Ох уж эта старческая человеческая память! Особенно, когда ты уже не так молод, но еще и не совсем беспомощный седовласец. Куда торопился всю жизнь? Говорят, в каждом возрасте есть своя прелесть. И согласен, и, одновременно, не согласен с этим тезисом. Только твердо знаю и уверен: у старости нет одного — будущего. И остается жить воспоминаниями. Дети и внуки выросли, у них теперь своя жизнь, разлетелись из родительского гнезда — кто куда. Да еще стараются уехать подальше. 

Сидишь по-стариковски дома со своей бабулькой и ждешь то одного, то другого, бывает, даже годами. Мысленно прокручиваешь в памяти все события своей и их жизни. Вспоминаешь детей еще совсем маленькими, и на душе становится тепло и спокойно. А, бывает, взгрустнешь, мысленно вернешься в молодость и подумаешь: «Куда же время унесло наши былые годы? В какие космические дали? Мы же на земле жили! Почему ты, время, безвозвратно?» А,может, это и к лучшему — оно отбирает у тебя то, что уже не нужно в старости, оставляя покой и память, как бездонный кладезь. Черпай из него, делись с другими, помогай молодым сеять разумное, доброе, вечное.
Я, в прошлом, водитель-дальнобойщик, и память имею шоферскую. Во всех моих рассказах-воспоминаниях всегда будут люди – и молодые, и старые, но всегда добрые. Вот еще одна история.
Я еще и сейчас не достиг возраста той старушки-попутчицы, которой довелось со мной ехать от Зарасая до Вильнюса. Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Лето, август. Впереди еще целый год до московской Олимпиады-80. Уже весь мир видел и знает эмблему олимпийских игр, нарисованную резекненским художником. Надо сказать, наш город принимал самое активное участие, чтобы мероприятие прошло успешно. Мы, водители, тоже помогали: перевозили строительные материалы и разные конструкции для оборудования стадионов и спортивных площадок.
В тот день я вез электроинструмент с завода «Ребир» строителям Вильнюса. Вот есть же какая-то невидимая черта границы, когда кончается одна республика и начинается другая. Латвийский лес за Даугавпилсом резко обрывается, и за небольшой речкой и горой начинается уже Зарасай. Я и раньше часто проезжал этот городок, но в тот раз снова открыл его для себя, как впервые. Может, оттого, что был хороший, даже жаркий и солнечный день. А, может, оттого, что весь город светился своим костелом, старинной дорогой, выложенной булыжником, опрятностью улицы и людьми, шагающими по ней. Все были одеты по-разному и очень ярко, особенно дети. Во всем чувствовалось, что жители любят свой город, ухаживают за ним и берегут старину. Мне даже в какой-то степени стало обидно за мой Резекне: почему у нас все иначе. И, неожиданно, подумал: «Так здесь же первый секретарь компартии Грешкявичус, а не наш Восс. Что только он ни делает, чтобы понравиться Москве, а у того — все наоборот». Зато по республике едешь и радуешься. Хозяйская хватка Грешкявичуса чувствовалась во всем: отличные дороги, ухоженные поселки вдоль трассы, ни единого забора около домов. А уж если есть палисадничек, то весь увитый розами. Огромные стада коров, гуляющие за изгородью электропастуха, лоснились и блес-тели своими чистыми боками. Август еще только начинался, а поля пшеницы и ржи уже были скошены. Павильончики автобусных остановок, сделанные из органического стекла, не побиты и не загажены вульгарными надписями. Маленькие озерца вдоль трассы — обязательно с хорошим подходом к воде. Но, самое главное, что почти на каждом из них есть несколько пар лебедей. «Какая полная гармония во всем», — думал я. А, главное, люди — куда ни зайди, будь то магазин у дроги или огромный универмаг, везде к тебе уважение, желание хорошо обслужить. «Почему же такая разница во всем?» — думал я. Может, оттого, что у них меньше русских? Скорее всего не это являлось причиной, просто в ментальности литовца всегда на первом месте уважение к другому, доброта к своей земле, желание постоянно ее делать лучше. А уж эти многочисленные кресты с распятием Христа около каждого большого поселка! Они, как Божье Око, напоминают всем: люби свой дом, свою землю. Не забывай о тех, кто сделал ее такой красивой во все времена года! Остановись, человек, на минуту, вспомни, кого уже нет с нами, и — помолись! Вот она какая, Литва от Зарасая и до Калининграда.
Я продолжал свой путь, меня распирало от любви к этому народу, ведь, заряжаясь, как аккумулятор, энергией доброты, становилось спокойнее на душе. И, конечно, уже на выезде из Зарасая, когда я увидел голосующую женщину, первым желанием было сделать доброе дело: подвезти ее.Поначалу я принял её за молоденькую девушку, но, по мере приближения, увидел совершенно другое. И на то были свои причины. На улице стояла жара за тридцать шесть градусов. Я ехал по пояс голый, в стиранных почти до белизны шортах, что в свое время выдавали морякам, рыбакам, кто ходил в тропики. Приближаясь, я разглядел женщину. Это была старушка, но какая! Одета в кожаные короткие шорты коричневого цвета, на ногах новенькие белые кроссовочки «Адидас», в шикарной кофточке, выпущенной поверх пояса, с удивительной прической «каре» и, как ни странно, с рюкзаком за спиной. Вот это да! Увидеть такое, да еще не где-то в большом городе, а просто на трассе, я не ожидал.

Загорелый, в сандалиях на босу ногу, я выскочил из кабины и помог ей подняться на высокую подножку. Женщина, видимо, такого внимания с моей стороны не ожидала. Посадив попутчицу на сиденье, я обошел машину и тоже сел. Прежде чем тронуться, натянул на себя коротенькую до пупка майку (когда подвозишь даму, надо быть одетым). 
— Лаба дена! — поздоровалась она со мной по-литовски. 
Не зная, как ответить на такое приветствие, я сказал: 
— Васалс, сударыня! 
Она улыбнулась, засмеялась и спросила: 
— А скажите, сударь, на каком языке вы со мной поздоровались? 
— Это как, на каком? — переспросил я ее. — На нашем, на латгальском! 
— Вот как! Разве в Латвии не один язык — латышский? 
— Конечно, один, но очень много диалектов. Один из них — латгальский. И знаете, должен вам сказать, что это один из самых красивых в разговорной речи, потому что понятен как человеку столичному, так и из самой далекой глубинки. Сударыня, простите, что так вас называю. Не лукавьте! В Литве ведь тоже много диалектов. Например, жители Тракая говорят на своем, а на Куршской косе — своем. 
— Но сами-то вы, вижу, русский, и так любовно говорите о чужом языке.
— Я очень долго живу в Латгалии, может, многого еще не знаю, но добрее, мудрее и патриотичнее народа еще поискать надо. Кстати, сам Райнис — латгалец, до последнего вздоха гордился этим краем не только в стихах. 
— Да! — сказала она, — Райнис, конечно, громадина! Его и в Литве чтят. Как ни странно, ведь мы очень похожи, особенно в обустройстве сельского жителя, те же хутора, как и в Латвии. 
Я в знак согласия кивнул головой. А про себя подумал: те же, да не те. Даже цветовая гамма окраски домов другая. Все, что видишь, глаз не раздражает, наоборот, успокаивает. Чувствуется согласие с природой, много зеленого успокаивающего цвета в сочетании со стальным и коричневым. А дома, построенные из валуна, вперемешку с красным кирпичом, воспринимаются как органная музыка, задевая струны души вечностью. Так и хочется остановиться и смотреть, смотреть, как на огонь в костре, который не пожирает, а умиротворяет и роднит с тем мастером прошлого, заранее знающего, что он сотворил чудо. Всего-то два цвета — серый и красный, да с белой полосочкой извести,и уже музыка. 
Мы ехали какое-то время молча, каждый думая о своем. Я вспомнил Аглонскую базилику и собор Павла в Вильнюсе, эти две громадины зодчества, те места в пространстве земли, времени и реальности. Ну разве не сам Бог показал мастеру, где надо строить? В то время я, еще неверующий воинственный атеист, посетил оба храма. Помню, побывав в роли туриста, уходил оттуда, унося в душе прилив миролюбия, уважения к той неизвестности, во что так верят люди. Невидимая глазу аура этих храмов живет во мне до сих пор. Возможно, она и подвигла принять веру. Стал ли я чище от этого? Стал! Хотя бы потому, что не могу больше проходить мимо случаев вандализма, не могу смотреть на людей, что пытаются коверкать души, отрицая другие религиозные течения, превознося все сектантское, сатанинское, выдавая себя за новых пророков.
Библию, эту книгу вечности, никогда, никому (пусть даже и не пытаются) не переписать под нового пророка... Получатся просто новые правила поведения, как в ночном клубе, где все можно, вплоть до наркотиков. Противоречий десяти заповедям, или Нагорной проповеди, по самой сути, не может быть. Сколько ни кощунствуй, ни кликушествуй, кроме разрухи ничего не получится. Пора бы понять, это уже проходили в недавнем прошлом. Бог не мстит никому, просто знает: отступники, как пауки в своей темноте, перегрызут друг друга. И даже таким он открыт. Не Всевышний просит нашей любви к нему, а мы. Создателю совсем не нужно знать мнение людей о себе. Все делается по Божьей воле, от рождения ребенка до смертного ложа. Вот и сегодня, на этой пустынной дороге, где десятки машин проскочили мимо этой старушки, все-таки остановил одного из них, и не зря... Подвернулся случай поговорить подольше. От Зарасая до Вильнюса еще три часа езды. Мне хотелось многое узнать: почему дама так экстравагантна, с вызовом, неординарно одета, куда и от кого едет. Но не я, а она сделала мне комплимент. Моей попутчице понравилась чистота в кабине, особенно несколько стеблей душицы, что лежали на полу, издавая запах меда. Не знаю, но каким-то чутьем я угадал, что за внешним спокойствием на душе у женщины тревога.

Принимая мою манеру обращения к ней, подыгрывая, и очень довольная тем, что все так просто разрешилось, не надо представляться по имени-отчеству, а просто красиво — сударыня и сударь, она сказала:
— Знаете, сударь, должна отметить, у вас в кабине очень уютно. Хотя на попутке еду впервые, но такого не ожидала.
— Что именно? — переспросил я ее.
— А вот это все, — и она рукой обвела пространство кабины. — Все гудит, рычит и сверкает, да и вы такой опрятный, хотя и в майке.
— Спасибо, что оценили.
— Знаете, очень хочется, чтоб дом напоминало, — был мой ответ.
Она промолчала и потом произнесла:
— Как вы хорошо сказали: чтоб дом напоминало. — Ничего главнее дома в жизни нет. Меня поймете, вижу, в этой жизни вы не новичок, да и голова ваша седая сама за себя говорит. Каким бы ни было то здание, старое деревянное или новое каменное, к нему еще есть и дорога. Вот по ней мы идем в дом, и по ней же навсегда уходим из него. 
Что-то в голосе дрогнуло, но она быстро с собой справилась и сказала:
— Раньше здесь был и мой дом, в Зарасае, а теперь — в ФРГ. Живу хорошо, достойно. Длинная это история, как я там оказалась. Знаете, может быть, трудно поверить, но уже в конце войны я полюбила пленного немца. Много здесь разного народа перебывало. То лагерь для русских пленных, то немецких. Многим сейчас кажется: идет война, все только сражаются. Ничего подобного. Не знаю, где как, но у нас как было хозяйство, так и при немцах осталось. Также каждую весну пахали землю, сажали, что могли. После Янова дня заготавливали сено. Осенью резали поросят, везли на базар мясо. Жизнь не остановилась. И детей рожали. Вся разница в том, что немцы за все расплачивались деньгами. А вот русские — расписками. В армии ведь не только танки да солдаты, еще и лошади были. Такую прорву сена немцы скупали для них, что и не верится. Обозами возили. А за хороший овес вообще платили бешеные деньги. Вот так и шел круговорот — то немцам продавали, то русским. Не помню, кто-то из них изрек: война войной, а землю пахать надо. 
Она посмотрела по сторонам, глядя на скошенные поля. 
— Вон они, хутора, до сих пор живут, себя и страну кормят. Любой власти до земли этим людям поклониться надо. Не знаю, как у вас, в Латвии, но здесь литовцы живут хорошо. Плачут, конечно, и это плохо, и то. А посмотришь, чуть ли не в каждом дворе по новенькому Жигуленку стоит, а у кого и два.
Не пойму: или деньги ничего не стоят, или товар. В Германии каждый пфенниг в семье на счету, здесь же деньги не считают. Вот от сына из гостей еду. 
Я слушал попутчицу внимательно, вот-вот разговорится, поведает дальше свою историю. Но она посмотрела на меня и спросила:
— А вы, сударь, женаты? 
Я, не скрывая от нее, абсолютно честно признался, что дважды.
— О! Так вы копия моего сына. Только он вас перещеголял, стыдно и сказать. Четыре раза официально был женат. И все не так, и все не этак. Что ищет, не пойму! Я уже своих невесток по именам путать стала. Хорошо, что хоть детей не наплодил, платил бы алименты. Хоть и сын, кровиночка моя, но за это не люблю. Откуда только такое любвеобилие? Вот уж совсем не буду оправдывать его! Чем женщин берет? Ни ростом, ни лицом не вышел. Все думаю, в кого он у меня? Когда война началась, в свои тридцать я была незамужняя.
Она, словно грешница на исповеди, изливала свою душу, не пытаясь взвалить все передряги жизни на чужие плечи. В чем ее вина? Быть в большой семье первым ребенком, да еще девочкой, значит всех вынянчить, взять долю ответственности родителей на себя, и хорошо, если это потом будет оценено, как в ее случае.
А тогда? Мужчины, а тем более парни, им ведь красавиц подавай. Грудастых, полных, чтоб твердо на земле стояли.
— Не в обиде я ни на кого, — говорила она. Верила судьбе, верила, не могло иначе случиться, заслужила же я, в конце концов, любовь своим ожиданием. И чудо свершилось! Вы проезжали тот костел в городе. Вот в нем мы и встретились с тем пленным немцем. Они в то время многие ходили расконвоированные. Сорок шестой год, кругом еще неопределенность во всем. Сложное время было. Не поймешь, кто есть кто. Да что я вам говорю! Наверное, смотрели фильм с Банионисом «Никто не хотел умирать». Все так и было. Днем еще живые, а ночью не знаешь, кто придет, то ли лесные братья, то ли ястребки. Всех жалко было — и своих, и русских. Идешь, бывало, коров доить на поле, хлеба да сала с собой в ведра положишь. Как между двух огней жили, этим дай, и тех не забудь. Иначе запылает весь хутор. Долго так жили, считай, до пятьдесят второго года. По вере немцы — и католики, и лютеране. 
— Вы хоть знаете, на каком языке ведутся службы в католическом храме?
— Думаю, на латыни, наверное, во всех костелах одинаково, хотя не уверен, — был мой ответ.

— Верно, на латыни. Никогда той службы не забуду. Стоит он со мной рядом с молитвенником в руках, повторяет за ксендзом проповедь, только не на алтарь смотрит, а на меня, словно я Дева Мария непорочная. А ведь так и было, действительно непорочная. В глазах его тоска, мольба, о помощи просит. Худой, изможденный, еле на ногах стоит. Знаю, кормили их по тем временам неплохо. Только, видно, не хлебом единым жив человек. Понимал он, что чужак нам. 
Да за такие дела, что они с евреями сделали в Вильнюсе и Каунасе, нет прощения. Однако не все в человеке потеряно, если в костел пришел. В доме Божьем нет врагов, есть единомышленники по вере. Пока один просил прощения у Бога за содеянное, за всю Германию. Не знал солдат, какие испытания его ждут впереди. 
Разрушенный Сталинград, Орел, Воронеж и глухой провинциальный Углич. Стройки, где многое сделано его руками. Последней партии военнопленных только в 1957 году суждено будет вернуться домой, в свой Гамбург. И снова пройти через унижения допросов своих сородичей. Воистину пожалеешь, что не лег костями в первых же боях. Это тот случай, когда живые завидуют мертвым. Живем и не знаем, кто крутит ручку идеологической мясорубки. Через год Олимпиада в Москве, и как будто не было тех мирных тридцати пяти лет. Также идеологическая война. Опять Россия, как бельмо на глазу. Ну что в этом Афганистане забыли? По вдовьим да детским слезам соскучились? Никакого вывода не сделали, подавив и Будапешт, и Прагу в разное время. 
Я слушал женщину и поражался ее осведомленности во всем. С чем-то соглашался, где-то наши взгляды шли вразрез. Сошлись в одном: нельзя врать до бесконечности себе и мировому сообществу. А когда она заговорила о русских диссидентах, живущих в ФРГ, в свое время высланных из СССР, особенно о Солженицыне, понял, что я ей не оппонент. Знания женщины в этом вопросе гораздо глубже.
Вот так старушка заткнула меня за пояс, как дитя неразумное. Пытаясь вывести разговор в прежнее русло, намекнул ей, что тоже бывал в свое время за границей. И ни в какой-то там Германии, а в Канаде, при том несколько раз. Мог легко убежать и остаться там, попросив политического убежища. Но она, посмотрев на меня, сказала:
 — Сударь, такие не бегут, убегают или полное ничтожество, или бунтари по духу, редко романтики, как вы.
Она была стопроцентно права в отношении меня. Однажды, вернувшись из рейса, с заходом на отдых в Канаде, один товарищ при встрече со мной сказал: 
— Ну ты и дурак, такую возможность имел драпануть и не воспользовался этим. 
— Глупый ты мужик, Яшка! — ответил я. — Есть человеческие чувства, что совсем не относятся к разряду патриотических. Одно из них — ностальгия. Вижу, оно тебе пока неизвестно, ты дальше Риги еще нигде не бывал. Да знаешь ли ты, мой друг, что творится в душе там, на чужбине? Какое желание вновь увидеть детей своих и жену, стариков-родителей и страну! Из своего опыта знаю, ностальгия — это не диагноз, а болезнь. Не придумано лекарство от этого ни сегодня, думаю, и никогда.
В 1968 году я ходил на одном из лучших траулеров Латвии «Ян Берзинь», бортовой номер 
№ 490. В сентябре, после шестимесячного плавания, перед уходом из Атлантики домой в Ригу, сделали заход в канадский город Галифакс, находящийся на самом берегу Атлантического океана, с хорошей гаванью, примерно на широте Москвы. 
Было начало осени. Я стоял на пирсе, наблюдая за работой огромных портовых кранов, грузивших зерно пшеницы в трюмы сухогрузов. Наши рыбацкие суда, пришвартованные почти вплотную друг к другу, издавали такой зловонный запах рыбы, что желающих поглазеть на нас, туристов, практически не было. Мне и сейчас кажется, что неистребимее запаха рыбы нет ничего на свете. 
Я представил такую же картину у себя дома, в Резекне. Клен и каштан под окном, по-видимому, точно такие же, как и здесь. Мои дети утром идут в школу, срывают эти огромные листья, крутят стебельки и не представляют, что где-то за многие тысячи километров от них я делаю то же самое, но в моей душе совершенно другие чувства. И нет такой силы, нет такого лекарства вылечить меня ни сегодня, ни завтра. Боже, как я устал от этого ожидания, этой долгой разлуки с милыми мне людьми. Ностальгия, как ржавчина, съедает душу и тело. Что же чувствует предатель Родины в поисках лучшей жизни? Неужели то же, что и я? Как с этим можно жить дальше?Из оцепенения воспоминаний меня вывел голос, раздавшийся за спиной:
— Свейки, пуйка!
Я обернулся. Буквально в метре от меня стоял автомобиль. Четыре молодых человека и седой старик с тросточкой в руках смотрели на меня. 
— Добрый день! — ответил я на приветствие старика. 
Он удивился, услышав русскую речь. В его глазах я прочитал недоумение: пароход — латышский, название — латышское, даже порт прописки — Рига, а моряк русский. С акцентом, обдумывая каждое слово, он спросил: 

— С каких это пор русские ходят на латышских судах?
— А вы посмотрите вон туда, — я показал ему на мачту, где  развевался флаг с серпом и молотом, и глянул на палубу своего судна. Рядом с вахтенным матросом у трапа стоял первый помощник капитана.
— Миша, кто это? — спросил он меня.
— Скорее всего латыши-эмигранты.
— Так зови их в гости. Пусть посмотрят да поговорят на родном языке. 
Старик понял, что мне сказал старпом. Он посмотрел на трап, прикинул в уме, что с его ногами ему не подняться, и вежливо отказался от предложения. Я уже собирался уходить, как он спросил меня:
— А скажи, сынок, может, есть кто-нибудь в вашей команде из города Прейли? 
— Есть из Резекне, это я! Прейли знаю хорошо, часто там бывал.
— Матка Боска! Езус! Майн Гот! — старик обратился ко всем Богам. Мне было известно, что эта территория Канады населена многими диаспорами эмигрантов, в том числе и латышских. 
Все понимаешь в сравнении. Они работают за деньги, мы — за ордена. Помню одного проворовавшегося председателя колхоза. Так ему за урожай в одиннадцать центнеров орден Ленина дали, а потом еще и избрали депутатом Верховного Совета. И визжал он потом со всех трибун, как трудно дался этот хлеб, не вникая в то, что лучше бы и не сеять, не палить вхолостую топливо при севе и уборке.
— Сынок! — старик умоляюще смотрел в мои глаза, — не уходи, поговори с нами. 
Он чувствовал, что это, возможно, последний шанс узнать что-то новое о родине. 
Самодовольный и чопорный, он смотрел на меня как на последнюю надежду донести его желание поклониться родине, могилам на их родовом кладбище. Последними словами мужчины были: 
— Никогда, ни за какие деньги не покидай свою родину. Чужбина — всегда злая мачеха. 
Собеседник читал мои мысли. Сев в машину, они так же тихо уехали. Я посмотрел на маяк на выходе из гавани и подумал: да завалите вы меня этими долларами на высоту маяка, не останусь. Буду есть картошку с селедкой, но дома.
Выслушав этот рассказ, она сказала: 
— Так уж одну картошку с селедкой и едите!
— Конечно, нет! Это как самый худший вариант. Чего лукавить, — ответил я, — живем хорошо. Вот недавно получил квартиру, обставили, есть даже детская комната. 
Я не знал, что пройдет еще десяток лет, и все в этой стране изменится. Все республики разбегутся, как крысы с тонущего корабля, Прибалтика первой. И слово «независимость» по отношению ко мне обернется словом «оккупант». И никому не будет никакого дела до моей ностальгии, до того, что, находясь за пределами Родины, не продался. А предатели, бежавшие от праведного суда, вернутся героями, даже президентами, и будут «мочить» свой народ, не в сортире, а нищетой и безнадегой.
Моя машина въезжала в Вильнюс. Нам не хватило тех трех часов, что были отведены случаем. Многого мы так и не успели сказать друг другу. Прощаясь около вокзала, она все же высказала свою боль по отношению к сыну, к его непутевой жизни и вкратце рассказала притчу. Создавая женщину, Бог только одной намазал детородное место медом. Остальным особям — дегтем. Вот и ищут с тех пор мужики ту единственную с медом. Но попадаются как раз те, что с дегтем. И ее сын все не может определиться уже в четвертый раз. А может, вина его совсем в другом? В нем самом? И я старушке тоже в форме притчи рассказал анекдот: идет бракоразводный процесс, разводятся цыган с цыганкой. Первым на собеседование к судье вызывают мужчину. Тот у него спрашивает: — В чем дело, почему надо разводиться? А цыган отвечает, что у его жены со временем в чувствах жару стало мало.
— Хорошо, — говорит судья, — выйдите и позовите свою супругу. Цыганка только вошла и сразу же спросила, в чем ее обвинял муж. Судье ничего не оставалось, как повторить, что сказал цыган.
— Это у кого жару мало? Это у меня жару мало? И вы ему поверили, господин судья? Жару хватает! Это у него кочерга короткая. 
— А я про это и не подумала, — ответила моя собеседница. — Выходит, причина в нас самих. Все мы одним миром мазаны. 
Человеческая жизнь уникальна, каждый ее проживает индивидуально. Обидно, конечно, когда идиоты живут дольше и лучше, но их, как правило, не помнят люди.