Ташкент. Одна тысяча девятьсот сорок девятый год. Конец апреля. Уже жара. Восточный базар. Что может быть более экзотичного, чем тот азиатский базар моего детства?.. Детдомовцу Мишке двенадцать лет. Половина своей жизни он в детдоме. Худой, маленький росточком, он выглядел мальчишкой ну не более семи лет, хотя учился уже в шестом классе.

А не рос потому, что всегда курил, сколько себя помнил, да и есть хотелось меньше, когда покуришь. Детский дом в Ташкенте, что был на Красноармейской улице, знал весь город. Еще бы не знать. Раз в десять дней весь детдом, гурьбой, вместе с воспитателями шел в городскую баню. Еще не доходя до базара, торговцы, в основном пожилые узбеки, завидев нашу колонну из трехсот человек, прятали товар и деньги, кто куда может. А иначе пиши пропало. Одетые одинаково, мы узбекам казались все на одно лицо, как, впрочем, и они нам, в засаленных халатах и тюбетейках.

Восток — дело тонкое. Мои дети это поняли сразу. Еще бы не понять. Нигде в мире люди не молятся столько Аллаху, сколько там, у них. Где бы ни находился человек, но как только пришло время молитвы, будь ты на базаре или вокзале, — шлеп на землю, руки к лицу, к бороде, и пошла-поехала молитва. В этот момент молящийся, что наш тетерев на току, и глухой, и слепой. Вот в это время нам, воришкам, самый фарт! Узбеки народ хитрый, особенно торгаши. Деньги прячут в поясные платки или же подпоясываются. Срезать такой платок, особенно угадать, в каком платке деньги, потому как они в целях подстраховки надевают порой по три пояса, и все разного цвета — большая удача.

Мишка, черный как цыганенок, даже немножко походил на их брата узбека, особенно когда долго не умывал свое лицо, вдобавок еще и в тюбетейке. Глазастый, все запоминающий, все схватывающий на лету, казалось, у него глаза даже на затылке, видел всё. Видел все их хитрости, и для него не составляло труда подрезать именно тот платок, где находились деньги. Но в тот день ему не повезло... Узбек, которого он пас весь день, его перехитрил. Мишка подрезал пояс, когда молитва уже заканчивалась, и узбек вставал с колен, глядя Мишке в лицо. Мишка от его взгляда остолбенел. Ему бы бежать сломя голову, но ноги предательски не слушались. «Сейчас он меня будет лупить, да так, что и зубов не останется», — подумал Мишка. Узбек разогнулся, встал и оказался ростом почти с Мишку, ну, или чуток повыше. «Видно, тоже курит», — успел подумать Мишка. «Ну что, шайтан, делать будем?» — спросил он. Мишка вернул ему пояс. Узбек двумя руками раскрутил пояс в обратную сторону, и Мишка увидел газетную бумагу, нарезанную по форме денег.

«Смотри, шайтан! Не все тебе удача! Садись!». Он подставил свою брезентовую скамеечку. Из-за пояса достал небольшой кривой нож. Мишка подумал, что сейчас секир-башка будет делать. Но узбек быстро, как повар режет капусту, на длинные дольки разрезал дыню, положил Мишке на колени и сказал: «Ешь». Дыня была приторно сладкой. От волнения, от ожидания своей кары во рту все пересохло. Узбек налил воды. Он читал все Мишкины мысли. «Знаешь, шайтан тебя возьми, ты думаешь, что ты хитрый, а я чурка косоглазая, дурак? Ты еще только на базаре появился, а мне уже сказали — пришел «Факир». Это твоя кличка здесь. Где ты так здорово научился резать наши пояса? Да и чем ты режешь, покажи? Ты ешь, ешь дыню, еще и с собой дам».

Мишка разжал кулак и узбек увидел пятачок, отточенный с одной стороны. «И это все, больше ничего нет?» — удивился он. «Нет», — ответил Мишка, — он же как бритва». Мишка скрутил пояс веревочкой, и с одного раза разрезал — как перерубил. «Ай, шайтан! Ай, факир! Валентин!» — узбек кого-то позвал. Мишка обернулся. Прямо за его спиной стоял военный, офицер. Мишка посчитал звездочки на погонах, было четыре. «Капитан, как и мой отец», — подумал Мишка. «Ты посмотри на это чудо, Валентин, это тот, кто тебе нужен. И маленький, и худенький, и курит к тому же. Долго будет маленьким. Не потолстеет никогда», — узбек расхваливал Мишку, словно товар. Военный подошел поближе. Прямой как струна, с гордо поднятой головой, в начищенных хромовых сапогах. С левой стороны, на дорогой шерстяной гимнастерке — полный иконостас орденов. Побрит, благоухает. Мишка сначала сдрейфил. Подумал, что это его отец, прикалывается под видом Валентина, он же его видел совсем маленьким. «Нет совсем житья от этих воришек, — жаловался узбек Валентину. — И откуда их только привезли из России? Ну все как один, того смотри, сопрут все, что плохо лежит. А этот! — он показал на Мишку. — Такой шустрый, умный, кого хочешь обведет. Нет, ну ты только, Валентин, посмотри! Ты, шайтан, понимаешь хоть, что у меня своя семья, свои дети, и тоже есть хотят? Наши дети здесь не воруют. Наши дети никогда не будут в детдоме. Ты видел хоть одного узбекского ребенка в детдоме? Одни ваши русские да евреи». «И правда, — подумал Мишка про себя, — действительно, одни русские и евреи».

— Ну, ладно, — не унимался узбек, — война была. Так четыре года уже нет. Где ваши родители? 
— Ладно, — сказал Валентин, — мы, русские, со своими сами разберемся. 
— Во-во, разберетесь! Этот, видно, вообще в школу не ходит. Как утро, он уже здесь. То в одной рубашке, то в другой, конспиратор. А сам такой маленький, такой худенький. Плова надо кушать много, каждый день. Перестанет воровать, в гости приглашу, накормлю хорошей бараниной, расти будет. Забирай его, Валентин, ты у нас авторитет, поговори с ним по-своему. 
— Спасибо тебе, Халиф, спасибо, — поблагодарил Валентин узбека. — Есть хочешь? Как тебя зовут? Не говори, что Факир, это твоя кличка здесь на базаре, а в жизни как? 
— Мишка меня зовут.
— Куришь? — спросил Валентин. — Вижу, что куришь, вон, пальцы желтые, это от махорки. 
Они шли по базару, словно ничего и не было. Узбеки, как один, все здоровались с Валентином как с родным. Уважали военного человека.
— Ты смотри, как и я, волк одиночка? — спросил Валентин. 
— Нет, нет, нас много, — ответил Мишка, просто сегодня мой день, сегодня я должен в общак принести хотя бы курево.
— Ну с этим после твоего прикола я тебе помогу. Вот только сейчас зайдем в одно место, а потом ударим по табачку. 
Ташкент того времени, особенно его окраина, был сплошь из глинобитных домиков с дворами, огороженными заборами. Иногда сплошь и рядом еще ходили пожилые бабушки в парандже. Кто этого не видел, пусть не спорит со мной, что так не было. Было! И это придавало городу своеобразный колорит. Это все равно, что весь Восток без осликов. Валентин вышел из хорошего кирпичного дома. 
— Ну вот, теперь мы с тобой, Мишка, неслыханно богаты, — и он показал пачку вразнобой собранных денег. 
— Беломор курите? 
— А то, конечно! Но лучше, конечно, сигареты «Аврора», питерские, Урицкого. 
— «Аврора» так «Аврора». — Знаешь, Мишка, — мне надо с тобой очень серьезно поговорить, только дай слово, что будешь молчать, как индийская гробница. Уже вовсю крутили трофейные фильмы.
— То, что я тебе расскажу, и зачем ты мне нужен — никому, понял?
Его история типичная для тех времен. Каждый свою дорогу в жизни выбирает сам. Валька выбрал, воровскую. Это их семейное ремесло. Оказалось, он 1904 года рождения. В момент моего знакомства с ним ему шел сорок пятый год. Выходило, что он старше моего отца на семь лет. Выглядел он чудесно. Высокого роста, широкоплечий, с красивыми чертами лица. Ему изумительно шла его военная форма. Я хоть тогда и маленький был, но воровские законы знал и чтил. Это сейчас все переделали современные бандюганы-беспредельщики.
До войны Валька сделал уже три ходки на зону, в общей сложности пятнадцать лет. По воровскому закону это нормально. Свой последний срок он сидел под Хабаровском, на лесоповале, когда началась война. Валька рассказал, как, когда уже немцы были под Москвой, к ним в лагерь приезжали чекисты. Обещали тем, кто поедет на фронт, скостить срок вдвое. А там в то время и так был указ — день за три. Считать все умели, получалось не в их пользу. Да, ворам по закону нельзя брать оружие в руки — западло. Кто хоть один раз нарушал этот вековой постулат, лишался звания вора. Мужиком никто не хотел быть, это черная масть, как метка. Всем отказникам на зоне сделали такой режим, что в 43 году многие сами попросились на фронт, Валька в том числе. Практически без всякой подготовки их, штрафников, бросали туда, где верная смерть. Вальке повезло, он попал в армию к Рокоссовскому. Это единственный, наверное, маршал, где не всегда, но порой по-человечески относились к штрафникам. Валька оказался не трус. В одном из боев, будучи рядовым, после гибели комвзвода взял командование братвой на себя.

Как рассказал Валька, пленных не брали. Самим есть нечего. Да и возни, мороки не оберешься. Кончали на месте.
— Видел бы ты этих героев, Мишка, и видел бы ты наших. Те вояки понимали, с кем имеют дело. Нам терять нечего. Впереди немцы, сзади наш Смерш с пулеметами. Вот так мы защищали Родину. Ох, и боялись они нас потом, до конца войны. Где штрафники — там победа. А сколько наших полегло, никто не считал. А что считать? Такого дерьма, как в России, по тюрьмам миллионы. Это только мужиков. А женские тюрьмы? Не меньше, чем нас. Не страна, а лагерь. Нет такого города без тюрьмы. Столько бы школ было. В одной Москве их сколько. А в Питере «Кресты». Не тюрьма — университет! Попался за три колоса с поля — получите свои законные четыре года. Кошелек в трамвае подрезал, попался — тебе два года, а за три колоска — четыре. Потому как кошелек — частная собственность. А колоски в колхозе — государственная. 
Вот ты сегодня подрезал у узбека пояс. Видел я твою работу. Чего ж не убежал?
— И на старуху бывает проруха, — сказал Мишка.
— Ну, мудрец и только! — Скажи своим пацанам, красть во время молитвы святотатство, грех не отмолишь потом. Чему вас в школе только учат?
 Знаешь, когда Иисуса Христа Понтий Пилат распинал на кресте, кто со Христом рядом стоял?
— А мы этого еще не проходили!
— Темнота ты, Мишка. Наверное, еще и не крещеный.
— А это что такое, крещеный? Я даже и октябренком-то никогда не был, а тем более твоим крещеным пионером.
Валька хохотал над Мишкиной наивностью. Мишка ему понравился еще там, на базаре. Воришка, а святая простота. Он вспомнил себя маленьким, тогда все было иначе. Хотя та же борьба за кусок хлеба. 
— Так вот, соколик ты мой, знай, что справа от Христа стоял Варрава-вор. Значит, наше дело правое. Вора судят не за то, что украл, а за то, что попался. И Варраву за то, что попался. Перед законом все равны. И Христос, и Варрава.
— Что, у них там демократия уже была, что ли? Кто такой Понтий? И кто Иисус Христос? А ты, Валентин, в Бога веришь? — спросил Мишка.
— Веришь, не веришь. А ты сюда посмотри.
Он расстегнул пуговицы на гимнастерке. Под ней была белоснежная нижняя форменная рубашка, и тоже на пуговках. Расстегнул и ту. Мишка увидел нательный крест из латуни. Самодельный, с оттиском Христа, на длинном кожаном шнурке. В середине распятия виднелась вмятина.
— Это уже, когда пуля была на излете, — сказал Валька, — а целился вояка-немец прямо в сердце. Была бы наша Мосинская винтовка, с нашим патроном и на излете — мне конец. Когда я делал этот крестик из латунной гильзы, предчувствие было. Был в лагере один хороший вертухай. Он мне его освятил. Вот верю я в Бога или не верю, сам видел. 
— Я много еще и сам не понимаю, — сказал Валька. — Раньше, если начинали строить корабль или завод, приходили попы, освящали, шли крестным ходом. Сейчас на борту корабля — хрясь бутылкой шампанского, через год утонул, или как «Титаник». Его тоже — хрясь шампанским. С королевой принимали. А Бога спросили? Плавучий притон, на четыре тысячи человек. Кругом нищета. Ну, ограбили вы свой народ, постройте собор, храм! Европа...
Наши разбойники идут на дело, обязательно кто-то скажет: «Ну, с Богом!» Пару душ загубят, если того стоит, а Богу храм, на крови. Разбойник, он сознательный был. Десятину обязательно Богу, на храм. Перед последней посадкой был на гастролях в уездном городе Торжке. Город с гулькин нос. Семьдесят две церкви, да какие красивые! А почему? Большая дорога, рядом Санкт-Петербург. Не хочешь, да за кистень возьмешься.
— Это сколько же душ загублено на той дорожке? А чуть подальше городок Старица, и там сорок храмов. Потрудились наши с тобой предки, и Бога помнили, делились. А в Библии — не укради, не прелюбодействуй, не пожелай жены брата своего! Кстати, спросить тебя хочу: а в каком ты классе учишься?
— В шестом, — сказал Мишка. 
— О! Да ты ученый по сравнению со мной. Мне революция в 17 году не позволила, всего четыре года отучился. А может, и к лучшему, меньше в мире на одного мракобеса. Сколько их в лагерях сидит, этих умников, со своим моральным кодексом, — страх. Ну, не читал я никогда Достоевского «Преступление и наказание». Зачем мне, эти муки героя? У меня другая профессия. Я домушник! К работяге я не полезу. А богатенького грабанул. Пусть его совесть и мучает. Как пришло, так и ушло. 
Сегодня я в Ташкенте совсем по другому поводу. Приехал к Халифу рассказать, как погиб его брат, тоже штрафник. Халиф хоть и говорит, что его дети не воруют, может, и так. Но брат щипач, как и ты, был непревзойденный! Он как цыган. Где живет, там не ворует. Пусть люди знают, хоть где погиб человек. На нашего брата даже похоронок порой домой не слали. 

— А мне ты нужен вот для чего. Можешь отказаться сразу, но сначала выслушай меня. Ты чем-то очень похож на меня. 
Войну я закончил в чине капитана, командира батальона. За мою храбрость, за мое отношение к войне, к людям с меня сняты все судимости. Видишь эти ордена. Они заработаны кровью. Я не в штабе сидел. Война закончилась, и я стал не нужен, той же армии. Кому нужен комбат с четырьмя классами?! Я не в обиде на армию. Только я ведь ничего не умею, кроме как воровать и убивать. А после того, как взял оружие в руки, ни один уважающий себя вор, кроме презрения, ко мне ничего не испытывает.
Воровские законы ломать не собираюсь. Но меня уже не переделать. Все, что ты видишь на мне и во мне, настоящее. — Он достал офицерскую книжку: — На, смотри. 
Я прочитал: Курков Валентин Михайлович, год рождения 1904, город Рыбинск Ярославской обл., награжден за то-то. Первая мысль: врет, как сивый мерин, а потом, а, может, и вправду однофамилец. 
— Скоро ты заканчиваешь школу. В мае я еще за тобой не заеду, есть кое-какие дела. А в июне вместе поедем к директору детдома, и я попрошу тебя как родственника на каникулы до конца лета. Думаю, не откажут. 
Валька уехал, а я перестал ходить на базар. Меня не покидала мысль, как он узнал мою фамилию? Значит, кто-то из наших проговорился или Халиф? Он же Валентину сказал, что я ему нужен. Значит, это он навел справки в отношении меня. Мне оставалось быть детдомовцем два года.
Заканчивался май. Прошло две недели июня, а Валентина все не было. 
— Неужели легавые замели? — думал Мишка. — Вот и верь этим взрослым. 
По детдому поползли слухи, что эвакуация заканчивается, нас ждет возвращение в те города, откуда были присланы. В ожидании Валентина Мишка несколько раз сходил в город. Оказывается, часть «Мосфильма» и «Ленфильма» базируется здесь, в Ташкенте. У одного большого дома стояла толпа. Все ахали и охали, увидев двух мужиков. 
— Мужики как мужики, — посмотрел на них Мишка. Только потом он поймет, что видел Бернеса и Андреева. Ему казалось, жизнь есть только на базарах и вокзалах.
Как-то вечером, почти перед самым отбоем, в окно на первом этаже кто-то постучал. Как раз, где стояла Мишкина кровать. Мишка открыл, но в темноте никого не увидел. Кто был в Средней Азии, тот знает. Вот было солнце, и вот его нет. Темень наступает мгновенно.
— Слушай сюда, мальчик Факир-Мишка. Халиф, мой папа, просит тебя на базар. Ночью приедет Валентин. 
Мишка так и не увидел, кто с ним говорил. Стоило Мишке месяц не побывать на базаре, и вот они уже скучают по мне. Сам Халиф просит навестить. Мишка с такой мыслью и уснул. А ночью ему приснился сон: много узбеков собралось на базаре и из своих поясов плетут кнуты, чтобы выпороть Мишку. А самый длинный сплел Халиф, чтоб даже не вставая со своей брезентовой скамейки достать до Мишкиной задницы. Мишка стоит совсем голый посреди площади, и каждый по очереди его стегает.
— Мы тебя проучим, Шайтан! Весь базар стонет от тебя! Вас разве не кормят, не обувают, не одевают? — спрашивает его Халиф.
— Что мы с ним валандаемся, — крикнул кто-то из зевак. — Башкой в арык и дело с концом. 
Мишка захлебывался, но прощения не просил.
— Вот засранец, — произнес Халиф. — И в воде не тонет. 
И вдруг кто-то крикнул: — Да раньше во времена шахов таким, как он, руки отрубали, сначала одну, а если еще раз украл, то и вторую. Вот узкоглазые, чернопузые! 
— Да я один, что ли, такой? Все воруют, а руки рубить мне! — Мишка проснулся. В комнате никого не было. Тишина. Пацаны открыли окно, когда уходили на завтрак, да так и оставили. Дворник, что убирал двор, узбек, поливал клумбы под окнами. Увидев спящего Мишку, взял из лейки и плеснул тому на голову. Вот откуда и арык. На базар он летел пулей. Пробегая мимо рядов с товаром, он бежал к Халифу. К этому маленькому, толстенькому, что во сне согласился отрубить Мишке руки. Халиф сидел, как всегда, в окружении своих дынь, помидоров и другой разной ерунды, даже и название Мишка не знал. Знал, что все можно шамать. Особенно очень вкусный кишмиш. И название же придумали, не запомнишь.

— Ассалям алейкум, — впервые Мишка с Халифом поздоровался на их языке.
— Алейкум ассалям, — ответил Халиф.
— Как приятно видеть тебя снова, Факир!
— И где же это пропадал достопочтенный отрок? Мы уже, грешным делом, думали, что сей юноша навсегда покинул наш рынок, взялся за ум, бросил свое ремесло и ударился в чтение Корана. 
— Не дождетесь, — перебил его Мишка.
— О! Какие непристойные вещи говоришь старому Халифу. 
— Ну, сейчас Халиф процитирует ему всего Ходжу Насреддина, — подумал Мишка и увидел Валентина, идущего к Халифу. Валентин шел не спеша. Фуражку нес в левой руке, а правой вытирал со лба пот и волосы. Лето. Ташкент. В обед под сорок, а то и больше градусов. А офицер ходит в шерстяной гимнастерке и галифе, да еще хромовых сапогах. — Ужас, — подумал Мишка, — победили такого врага, а летнюю форму не придумали. А у нас, русских, всегда так. Хорошая мысля приходит опосля. 
Что же скажет Валентин Мишке? А Валентин шлепнул Мишке пониже спины и сказал: — Пойдем чай пить. Зеленый чай сейчас самое то. 
Под навесом в тени тоже было жарко. Чайханщик на цирлах быстренько принес чай в пиалках. Но чай был совсем не зеленого цвета. Валентин сказал Мишке: — Это же просто кипяток. — Да и чашки без ручки. Хлебать, что ли? 
— Сельпо! Учись, как надо. Валентин быстро водрузил пиалу левой рукой в правую между трех пальцев, так, что донышко провисало свободно, не доставая ладони, где линия жизни, и начал пить. Мишка сделал то же самое, облился, попал и на рубашку, и на штаны. А когда попробовал тот зеленый, хваленый, поставил чашку и сказал: — Бурда, бурдой. Даже сахару не положили.
— А это что, не видишь? 
На расписном подносе лежал сухой урюк. 
— Не, это не по-нашему, без сахара это не чай. — Ну и придира же ты, Мишка! Вся Азия и Восток, уж на что японцы привередливые, зеленый пьют вообще все и без всего, только чай. 
— Тогда хоть пусть остынет.
— Еще раз сельпо! В том его и прелесть.
— Ты его пьешь, обжигаешься, чувствуешь, как в брюхе жарко становится, а на теле ни капли пота. 
И правда, Валька спрятал платок в карман. Мишка даже потрогал его лоб и волосы, все было сухо.
— А вообще, если хочешь знать, любители чая, когда пьют, даже стеганый халат надевают. Потом халат приобретает свой аромат. Учись, голова садовая, пока я жив. А теперь к делу. Сейчас пойдем в детдом. Ты зайдешь первым, и как будто ничего не знаешь про меня. И если все выгорит, и тебя позовут, на вопрос, хочешь ли ты провести каникулы у нас с Настей, ответишь — да. Это моя подруга. Боюсь, со мной одним, без женщины, тебя могут не отпустить. На вопрос, знаю ли я твоего отца, скажу, что двоюродный брат, тем более фамилии одинаковые. Настя одна из Ростова-на-Дону. Она приехала со мной ради этого дела. Остальное обговорим уже здесь, на хате. Помнишь, где я деньги получил, вот там и Настя. Ну, не сдрейфил? Не передумал? Поможешь мне — поможешь себе! Хоть свет увидишь, а не этот базар, да что это за деньги, двести, триста рублей, что подрежешь. Да ты им уже примелькался. Знаешь, они тебя, может, и не убьют, когда поймают, а руки вывихнут так, что будут плетьми висеть. Я их знаю. Брат Халифа многое мне рассказал. Восток — дело тонкое, брат. 
За Мишкой пришла сама директор. 
— Я так рада за тебя, Миша, так рада. К тебе приехал твой дядя Валентин. Он говорит, что помнит тебя совсем маленьким. Про отца твоего сказал, что живет или служит где-то в Липецке, но у него проблемы с жильем, про мать ничего не знает. Просят со своей женой отпустить тебя на лето до школы в Ростов-на-Дону погостить. Как ты сам на это смотришь? Я, честно сказать, не знаю, что и делать. Но документы у них в порядке.
Мишка сделал такое горестное лицо. Вроде как ему так никуда ехать не хочется. Да и детдом ему как родной.
— Вот, вот, Миша, и я так же сказала. А потом подумала: а что плохого? Ты столько лет ничего, кроме этих стен да летней духоты, пыли, ни разу не видел. А там, как дядя говорит, Дон под боком, да и жары такой нет. Смотри сам. Пойдем, сам увидишь. 
Валентин с Настей чинно сидели у стола. Когда Мишка с директором вошли, Валентин встал, как истинный джентльмен. Мишка поздоровался. Валентин подал руку. Она дрожала. Волнение охватило и Мишку. Он подошел к Валентину и уткнулся носом в его галифе. 
— А я думал, Миша, что ты намного больше, — врал, не краснея, Валька. — Приедем домой, мяса надо побольше, мяса. Как, Настена? Подкормим племяша? 
Настя улыбалась, она впервые видела этого пацана. Но, как Мишка сыграл свою роль, была потрясена.

— Сейчас мы уладим некоторые формальности, — сказала директор. — Надо собрать его вещи, да и сухой паек не помешает, все-таки двое суток ехать.
— Что Вы, что Вы! — возмутилась Настя, — не утруждайте себя. У нас все есть, а чего нет, купим. Мы долгое время служили в Германии. Одежда, обувь, белье — все высшего качества. Оденем мальчика как своего. Если что и надо, так это его свидетельство о рождении. 
Уходили уже втроем. Мишка до ворот оглядывался и махал рукой. На первый взгляд, абсолютно благополучная семья военного человека, а в реальности — три отпетых жулика. И они еще себя покажут…
Узбекистан — житница хлопка. А где хлопок, там и опиум. Это потом Мишка узнает, что есть курильни, где люди курят «дурь». Спят, потом курят, потом опять спят. Прокуривают не меньше, чем у нас проживают или проигрывают в карты. Да вся Азия такая.
Что мы тогда везли из Ростова-на-Дону, в тех чемоданах? Вальке я был нужен для отмазки. Про военного, да еще с ребенком, никто не подумает плохо. Я был его глазами и ушами, и никогда в жизни об этом не пожалел.
В Ростове мы с Валькой переночевали. Настя осталась дома. На следующий день у нас был билет до Москвы. Уже в поезде, в купе. Мы ехали только вдвоем. Пришел дежурный по поезду, взял чемодан Валентина, выложил кучу денег. Валька даже не считал. А когда остались совсем одни, Валька рассказал правила игры и мои обязанности. 
— Во-первых, никогда меня не называй по имени, только папа. Я тебя — только сынок. Дома Настя — мама. В поезде, автобусе, трамвае я тебе только папа, понял? 
— Чего ж не понять. Мне даже лучше. Валентин — восемь букв, папа — четыре. А может, что-нибудь полопаем, папа? 
— Да нет проблем. Снимай свое детдомовское шмотье. Надевай вот это. 
И он достал новые сандалии желтого цвета, зеленого цвета шортики и белую рубашку с коротким рукавом. Мишке все пришлось впору, словно шили на него. 
— Глаз — алмаз, — сказал Валька. — Помнишь, тогда у Халифа, я со спины на тебя смотрел? Я уже тогда тебя одевал. Думаешь, чего так долго меня не было? В Одессе был, там один еврей шьет всему ЦК, в очереди стоял. Не все так просто, сынок!
С Валькой так было хорошо. Будто мы ровня. Ему не сорок пять, и мне не сорок. Конечно, он был мудрый мужчина, но в отношении меня он был как старший брат. Если б не его ремесло вора, если бы не те сроки и не война… Конечно, Настя хорошая женщина, но ведь тоже воровайка. А я видел, как она на меня смотрела. Видел, как ей хотелось меня прижать к груди, погладить по голове, сказать мне ласковые слова, понюхать мои волосы. Я ем что-нибудь, а она смотрит, словно кормит свою родную кровинушку.
— В детдоме-то, поди, не пил, Мишенька?
— Пил, — говорю ей, — Настенька. Пил кобылье, кумыс. Кислятина, да и только, хмельное к тому же.
Сколько же в Насте было нерастраченной ласки, нежности. Но их профессия не позволяла иметь детей. Приемных — пожалуйста, своих нет. Она еще до Ростова, когда ехали, спросила: — А будут ли меня искать родители, или они погибли? А я ничего не знал о них, не думал. Я их просто не хотел видеть. Не хотел слушать их оправданий. Девять лет детдома вытравили во мне всю мою нежность и ласку. Я уже не думал, что снова научусь когда-нибудь плакать. Казалось, все свои слезы я выплакал еще в сорок втором. И вот, через семь лет, с Настей, я заплакал. Это было так неожиданно. Мы были с Валькой у нее дома. И я сдуру спел песню про Таганку, «где ночи, полные огня, за что сгубила ты меня». Голос еще детский, фальцет, звонкий, легко берутся высокие ноты. Песня на четыре такта. И Настя стала подпевать. У нее голос низкий. 
— Еще годика два поработаем, — говорила Настя, — а потом куда-нибудь поближе к столице. Я уже в одном городе и домик себе присмотрела. Переквалифицируемся с Валентином. Честно сказать, уж поднадоела эта «романтика». Хочется дома спать, не бояться каждого шороха. 
Валька в разговор не встревал. Пусть помечтает баба. В Москву они с Мишкой приехали к обеду. Москва того времени серенькая, невзрачная. Куда ни глянешь, всюду заводские трубы с черным дымом. Самое ценное в Москве — это вокзалы и два порта. Вот на один из них мы и приехали. Автомобильное движение слабенькое. На полуторке мы с Валентином доехали до Белорусского вокзала. — Вот теперь, сынок, начинается твоя работа. Меня держи в поле зрения. Далеко не отходи. Наша касса по продаже билетов — воинская. Ходи около нее и слушай, кто и куда покупает билет, сколько человек, муж с женой или без. Оценивай размер чемодана, из чего он сделан. Если пассажир военный, смотри на звание. Подслушивай, из какой страны едут: из Чехословакии, Польши, Германии. В любом случае они все равно приехали через Брест, не минуя Белорусский вокзал.

Народу особенно много около воинской кассы не было, так же как и у других касс. Мишка обратил внимание на одного военного. По всей вероятности жадного и скупого. Он волок два приличных чемодана. Потому, как он устал, было видно по фуражке, из-под которой тек пот. Он проходил метров пять с одним чемоданом, ставил его и шел за другим, так повторяя несколько раз. 
— Конечно, жадный. Взял бы носильщика — и делу конец, — Мишка подошел поближе, сосчитал звездочки на погонах, выходило подполковник. 
Кассиру военный сказал, чтоб прокомпостировал билет до Ростова, и тоже в купейном вагоне.
Мишка все виденное доложил папе.
— Наш человек, — сказал папа. — По форме видно, едет из ГДР.
Валентин с Мишкой подошли к кассе. 
— Будьте любезны, пожалуйста, два билета в том же вагоне, что только что взял мой товарищ, — Валька купил два билета. — Теперь снова поедем на Курский вокзал. Давай на «Аннушке». 
— Какой такой «Аннушке?» — удивился Мишка. 
— Это трамвай так называют, голова садовая. 
С пересадками добрались до вокзала. В аптечном киоске Валька купил две упаковки лекарства. Мишка прочитал: «Люминал» в таблетках, «Клофелин» в пузырьке. 
— Папа, а зачем это? 
— Снотворное, — ответил папа, — один проводник попросил купить. Мучается мужик, после рейса заснуть не может. Давай сейчас зайдем на телеграф, я дам Насте телеграмму, пусть готовит встречу. 
Когда они подходили к вагону, вовсю шла посадка. До отправления оставалось десять минут. Валька с небольшим чемоданчиком, где были бритвенные принадлежности, пижама себе и Мишке, сапожная и зубная щетки, бутылка водки и «Беломорканал», пара запасных портянок и огромное красивое полотенце, постучал в купе. Подполковник уже был там.
— Разрешите, товарищ подполковник.
— Да, заходите, пожалуйста. 
— Папа, можно мне на верхнюю полку? 
— Конечно, конечно, сынок! 
— Разрешите представиться, — сказал Валька, — капитан, Валентин Михайлович, это мой сын Мишка. 
Валька умышленно не назвал фамилию. 
— Сергей Львович, звание видите сами.
— Попутчики, значит. Если не секрет, куда едем? — поинтересовался Сергей Львович. 
— Да в одну станицу, недалеко от Батайска. К бабушке внука везу, жена уже там со вторым ребенком. Не составите компанию? Мы с сыном хотим сходить в вагон-ресторан, покушать. 
— Нет, нет, премного благодарен, но у меня, кажется, все есть, с избытком. В Москве посчастливилось купить даже балычок палтуса. Так что еще раз благодарю за приглашение. 
В ресторане к нам подсел проводник нашего вагона. Они с Валькой что-то обсуждали. Валька передал ему, что купил в киоске. Проводник, скорее всего татарин, примерно Валькиного возраста. Мишка видел, как проводник, словно шестерка, ложился под туза. 
— Сделаю, сделаю, Коммунист. Все в лучшем виде. Завтра еще раз обговорим, будь спок. Не таких лохов делали. И он быстренько ушел. 
Мы от пуза поели. Потом Валька стоял на стреме, я курил в тамбуре, чтоб никто не увидел. Люблю халяву. Другой раз и стыдно, но приучили с детства. Да я и сам не жадный, полдетдома кормил и табачок с хлебушком приносил, наверное, больше всех. Бывало, просто улыбнешься человеку, и он твой. Спросит: что, хорошее настроение у тебя? И всего-то скажешь: — Ага, хорошее! А потом: — Дядя, не угостите папироской? Тятька дома, без ног лежит. Да и денег ни копейки. А у него даже махорки нет. Вот хожу, бычки отцу собираю. А ведь воевал батяня за Родину, как он говорит, мать ее. Лучше бы уж сразу там остаться. Вот тебе и табачок, вот тебе и расположение человечества, разве не жалко инвалида? Что стоит та пачка папирос? Просьба сына инвалида помочь хоть папиросочкой. Всего одной. А за целый день и пачки три наберешь. Халява, ступенька к пониманию. Халява от души, потом как бумеранг вернется к человеку или удачей в жизни, или просто хорошим здоровьем. Я же всегда поблагодарю после этого. Пожелаю здоровья дающему, его детям, родственникам. Чтоб их ноженьки были при них и не болели. Хорошо быть маленьким. Используй это, твой капитал. 
Вот и Валька выбрал меня. Угадал человека. Не ошибся. Он мне нравится. Ему тоже жить надо. Мы же никого не убиваем. Мы же не бандюганы, с ножом к горлу. За нож и статья суровая. А облапошить по-умному, это верх квалификации, самому потом приятно. Я спал ту ночь. И знал заранее, как все будет. Но впереди была еще одна ночь. Расчет — большое дело. Валька продумал все до мелочей. Все было, как он и говорил.

Часов десять вечера следующего дня. Вечером перед сном пьют чай. Так уж заведено. Кто чай, а кто и водку с чаем. Когда очередь дошла до нашего купе, проводник принес три стакана в подстаканниках под золото. Два подстаканника одинаковые, это наши. Третий совершенно другой. Даже рисунок не такой, как на наших, — это Сергею Львовичу. В нем было столько снотворного, в смысле клофелина, жить будешь, а спать... сутки не проснешься. 
Мы с Валькой уже зевающему Сергею Львовичу предложили сходить в ресторан, он отказался. 
— Было бы предложено, — резюмировал Валька. 
Такого храпа я не слышал никогда. Сергей Львович лежал на спине, выдавал такие рулады носом и губами, хоть чертей выноси. Валька снова вышел из купе, пошел к проводнику в начало вагона. Весь вагон уже спал.
— Ты не переборщил? — спросил Валька проводника. 
— Все по весу, — ответил тот. — В этом борове килограммов девяносто, все по инструкции, грамм в грамм.
— В четыре, как всегда, — сказал Валька, — поможешь углы выкинуть. Твою долю тебе принесут, не пожалеешь. 
Светало. Ровно в четыре мы сделали скок. В этом месте, не доезжая Аксая, дорога делает крутой поворот. Паровоз замедлил ход до минимума. Скорость меньше тридцати километров в час. Сначала летели углы. Первым прыгал я, вторым — Валька. 
За насыпью сплошные плавни с камышом, дальше вода или донец. Я не знал. Поезд скрылся в туманной зыбке. Я нашел углы Сергея Львовича, сначала один, метров через двадцать — другой. Один лежал плашмя, другой на попа. Подтащили вглубь плавнее, открыли. Боженька ты мой! Чего там только не было. Хрусталь, фарфор, женские чулки, кофты. Это только в одном. В другом были часы. Как Валька сказал — штамповка. Очень красивые, квадратной формы с разными циферблатами, остальное — женская модельная обувь всех размеров. Вот подфартило, так подфартило.
— Валька, спросил я, — а Сергей Львович проснется? 
— Через сутки, — ответил Валька. — Сейчас нам должны свистнуть. 
И действительно, раздался свист. Валька ответил. К нам подходила Настя с крепким мужиком. За насыпью с другой стороны стояла телега. Ехали очень долго. Уже рассвело. Крестьяне из дворов выгоняли скот в общее стадо. Бабы судачили между собой. На нашу телегу никто не обратил внимание. Ну, едет военный с женой и мальчишкой. А чемоданы? Да кто же в отпуск едет без добра. 
— Доброго здоровьица, — говорила Настя бабам. — Ну как там мои-то поживают? Как будто бабы знают ее родных. 
— Надолго к нам? — спрашивали те.
И вот так почти в каждой деревне.
— Ко мне не поедем, — сказала Настя. — Лучше к Рустаму. Рустам то ли армянин, то ли таджик, пустивший свои корни в Ростове после войны. Это такой народ. Стоит одному только наладить свой быт, как потом буквально перетащит к себе весь род. Этих никакими калачами не заманишь ни в колхоз, ни в совхоз. Они за трудодни работать не будут. Готовы на все, только не на общественный труд. Нет такого рынка, базара, где бы ни торговал этот народ. Чем угодно, но торговать. Скупали краденное очень осторожно. Но то, что увидели Рустам и его люди, повергло в шок! Совершенно новые вещи, тем более женские чулки, обувь, саксонский фарфор, хрусталь. А сотни часов, красивых по форме, и по цене. Все устраивало.
— Сейчас вы отдыхайте, — сказал Рустам. — А я за вещами. 
Вечером мы были уже у Насти дома. Помню, было много народа. Пили, ели, пели. Хохот стоял дикий, когда Валька поведал, кого грабанули. Везли тогда победители из Германии не чемоданами — вагонами. Солдат после боя с какого-то немца часы снял или зажигалку из кармана достал — уже мародер.
Эти, особенно штабисты, словно ждали своего часа, когда их допустят к контрибуции. Свое берем. А что у тебя было до войны? Свое он берет. Видел я таких потом, после войны. На всех, даже солдат, смотрели с презрением. Валька презирал их всех. Он чутьем угадывал — свое у них или не свое. Настоящего фронтовика за версту чуял. Особенно калек, что тогда заполонили все вокзалы. На самодельных колясках, без ног по самое никуда, они с песнями, шутками, прибаутками ездили в вагонах по всей России, побираясь. Проводники, что работали с нами, относились к ним особенно по-человечески. Поездил я тогда с Валькой по России.

Насмотрелся всего. Как-то раз он мне сказал: 
— Вот, Мишка, наш с тобой общак. Будешь жить без меня, никогда не проходи мимо просящего, если есть чем поделиться. 
В тот вечер, когда отмечали нашу удачную поездку, уже подвыпившего Вальку я спросил: 
— Валька, а почему тебя тогда в поезде тот проводник татарин назвал Коммунистом? 
— Знаешь, Мишка, как-то раз на сходке, я молодой был, горячий, возьми и скажи, что завелась среди нас «крыса». Живет, хлеб жует, а в общак ни гроша не кладет. Не фраерок приблатненный, вор, что надо. Собрали тогда сходку. Дали слово и мне. Сидит он красный от стыда. А тогда в то время и на перо посадить могли, раз плюнуть. А я возьми и ляпни, что вор должен быть честным, как коммунист. Конечно, хохот стоял, но кличка за мной стала «Валька-Коммунист».
Валька не Робин Гуд, не Дон Кихот, скорее, Дубровский. У него ничего не было своего, кроме военной формы да пары костюмов. Ни дома, ни квартиры. Порой, имея такие деньги, вещи, он был неприхотлив. Мог есть только картошку. Испечем, бывало, на костре, в золе. Едим без всего, и так вкусно, картошка российская, вековая еда русского человека. По образованию я его выше на целых два класса. Но он знал такое, что только потом я учил это в школе. Когда он мне рассказал, что в картошке сначала ценили не клубни, а цветки, я ему не поверил. Как-то курили с ним, а он мне и говорит:
— А знаешь, кто табачок в Россию привез?
— Нет, — говорю, — чего его возить, наши мужики сами растят на огороде, потом сушат, рубят, вот тебе и махра. 
Валька даже засомневался, услышав мои доводы. А потом и говорит:
 — Вот курили мы с тобой и «Беломор», и «Прибой», курим дома, вонь стоит, а Сталин Иосиф Виссарионович покурит трубочку в кабинете, аромат, как в парикмахерской. Значит, табак не наш деревенский, привозной. 
И так во всем он мне фору давал. 
— Ты знаешь, там в тюрьме ничему не научишься, по мне так у меня не четыре класса, а институт юридический. Прокурор на суде ищет в уголовном кодексе статью для меня пожестче, побольше сроку. А я знаю точно, что он назовет, и не ошибся ни разу. Вот у тебя, Мишка, язык хорошо подвешен. Говоришь, как по писаному, без пауз, без неканья. Тебе бы по жизни, конечно, лучше не карманником быть, а учителем. Хорошо, когда человек умеет говорить, зная тему, предмет разговора. 
А я и правда мог говорить часами. К тому времени в свои двенадцать лет я прочитал Жюля Верна, Вальтера Скотта, Дюма, Гюго. А уж Толстого, и Льва, и Алексея, некоторые вещи знал на зубок. Помню, тоже после одной удачной поездки, на их пьянке, прочитал им по памяти рассказ «Русский характер» А. Толстого. Особенно письмо матери к Егору, к нему в часть, где он служил. 
Лето подходило к концу. Мы с Валькой обкатали весь юг. Он без меня два раза ездил в Ташкент за «дурью». Ездил в штатской одежде. Пока его не было, мы с Настей все время проводили на Дону. Она меня откормила за все мои военные годы. У меня уже не было ни одной торчащей косточки. Не зря же Валька говорил — мяса побольше. Курить я не бросил. Плов Халифа не пригодился. К началу школы мы снова втроем появились в детдоме. Но прежде зашли на рынок к Халифу. При мне Валька передал ему пачку денег со словами: — Это Мишкин общак. Выдавай, сколько спросит, тут хватит на все, и на табачок для пацанов тоже. 
Меня передали с рук в руки директору, как и обещали. Мое старое детдомовское шмотье уже было мало. Я не столько вырос, сколько пополнел. Мне так не хотелось расставаться с Валькой и Настей, но всему приходит конец. На следующее лето они за мной не приехали. А еще через год меня усыновила моя самая любимая мачеха Ольга Григорьевна Крылова. Это она заставила отца искать меня. Моя мама первая догадалась, что у меня дурные наклонности, я карманник. До сих пор не пойму, как ей удалось меня направить на путь истинный. Правда, не сразу, но свое ремесло я бросил. Жили очень бедно. Мать все время болела — кашляла день и ночь. Деньги, что зарабатывал отец, шли на ее лечение. Я долго крепился перед соблазном не залезать к кому-то в карман. И только уже будучи в армии, на флоте, вернулся к своей пагубной привычке. Тех тридцати рублей в 56-м году мне, матросу, конечно, не хватало. Я видел те северные города — Мурманск, Архангельск, Северодвинск. Понимал, как карманник, что это край непуганых ворон. — Где еще, если не здесь, — подумал я, выходя в увольнение, кто еще, если не я, просто обязан «бомбить» сумки этих зажравшихся офицерских жен. Они шиковали на всю катушку, переходя из одного магазина в другой, покупая не хлеб и мясо, а меха чернобурок, норок и шкуры белых медведей. Да, так было. У меня к ним не было абсолютно никакой жалости. Дома мать болеет. Мне не могут выдать даже десятку. Уходил в армию, как нищий с котомкой, с буханкой хлеба да немного сала. И в армии тридцатка. Купишь зубного порошка, бритву, одеколон самый дешевый да четыре пачки папирос, и денег нет. 

У меня уже тогда были водительские права третьего класса, но взяли почему-то на флот. Был бы в солдатах, ездил бы на машине, все где-то что-то продать можно, тот же бензин, как делали многие. На корабле ничего не продашь, ничего не украдёшь, темную устроят почище узбеков. В увольнении отрывался по полной программе: и пил, и ел, и курил, что хотел, а на корабле махорку смолил. Сам удивляюсь, как ни разу не спалился за столько лет.
Может, форма военная спасала. Как-никак служил на гвардейском эсминце «Гремящий». У нас на бескозырках даже ленточки другие, с желтыми полосками. Ну кто подумает о морячке-матросике, что он вышел на тропу войны с военной элитой того времени. Таких денег не получал никто, даже шахтёры в забоях. И северные, и подводные, и заполярные. Делиться надо, господа!
Три года я бомбил их, где только служил. И вот после одних очень крупных учений, с применением ядерного оружия, все старьё выпуска тридцатых годов было выведено в Белое море, расставлено, опущено на воду. Вместо людей в трюмах животные. Бабахнули из Казахстана. Точность попадания двести метров. Надводные корабли хоть и старьё, выдержали, ко дну не пошли. А подлодки на всех глубинах от 25 до 70 метров ломало, как сигарету. Это в то время такая мощь. Потом изучали степень радиации, кто из животных лучше всех перенес. Оказалось — крысы.
Дослуживал своё в Архангельске. Там и познакомился со своей первой женой. Вот она и поймала меня за руку, когда я подрезал кошелек у музыкантов из филармонии. Хорошо, что она не подняла хай, и я благополучно вышел на первой остановке троллейбуса. Впоследствии я ее встретил в базовом матросском клубе, где, к своему счастью или несчастью, был солистом в хоре. Её как молодую пианистку прислали из музчилища на практику. Она заканчивала последний курс. Узнала меня сразу. Ей, конечно, все в диковину. Романтика. Любовь с вором-карманником. Долго перевоспитывала. Сама из небогатой семьи, и я почти нищий. Любовь-морковь. Только потом я разглядел, что она кривоногая. И как она меня до ЗАГСа довела, до сих пор не пойму. Никакого интима! Нечист на руку. Любовь! Отцу с матерью я понравился, братьям тоже. Самое интересное вот что: я ей дал слово, что больше никогда, никогда не полезу ни в один карман. Перед свадьбой привел её в порт, где прятал деньги. Тогда же не было целлофановых пакетов. У меня был сделан промасленный кусок брезента, в нём и лежали те нечестные мои деньги. Я вырыл свёрток. Развернул. Не глядя, достал несколько купюр. Разорвал на мелкие кусочки и бросил в море. Море волной снова прибило их к берегу. Она стояла, не веря своим глазам, что денег так много. 
— Видишь, — сказала она, — даже море не хочет брать твои деньги. Они ворованные! И вдруг меня словно кто-то по башке ударил. Я вспомнил не больную мать (она бы меня прокляла за эти деньги). Я вспомнил детдом. Пусть они хоть там принесут пользу. Мы пошли на телеграф. Денег оказалось шестнадцать тысяч восемьсот рублей. Кассирша долго считала, пересчитывала, опять не сходилось. Больше всего я боялся, что она спросит, откуда такая сумма. Но она выписала мне перевод, извещение. На обратной стороне я написал: Дорогая Валентина Николаевна! Купите всё, что можно, на эти деньги. Лучше всего велосипеды, телевизор и собаку, овчарку. Ваш Мишка.
Свадьба у нас была так себе. Мне собрали немного денег. Немного дали офицеры. В общем, и вспоминать неохота. Не так я думал жениться. Столько имел, и вдруг опять нищета. Но раз дал слово — держи. Жили плохо. Долго по съемным квартирам. Дома жить было нельзя, да и не хотелось конфликтовать с отцом. Я его не любил, он мне отвечал тем же. В конце концов, брак мой распался. Виноват я. Моя жена была святая. Помню её до сих пор. Устал я тогда нечеловечески, работал много, за гроши. Ни черта не платили. Но воровать — как отрезало. С того дня дал слово: ни копейки ни у кого, никогда! И слава Богу! Спасибо ему. Хранил меня всегда. А я в него особенно-то и не верил, а зря.

Может, это за то, что не присвоил себе те деньги, а отдал детям. Там, конечно, были уже другие дети, а всё равно сироты. Честно жить трудно, но нужно. Не судите и не судимы будете! Моего милого друга. Моего незабвенного наставника. Его вечно неунывающую Настеньку. Видел в последний раз в 80 году, в тогдашнем Калинине. Я туда, работая шофером уже в Латвии, с одним пудеревским старовером привёз наши латвийские яблоки на базар. Он пришёл за яблоками. В то время наш «борщик» славился по всей средней полосе. Я помогал хозяину торговать, когда подошёл дед и долго-долго разглядывал меня. Я ему даром насыпал целую авоську. Он ушел, так и не сказав ни одного слова. Будто знал, что мы машину с прицепом за один день продадим. На следующий день он пришёл со старушкой. Они вдвоём смотрели на меня, сомневаясь, Мишка это или не Мишка. Оба седые как луни, но ещё с искрой в глазах. Настю я узнал почти сразу.
Валька спросил: — Шеф, тебя не Мишка зовут? Я ответил: — Мишка.

— А ты что, меня не узнаёшь? Я Валька Коммунист, а то Настенька, как ты любовно звал. 
Мне уже было столько лет, сколько Вальке, когда нас познакомил Халиф. Я соскочил с машины, мы обнялись. Такой встречи, через столько лет, я просто не ожидал. Повеяло чем-то родным, таким хорошим, таким кровным. Что мой отец! За всю жизнь ни разу не приласкал! А эти чужие по крови роднее родных.
— Делай, что хочешь! — сказал Валька, — но ночевать будете с хозяином у нас. Здесь с километр пути, у нас домик прямо на берегу речки Тверцы. 
Хозяин яблок ночевал в моей кабине, я у Вальки. Проговорили всю ночь. Я много читал стихи, как-никак хоть что-то научился делать. Они были крайне удивлены. Я им рассказал то, что здесь написал. Главное, что завязал со всем своим прошлым.
Вальке хотелось (я видел, как он мучается) спросить меня, а не написал ли я что-нибудь о карманниках. Я его и Настю порадовал. Вот то стихотворение.
Карманный вор
Иду на работу, как будто на праздник,
И с завистью смотрит весь двор.
Работа такая, что грех и признаться —
Всего-то базарный карманник и вор.
Я как пианист всегда должен
Свои пальцы и руки беречь,
Быть всегда начеку, и как волк осторожен,
И честь воровскую беречь.
Не хватай, где не надо, работай до пота.
Работой, как все, дорожи.
А если попался, ещё не суббота,
И там продолжается жизнь.
Не знаю, кому как, но Вальке понравилось. Каждый свою дорогу выбирает сам. Одно время мы шли по ней вместе, нам было хорошо. Я был рад, что мечта Насти осуществилась.
У них не было пенсии. За наш тот труд срока в стаж не входят. Я видел их вместе. А чем они до этого занимались, судить только Господу Богу. Это была моя последняя встреча с миром моей детской романтики. Буду умирать, буду помнить то тепло Настиных рук, тепло Валькиной души!
А ведь он был прав, когда на той сходке высказал свою точку зрения. Вор должен быть честным, вопреки всему здравому смыслу.

P.S. В 1966 году произошло страшное землетрясение. От моего Ташкента остались рожки да ножки. Его почти полностью разрушило. Тогда вся страна помогала Узбекистану, Латвия тоже. Мне довелось с моим ныне покойным другом Николаем Васильевичем Пенкиным побывать в Ташкенте. Мы, тогда дальнобойщики-шофёры, везли туда оконные рамы, двери, стекло, всё, что нужно. От моей Красноармейской улицы ничего не осталось, кроме названия. И всё-таки я нашёл свою любимую Валентину Николаевну, мою детдомовскую маму. Она была уже старенькая. Плохо выглядела. Но по моему голосу узнала меня. Была крайне удручена, узнав мое прошлое, и про те деньги. Я, конечно, к тому времени был уже совсем другим. Какое-то время мы с ней переписывались. Она меня любила больше всех, я её тоже. Даже сейчас, вспоминая её, я отметаю всё плохое в моей жизни. Моя душа к концу жизни наполняется светом доброты её сердца, её дара веры во все хорошее. Её праху даже теперь хочу сказать — спасибо за Материнство. Она была всем нам как мать Тереза.