Уж кого больше всего на свете Мишка не любил, так это своего отца по крови. Не любил, наверное, больше за его жадность, заносчивость, пьянство и за то, что на всех остальных людей его круга он смотрел свысока. Мишка и не знал, что все это можно назвать одним словом — Гордыня. 

Ростом с второклассника, хотя учился уже в пятом, он походил на птенца. Вроде крылья и перья уже есть, и постоянно жрать охота, но не рос, и сам не знал почему. Он даже из этого себе сделал выгоду. То, что не рос, он, конечно, знал. Все потому, что курить стал рано, в пять лет. 

Да так основательно втянулся, что без этого уже не мог. Мишка — бывший детдомовец, насмотрелся в жизни всякого, а уж поголодал, не приведи Господь никому. Если бы не табачок, давно бы Мишке кранты были. Покурит махорочки, целый час есть неохота. А в чем  Мишкина выгода? Да в его росте. Его никто не обижал, даже дети постарше. Ну у кого поднимется рука на маленького? Зато эта рука поднималась у отца. Солдафон до мозга. Сам из крестьянской домостроевской семьи, думал: если его пороли, то и он должен, и порол Мишку с наслаждением садиста. Бывало даже устанет, сделает перекур, и вновь за ремень. Поначалу Мишка орал, а потом привык и замолк. Так это его еще больше злило.
 — Опять тебя батька драл? — спросят Мишку во дворе. 
— Немножко, — скажет Мишка, и покажет то место, по чему больше дерут.
 — Ну а мать-то что, она за тебя не заступается? 
 — Да он и её запугал, — ответит Мишка. — Меня дерет, а она за меня плачет. Я-то свои слезы еще в детдоме выплакал. Вот такой у нас с ней семейный подряд — моя задница, её слезы, его ремень. 
— Хорошо, — думал Мишка, — что не со дня рождения с ним живу. Господи! И хлеб-то я его ем, и одежда на мне его, и он за меня воевал. А я вот такой неблагодарный, совсем не ценю, что делают для меня. Вот и сегодня утром завтракали. Как же, ему надо идти на работу, чтоб кормить такого неблагодарного. Отец ел, как перед смертью — побольше, получше, пожирнее. Икал, но упорно жевал все, что было на столе.
Мишка смотрел на стремительно убывающую буханку белого хлеба, на те немногочисленные кусочки сахара и кусочек сливочного масла, что таял прямо на глазах, а отец мазал себе и мазал. Мать принесла еще кусочек масла, он намазал и съел и его. Мишка выпил чай, дождался, когда кормилец ушел на работу, и пошел на промысел Божий. Вот уж где пригодился его маленький рост, его детская наивность и умение воспринимать мир по-детски, всему удивляясь и удивляя других. 
Июль. Жарища. Вся его одежда — трусики и резиновые тапочки. Загорелый, как головешка. Чего там больше — загара или грязи — неважно. Да идти далеко не надо. На параллельной улице — штаб дивизии. Огромное желтое здание в три этажа казалось Мишке небоскребом. Большой забор и огромные ворота на въезд. Вот где было поле деятельности, его плацдарм, где его знали все солдаты охраны и где он мог иногда наесться до боязни, что пупок развяжется. Тут его любили, считали своим в доску.
Здесь его никто не учил жить, наоборот — прощали все недостатки, пробелы в образовании, если он чего-то не знал. Старые вояки, прошедшие такую войну, потерявшие свои семьи, сажали Мишку на колени и как своего родного обнимали, смахивая невидимую слезу.
— Ты, сынок, приходи почаще, не забывай. Ты хоть и маленький такой, а от тебя теплом веет. Ты, Мишка, только не воруй. Ты сейчас, как глина. Лепи из тебя, что хочешь, и все получится. 
Они верили в меня больше, чем отец, делились и хлебом, и махоркой. Мишка иногда выполнял их небольшие поручения: снести письмо на почту или достать, по тем временам у спекулянтов, на базаре бутылочку спирта. Солдаты — люди подневольные, уставу служат больше, чем себе. Они показали Мишке книжечку (что уставом называется). Маленькая такая, тоненькая. Страниц тридцать, и ни одной картинки. А на последней странице «Присяга Родине», и ответственность перед страной и народом огромная, больше, чем у генералов.
Вон сколько солдат погибло. А генералов по пальцам пересчитать. У кого ответственность? У солдата! Генерал, он только перед Сталиным отвечает, а солдат и перед тем, и перед другим. Какой с генерала спрос? Если что не так — раз и к стенке. А солдату лет двадцать лагерей впаяют трибуналом, и там отвечай. Солдат, он до гроба за все в ответе. Говорят, даже на том свете Бог солдата любит больше. Бог — он тоже человек. 
Солдат приказ выполняет, а там пусть историки разбираются, кто и куда его послал. И нет ничего горше материнских слез, когда гибнут сыновья, выполняя порой преступные приказы.
Город, где жил Мишка, знает цену солдатской доблести. Чуть ли не на каждом десятом километре обелиск солдату, и так до Москвы и Ленинграда. Мишка понимал, что нельзя бесконечно быть нахлебником, нельзя так бесцеремонно объедать. А что делать? Кто голодал, тот его поймет. В восемь утра к штабу стали подходить и подъезжать офицеры.  Вот подъехал начальник штаба полковник Черненко. Он жил в соседнем доме. Мишка его не любил. Тот не оставался в долгу. Полковник занимал со своим семейством целый этаж двухэтажного дома. Припер из Германии три вагона шмоток. Четыре года после войны, а его жена безвылазно пропадает на базаре, все торгует часами — вазами, картинами. Говорит, своё взял! Так ему и поверили, своё. У Мишки тоже батька военный, а ничего не привёз, кроме злости на весь свет да привычку водку жрать. Он Мишку и из детдома взял потому, что Сталин указ издал. У кого из детей есть хоть один родитель, обязан его взять, облегчить государству и без того трудное время. 

Черненко увидел Мишку и сморщился. Через минуту вышел караульный и велел Мишке отойти метров на двадцать подальше от ворот. И по секрету, чтоб Мишка не обиделся, сказал: — С ним сегодня высокое начальство пожалует. Сам командующий округом, не то Москаленко, не то Тимошенко. 
— Нет в жизни счастья, — подумал Мишка. — Это что же выходит, уходить не солоно хлебавши, из-за какого-то Москаленко или Тимошенко? 
Около проходной стояла наполовину вкопанная в землю урна для окурков, сделанная из снаряда страшного калибра. 
— Уходить, так не с пустыми руками, — решил Мишка. Он уже давно разгадал одну вещь. Прежде чем войти в проходную, курящие офицеры, как правило, недокуренную папиросу кидали в урну. Мишка как курильщик со стажем знал: российский табак горит, пока папироса во рту, если бросил — тухнет сразу. А на пачку «Беломора» или «Казбека» только-только хватает коробка спичек. Сначала в урне надо найти обязательно пустую пачку. А уж потом наложить окурков. Иначе сколько можно положить в ладошку, он же голый, а в трусиках кармана нет. Что же это сегодня за день такой? Только Мишка навострил ноги, только хотел засунуть руку в эту гильзу, вдруг буквально в двух метрах остановилась машина. Недовольный, что ему помешали, Мишка отошел в сторону и стал пристально изучать машину. Это был трофейный «Опель-Капитан», поменьше русской «Эмки», но побольше нового «Москвича». В глаза бросалось почти полное сходство, во всяком случае — внешнее. Значит, русские уже «содрали», хотя бы внешне, весь кузов «Опеля», только двери переделали, они у «Москвича» открывались по-другому. В машине за рулём сидел человек в звании капитана. Справа на переднем сидении — миловидная женщина. Позади них сидели мальчик и девочка. Мальчик жевал пончик. По пальцам текло масло, и он смачно слизывал его чуть ли не до локтя очень длинным языком. Он Мишке сразу не понравился. Большие навыкате глаза говорили, что он болен, скорее всего, как тогда говорили, базедовой болезнью, или проще — «щитовидка». Рядом, ближе к Мишке, сидела совершенно божественная девочка. Загорелая до черноты, как Мишка, с толстой до пояса черной косой, круглощекая, с ямочками и удивительно длинными ресницами. Мишка сделал вид, что вовсе ее не разглядывает. Мало ли таких здесь ездит со своими папами офицерами. Он небрежно, из-под резинки трусиков, достал пачку из-под «Казбека», открыл ее, выудил самой большой чинарик, чиркнул спичкой о железный забор и прикурил. 
Без того широкие глаза девочки стали еще шире. Она просто не смогла сдержать своего восхищения Мишкой. Такой маленький, щупленький, дробненький (как в народе говорят), он бросал вызов всем, кто его сейчас видел. Девочка ждала, что сейчас обязательно что-то произойдёт. По крайней мере, грянет гром или молния. На худой конец, отец должен выйти из машины и отругать этого маленького наглеца. Она даже в плечо толкнула свою маму, показывая на Мишку. Та глянула в его сторону. Более презрительного, испепеляющего взгляда Мишка никогда не видел. Через стекло он не услышал, что она сказала девочке, а по мимике и губам понял. Ее просто распирало от чувства собственной значимости на данный момент. Как же, она сидит, сытая, довольная жизнью, да еще с мужем-капитаном, не где-то на телеге, а в трофейном автомобиле, кровью и потом заработанным мужем. 

А дословно она сказала: — Голь перекатная! Безотцовщина! Не смотри на него, и окно не открывай, еще чесотку подцепишь. 
Дама повернулась к мужу и спросила: — Чей это мальчик? 
Он тоже все видел. А также встречал этого мальчишку почти каждый день. Его ответ был: — Наш! Дама не поняла и сделала оскорбленное лицо: — Чей это, наш? На что еще раз услышала: — Наш, русский! Помолчи, Антонина! Его солдаты как сына любят. Может, его отец погиб, а может, без рук и ног лежит где-то в Сибири в госпитале и не дает о себе знать. А ты, голь перекатная!
— Ах, что мы за народ такой — мужики! — именно так подумал тот капитан. Да как же так случилось? После войны не доехал до дома, всего-то тысячу километров до своего Краснодара. Да будь неладен тот день, когда встретил эту женщину. Четвертый год живу, вроде привык уже к ней и ее детям. Но сердце-то мое там. Там тоже мальчик и девочка. Он и не знал. Сегодня вечером на парткоме будут разбирать его личное дело по просьбе и заявлению первой жены. Вечером он получит строгача, как морально разложившийся, как двоеженец и т. д. Оказалось, жена его нашла, и сегодня она будет присутствовать на собрании. А на следующий день он уедет домой, и навсегда. А Антонина уже будет ходить пешком и смотреть, как все люди, под ноги, чтоб не споткнуться. Она поблагодарит этого капитана за четыре года счастливой жизни и потом будет его помнить до самой смерти. 
Июль в то время был действительно жарким. Офицеры летом в суконной гимнастерке и хромовых сапогах, это такой ступор для всего организма. 
Капитан резко открыл дверь, вышел и подошел к Мишке. Он вроде как сглаживал вину его жены. Похлопал себя по карманам. Достал уже начатую пачку “Беломора” и сказал: — Я знаю, тебя зовут Мишка. Выкинь эти окурки туда, где взял. У меня сегодня нет ничего другого, возьми хоть эту пачку, раз куришь, эти по крайней мере чистые. 
— Спасибо, — сказал Мишка, — спасибо вам, товарищ майор. 
— Ох и хитрец ты, однако, пацан. — Я же капитан! 
— А капитан всегда может стать майором, — ответил Мишка. 
Больше они никогда не встречались. В тот день Мишка так и не увидит командующего округом. Да он просто не приедет. Кому нужна эта Тмутаракань. Есть сошки и поменьше. Это их удел. Чего не съездить с проверочкой, попить вдали от столицы водочки да пострелять кабанчиков, можно даже с вертолета — не возбраняется. Ничто не кончается так быстро, как детство. Мишка, как ни странно, к семнадцати годам вымахает под метр восемьдесят. Будет дружить с той девочкой, иногда случайно встречаться с той дамой где-то, нос к носу, на тротуаре. Но ни она, ни он и вида не подадут, что когда-то виделись. Через пятнадцать лет та девочка станет его женой. Это будет настоящая красавица. Сколько парней будут жалеть, что досталась не им.