Донести и не расплескать

                                   

                                     Мишка

  В этой своей небольшой истории одного ребенка я постараюсь отобразить жизнь большинства детей того времени, той страны, где им довелось родиться.

  Шел 1937 год. По азиатскому календарю это был год лошади. Как я и говорил в самом начале, буду писать только о детях и никоим образом об их родителях, но несколько слов все-таки скажу. Отец Мишки был родом из Ярославской области. И к началу 36 года оканчивал сельскохозяйственный техникум в городе Углич. Получив диплом, был направлен для работы в Казахстан зоотехником. Вот с этого-то направления и началась Мишкина история.

  В один из больших поселков того времени и приехал молодой и по-своему интересный специалист сельского хозяйства. Во-первых, он умел делать все, поскольку был выходцем из большой крестьянской семьи, но и многое другое, чего не знали казахи. А именно, очень хорошо знал военное дело того времени. Молодежь, имению того времени сама тянулась к Армии. Отец Мишки в поселке создал секцию стрелков из боевой винтовки Мосина, а также из станкового пулемета «Максим», что впоследствии, а именно в войне с Японией на Озере Хасан и ему и его товарищам очень пригодилось. Там же в поселке отец Мишки влюбился в девушку казашку необыкновенной красоты (знаю это со слов его родственников, которые видели мать Мишки). Уже в феврале у этой молодой пары родился сын, и его назвали в честь деда Мишка, на дворе был 1937 год. На Дальнем Востоке начинались боевые действия, против японских захватчиков, отец Мишки был мобилизован в Армию целых два года. В боях на озере Хасан проявил себя как отличный воин, умелый командир и пулеметчик. В один из боев за высоту, после гибели командира роты взял на себя командование, сам был ранен в глаз на вылет, но с поля боя не ушел, сам лично из пулемета отразил несколько японских атак, после боя насчитали более 200 японских солдат.

  Попав в госпиталь и пройдя курс лечения, там же в госпитале из газеты «Известия» он узнал, что награжден орденом «Ленина» за тот бой. Был приглашен в Москву для вручения ордена. Орден вручал лично Калинин (всесоюзный староста). Была огромная фотография на первой полосе газеты, где в числе лучших был и отец Мишки. Это было, наверное, самое звездное время для отца Мишки. Всюду узнаваемый в Москве, с огромным количеством подарков и денег, новый герой поехал не к жене и сыну, а домой. Более года почивал на лаврах своей славы, а когда вспомнил, что у него есть еще и жена с сыном было уже поздно. Из Казахстана пришло письмо от жены, где она писала, что пока он воевал и купался в лучах славы, она успела родить еще одного сына, но уже не от отца. Волей не волей пришлось ехать. А за это время мать Мишки дважды пыталась избавиться от Мишки. Первый раз она его привезла на один вокзал и там его оставила в пеленках на скамейке. Но ее быстро вычислили и вернули Мишку. Второй раз она повторила то же самое, но уже в другом городе. Но и в этот раз Мишку вернули ей. К этому времени и приехал отец Мишки. Все произошло неожиданно быстро, они развелись, и Мишка поехал в Россию. Привезли его в какую-то деревню со странным названием Ивашкино. На дворе шел 1939 год. Что самое интересное, Мишка до мелочей запомнил все события тех дней, а было ему всего два года. Потом, уже, будучи взрослым, он не помнил каких-то вещей, но ту дорогу из Казахстана, то обращение отца с ним, он запомнил на всю жизнь. Он запомнил то жаркое лето, что постоянно хотелось пить и есть, запомнил, как он орал на весь вагон, и люди сбегались со всего поезда поглядеть на мальчишку, который не говорил по-русски и чего-то требовал на незнакомом никому языке. Вот тогда-то дорогой из Казахстана, они невзлюбили друг друга, и это потом продолжалось всю жизнь, до самой смерти отца. Они так и остались чужими друг другу.

 

  Привезя Мишку к своим родителям, отец и не знал, чем все это закончится. Во-первых, это была и без того очень большая семья, даже по меркам того времени. Мать отца, а значит, Мишкина бабушка сама имела маленького ребенка, ровесника Мишки и ему тоже было два года, а звали его Юркой. Как дети, они быстро нашли общий язык, но когда Мишка, немного освоившись, тоже стал называть бабушку мамой, Юрка, видя такую несправедливость со стороны Мишки, постоянно лез в драку и не подпускал Мишку к своей маме. Мишка не понимал этого, да и просто, по-видимому, очень быстро стал забывать свою родную мать и вообще уцепился за подол своей бабушки. У Мишкиной бабушки было десять девчонок и три мальчика. К 1939 году самым младшим был ровесник Мишки Юра. Это был последний ребенок в семье и потому самый любимый. Недостатка в няньках Юрка не ощущал до той поры, пока не появился Мишка. Юрка был белобрысым, кудрявым, полным небольшого росточка мальчишкой. Мишка же был прямой противоположностью своему родному дяде. По-азиатски смуглокожим, с немного раскосыми глазами и волосами, немного темнее, чем русые, с очень красивой фигурой, прямые ноги и вообще, что-то в нем было такое, что, увидев его однажды, хотелось его обнять, приласкать и потискать как куклу. Всем в доме он сразу понравился, кроме Юрки. Он постоянно ревновал Мишку ко всем и был прав, он никак не мог и не хотел понять, откуда к ним на голову свалился этот вечно чего-то требующий на своем языке мальчишка. Прожив несколько месяцев в доме у бабушки, Мишка уже сносно говорил по-русски. И когда к ним снова приехал отец Мишки, он уже мог говорить с сыном по-русски. В России начиналась новая военная кампания - война с белофиннами. Отец приехал к родителям попрощаться, потому, как снова уходил на войну. Мишка не хотел видеть отца и все дни, пока тот был дома, старался спрятаться от него. Но этот ненавистный Юрка, знал все Мишкины схроны и показывал, где мог быть Мишка. Когда отец уезжал на фронт, Мишка уже был уверен, что бабушка — это его мама, дедушка - его отец, а этот дядя в военной форме вообще никто, и что ему просто разрешили привезти его сюда.

  Бабушка, эта новая мама, любила Мишку даже, наверное, больше, чем остальных. Он таскался как шнурок за ней повсюду, даже в баню. И Мишка полюбил бабушку, ради нее он готов был драться с Юркой, и только она знала, как их помирить. Она сажала их обоих к себе на колени, обнимала и говорила, что они родные ее кровиночки, что они братья и не надо ее делить и огорчать своими ссорами. Бабушка Мишки была просто русская красавица. У нее были удивительные волосы пшеничного цвета, когда колос уже созрел, и глаза небесного цвета, да и все остальные девчонки потом выросли, всей своей статью повторяя бабушку. Я буду писать больше про бабушку, потому как дед почти не был дома в то время, а впоследствии вообще больше рыл окопы и траншеи под Москвой. Это тогда называлось трудовым фронтом. В один из приездов домой на побывку дед сильно заболел, очень крепко простыл, с неделю прокашлял и тихо умер. Это Мишка тоже запомнил на всю жизнь, потому что, когда последний раз приезжал дед, был уже 1941 год декабрь месяц.

  Вечером в тот день все собрались. На потолок повесили большую керосиновую лампу, поставили елку, и дед, как потом вспоминал Мишка, стал доставать из мешка вещи, о которых Мишка не имел абсолютно никакого представления. Во-первых, дед достал какую-то рыбу, ее было довольно много, и она почему-то была соленая. Все говорили, что это селедка. И то, что она соленая, потому как море соленое («Вот темнота!» - через много лет подумает Мишка). Спустя много лет, когда «один из самых лучших футболистов России Эдуард Стрельцов» повторит, что селедка соленая, потому что море соленое, Мишка прочитает об этом в интервью Стрельцова для газеты «Советский Спорт». Кроме селедки дед достал довольно большой кулек, с какими-то кругленькими лепешками, как оказалось пряниками. Эти пряники 41 года, их вкус Мишка будет помнить всю жизнь. А в самом низу мешка лежало что-то плоское и тяжелое, как потом оказалось, это была огромная книга или журнал того времени называлась она «День Мира». Какая же это, по-видимому, была интересная книга. Мишка приставал дома ко всем, кто умел читать, и просил почитать вслух. Особенно нравились картинки. Это были вовсе не картинки, нарисованные от руки, а фотографии людей, животных, пейзажей и все разных стран. Мишка думал скорей бы вырасти и пойти в школу, чтоб самому научиться читать. Но до школы было еще очень далеко.

 Как началась та война, которую назовут «Великой Отечественной», Мишка и сейчас не помнит, но как она коснулась лично его, не забудет потом никогда. Во-первых, то жаркое лето, очень быстро пролетело. Все что выросло на огороде и в поле, а тем более лошадь и корову, Мишка помнит, забрали какие-то люди в военной форме. Им оставили несколько овец и куриц. У бабушки был еще очень большой сад с яблонями и десятка два ульев с пчелами. Несколько осенних месяцев семья бабушки еще кое-как кормилась за счет урожая картошки, репы, брюквы. Постепенно перерезали всех овец, шкуры которых потом тоже были съедены. В доме все потихоньку кончалось. Мишка не понимал, почему так резко к нему изменилось отношение почти всех, конечно, исключая бабушку. А секрет был прост - в доме один лишний рот.

  Как-то почти в самом конце осени, когда отступали войска, на ночевку к ним в дом поставили, может взвод, а может больше солдат и офицеров. У них было несколько грузовиков, за которыми были пушки. Среди них оказался офицер, который лично знал отца Мишки. Вот он то и сказал бабушке, что Мишку надо отдать в детский дом. И бабушка, послушав его, решила точно сделать, как он сказал. На следующий день, как только солдаты уехали, бабушка пошла пешком за 25 километров в город Углич в отдел народного образования, оформлять документы. В городе, тем более таком маленьком как Углич, знали такого известного человека как ее сын, ей пошли навстречу и, как ребенка героя, Мишку определили в спец детдом. Когда Мишка узнал об этом, он сначала испугался, но, когда ему сказали, что там будут кормить три раза в день, он вроде бы повеселел. Глупый мальчишка! Он только потом поймет, что для него в тот момент сделает бабушка. А бабушка, эта мудрая не по годам женщина, решила так. Чтобы с ними самими не случилось, помрут ли ее дети от голода, или еще хуже, не дай бог, придут немцы, и как мать красного командира расстреляют всю семью. А может, не случится ни того, ни другого, а помрет от голода Мишка, придет после войны сын и спросит с укором, почему не уберегли его ребенка.

 

 После смерти деда, бабушка сильно сдала, похудела, осунулась, но вида не подавала, как ей самой то тяжело тащить такой груз. Как прожили тот 41 год только одному богу известно. Когда укладывались спать, кто, где и Мишка на большой русской печке, он видел, как бабушка зажигала лампаду перед иконой, становилась на колени и долго-долго о чем-то просила ту картинку, где была нарисована женщина с ребенком на руках. И чудо произошло. На несколько дней на побывку приехал отец Мишки. Он привез много всяких продуктов, муки, крупы, а главное соли и мыла. Бабушка с ним поделилась своими соображениями в отношении Мишки. Отец одобрил ее решение и ускорил процесс оформления документов. Мишка все дни ел то, что привез отец, но к нему не подходил, а когда тот брал его на руки, молчал и не разговаривал, ждал, когда тот уедет.

  Шел 42 год, в феврале Мишке исполнилось 5 лет. А в конце марта того же года его привезут на лошади в Углич в детдом. Этого дня Мишка ждал и боялся. Когда уже все было готово для поездки, и лошадь с санями стояла под окном, его как подменили. Все желание есть три раза в день, быть в тепле, где много детей, ему сразу стало не нужно. Он уцепился за бабушкин подол и просил ее с плачем:

- Мамонька, милая, не отдавай меня никому, я же люблю тебя, попроси ту картинку, что висит в углу, пусть она все изменит, пусть все будет, так как было. Попроси!

  Но было уже поздно просить, все документы были готовы, и лошадь стояла под окном. Мишка! Глупый ребенок, он не знал, что опух от голода и все его болячки, ни что иное, как чирьи, тоже от голода. В доме все плакали кроме Юрки, он то знал, что теперь его мама будет только его одного. Мишка уже потом через много, много лет, когда будет писать стихи, напишет об этом дне и детдоме.

 

 

                          Детдом

Конец был марта, сорок второго года.

Но с севера еще тянуло холодком.

Меня везли в детдом, в такую непогоду.

Был в горле ком, под сердцем ком, а впереди - детдом.

Детдом. Меня тогда пугало это слово.

Как что-то страшное оно казалось мне.

Пугало расставание и снова Пугало одиночество вдвойне.

Как горя на земле в тот год, нас тоже было много.

И каждый человек старался обогреть,

Чужие люди шли нам на подмогу.

Так исстари в России повелось, чужих детей жалеть.

 

Я с благодарностью людей тех вспоминаю,

Кто нас растил и в люди выводил.

Вдвойне тебе спасибо, Родина родная,

 

Не будь тебя тогда, не знаю, кем я был.

 

 

  А сейчас его с плачем завернут в ватное одеяло, положат в сани и увезут навсегда и из этой деревни, и из этого дома, и из этой жизни. В пять лет, он станет взрослым. И до 1951 года не будет знать, что такое материнская любовь и ласка, что такое родные люди. Нет, он не озлобится, просто он поймет, что, оказывается, есть еще и Родина, Россия и уж она то никогда не бросит и никого из детей не предает, он потом в этом многократно убедится. Повезла Мишку его любимая тетка Валя, а самой тетке было 17 лет.

  Как и водится день весной намного больше, чем зимой, а особенно в марте. Зима в тот год была снежная, лошадка хоть и сама полуживая, тащила сани резво, как будто желая самой сделать это дело поскорей и избавиться от этого груза. Мишка лежал в санях и практически видел только хмурое небо, верхушки придорожных кустов и серп луны, который перемещался то слева, то справа. Вечерело быстро, а они еще не проехали и половины пути. Мишка хотел есть, и он стал просить Валю. Но еды никакой не было, и Мишка стал выбирать из сена, что было в санях, травки и потихоньку жевать. И что самое интересное, некоторые из них на вкус были даже сладкими, попадались и такие, когда рот сводило судорогой от горечи, это была полынь. И как только лошади едят такую горечь, думал он. Самыми вкусными в сене были какие-то комочки, Мишка спросил Валю:

-    Что это такое?

-     Клевер. Ты, что ешь эту траву?

-     А ты попробуй?

-    Нет. Не хотела тебе говорить, да видно придется. Есть у меня в кармане четыре картошки вареные, думала тебя то там, может, покормят, а я на обратной дороге съем их одна.

  Мишка чуть слюной не захлебнулся, услышав, что она сказала. Но когда она по-братски дала ему две штуки, он выбрал себе самую маленькую, а вторую отдал ей. Съесть свою картошку он не успел, куда она делась потом, он не помнил. Лошадь резко встала, издала ноздрями какой-то звук, стала пятиться назад.

-   Волки! Волки! - закричала Валя.

  Мишка поднял голову, смотрел по сторонам, но ничего не видел. И только потом, глянув вперед, увидел волков. Их было двое. И что случилось с этой полудохлой клячей? Она их не испугалась, сначала тихо, а потом вскачь она понеслась прямо на них. Они отскочили, и как будто исчезли совсем, но на дороге их не было.

-  Ори, Мишка, как можешь громче! - крикнула Валя, и сама со страху заорала так, что мурашки по коже.

-   А-а-а-а! - заорал Мишка, уж что-что, а орать он умел.

  Как и куда они влетели на своих санях, Мишка тоже не знал. Помнит, что лошадь резко встала перед не то забором, не то воротами. Сани еще по инерции вместе с оглоблями сорвали с головы лошади хомут и вышибли ворота. От такого удара в доме видно все проснулись. Было видно, что зажгли керосиновую лампу без стекла, и кто-то вышел на крыльцо.

-   Не бойтесь! - закричала Валя. - Это лошадь сама к вам вломилась со страху, за нами волки гнались!

  И этот кто-то стал спускаться с крыльца. В темноте двора было не разобрать мужик это или женщина.

-   По голосу-то Валька, ты, что ли?

-   Я, я, тетя Лиза!

-    А это кто с тобой?

 

-  Да Мишка это! Нашего Николая сын!

 

 

-   И куда ж это, вы, на ночь, глядя, поперлись? — говорила тетя Лиза.

-         -   Так бы сразу и сказала, - проворчала в ответ тетя Лиза.

  Они вдвоем кое-как распрягли лошадь, занесли в скотник всю сбрую, туда же завели лошадь. И только потом подошли к саням. Мишка толи со страха, толи оттого, что так сильно орал и потерял много силы, но к их удивлению он спал.

-   Да живой ли он у тебя? - спросила тетя Лиза.

-  Был живой, а сейчас не знаю. Знаешь, как он орал, у меня до сих пор уши как ватой заложило.

  Мишку занесли домой, он так и не проснулся. Тетя Лиза взяла его на руки и тяжело вздохнула:

-  Господи! Да в нем и весу-то никакого нет, словно пушинка. Давно голодаете-то?

-   Давно! Как Николай был на побывке, считай с тех пор.

  Они еще видно долго говорили обо всем. Валя напоила и дала сена лошади. Тетя Лиза нехотя, да что делать, в деревнях России всегда после разговоров полагалось хоть чем-то покормить того, кто приходил или заезжал на ночлег, затопила печь, намыла картошки и прямо в очистках поставила котелок на огонь. Хлеба тоже не было, но соль и постное масло были. Мишка проснулся от запаха картошки: когда она еще не сварилась полностью, а только кипит, и вода через верх котелка попадает на огонь. И вот этот-то запах и вызывает желание скорей достать ее родимую, горяченькую, почистить немного, макнуть в блюдце с маслом, посыпать чуть-чуть солькой и в рот! И никакого хлеба не надо, но, если бы был, совсем не помешал.

-   Ну, буди своего Мишку, пусть поест, - сказала тетя Лиза.

-   А я и не сплю вовсе, - сказал Мишка.

   И эту картошку марта 42 года он тоже не забудет никогда.

   Вообще русскую печь топят один раз в сутки и всегда утром, заодно с домашней стряпней варят что-либо и для скота. Эту печь тете Лизе пришлось топить дважды, в доме и без того было тепло, а стало душно. Мишка ел вареную картошку жадно, торопился успеть съесть побольше, почти не жевал, обжигался, весь вспотел. И тетя Лиза сказала, что когда он вырастет, будет хорошим работником, кто много ест - много и работает. Когда еще все это будет, а сейчас Мишка пока умел только есть. Живот Мишке раздуло как барабан, а чувство голода не проходило.

 

-   Хватит, - сказала тетя Лиза. - Не жалко, но сразу много нельзя, как бы худо не стало. Утром, Мишка, поешь еще, никуда она не денется, а сейчас залезай на печку и спать.

  Спал эту ночь Мишка тревожно, то он просыпался и просил у Вали пить. Только заснула Валя, Мишка снова запросился, в этот раз писать, а когда, сделав и то, и другое, он заснул, ему приснился бабушкин дом. Он видел, как бабушка тихо стояла на коленях перед той картинкой, что зовется «икона». Она опять ее о чем-то просила. А просила она у нее прощения за то, что оторвала от своего сердца Мишку. Она оправдывалась перед немой картинкой, винила себя во всем, что происходит именно в ее доме, ее семье. Ему снился и Юрка, но совсем другой, тихий он стоял рядом с бабушкой и говорил, что скучает без Мишки, и если он снова вернется, то отдаст ему Юрка все свои пуговицы, молоток и колесико от швейной машинки, за которое, когда шьют, крутят. На печке было жарко, казалось Мишка лежит под солнцем там, в Казахстане, и некуда спрятаться, вокруг ни одного дерева.

  Прокричал петух, эти вечные деревенские часы, значит четыре часа утра. Тетя Лиза встала, вышла в сени, и ее долго не было. А когда пришла, встала и Валя. Они о чем-то опять с ней говорили. Мишка урывками слышал сое имя, и опять проваливался в сон. Когда его разбудили, было уже светло. На столе стояла вчерашняя картошка и молоко. Но самое интересное Мишка увидел, что за ним наблюдает из-за кровати девчонка еще меньше его.

-  Вылезай, Нюрка, - сказала тетя Лиза. - Иди, познакомься с Мишкой.

  Девчонка подошла к Мишке и спросила:

-  Ты цыганенок? Почему ты такой черный?

- Черный, потому что грязный, — сказала Валя. - Вот привезу его в детдом, там его отмоют, увидишь, какой он будет.

  Каким он будет, Нюрка не увидит никогда. Тетя Лиза сказала, что если и она не будет ее слушаться, то и ее отвезут в детдом. Так вот за что его везут в детдом, догадался Мишка, и стал вспоминать, чего он такое натворил, чтоб получить такое наказание. Ничего не вспомнив, спросил Валю, что же он сделал, если его везут в детдом, а Юрка - дома.

 

-   Ничего ты плохого не сделал, Мишка, просто дома жрать уже нечего, а там кормить тебя будут. Понял?

-    Валя, а может, поедем обратно, домой? - спросил Мишка.

-   Нет, сынок, — сказала тетя Лиза, - бабушка знает, что делает. Так будет лучше! А доживем до лета в гости к тебе приедем.

  Но когда сели за стол, ни Лиза ни Валя не смотрели в Мишкину сторону, они как без вины виноватые, чувствовали и вину, и жалость к этому живому, говорящему комочку, другим будет еще хуже. Многие в тот год не доживут и до Мишкиного возраста. Ах, война, что же ты делаешь со всеми, если взрослыми становятся дети в пять лет, а стариками - в двадцать!

 

                                   Детдом

 

  В Углич они с Валей приехали к обеду. Мишка помнит, что проезжали какой-то очень длинный мост через реку, а потом по берегу этой же реки ехали до красивой церкви, потом было что-то вроде пристани, потом был базар. Еще Мишке запомнилось какое-то длинное здание, очень красивое, как оказалось, сырзавод. Несколько раз спрашивали дорогу к детдому и, наконец, приехали. Мишка остался в санях, а Валя зашла в дом.

  Дом был большой, двухэтажный, с большими окнами и большими дверями. Валя вышла с какой-то женщиной, отдала ей документы, обняла Мишку и заплакала.

-   Мишка! Прости нас всех, даст Бог, увидимся еще, и запомни, что бы ни случилось, зовут тебя Миша и фамилия твоя Курков.

  У Мишки комок к горлу подкатил, он хотел заплакать, но женщина взяла его на руки и занесла в дом. Больше он не увидит свою родную тетю Валю.

  Его принесли в какую-то комнату, где Мишка не понимал, чем пахло, но было тепло, как ему и обещали. Когда его раздели, чтоб помыть, женщины только вздохнули и развели руками. У Мишки торчали лопатки и ребра, все тело, живот и ягодицы были в чирьях, а опухшие от голода ноги были словно тумбы. Мишку поставили ногами в большой таз и ковшиком сверху поливали на голову и тело.

-  Боже! До чего ж ты маленький мальчик! Разве тебе пять лет? - говорила женщина.

- Пять, - отвечал Мишка, - а сколько же еще, если не пять.

-  Ну вот, наконец-то разговорился, - сказала она, - а я уж думала, что ты глухонемой.

  Мишке хотелось спросить, что такое глухонемой, но она его одела во что-то новое и большое, не по росту, поставила на пол, подогнула рукава курточки и брюки и повела в столовую. В столовой уже никого не было. Обед кончился, а до ужина еще далеко.

-  О Господи! Еще одного привели, - сказала повариха. - Вроде маленькие, а пожрать норовят побольше. Да на него ничего и не выписано на сегодня.

  «Вот тебе и три раза в день, - подумал Мишка, - а говорили, детдом, детдом». Ему дали хлеба, луковицу и чуть-чуть супа - все, что, видно, сами не слупили. Женщина снова хотела взять его на руки и нести, но Мишка сказал:

-  Сам пойду!

-  Ну, давай хоть руку, а то ведь качаешься. Сам! Сам!

  Он еще не знал тогда, что она директор этого детдома, и что на целых девять лет она станет ему всем: и мамой, и сестрой, и тетей, и учительницей. А зовут ее Валентина Николаевна Сальникова. Вот так они и познакомились в том 42 году. Оказалось, она хорошо знает Мишкиного отца - героя. Их, таких, как его отец, на всю Ярославскую область было только двое, его отец и Квашнин. Только у них были ордена Ленина, и их портреты будут висеть в краеведческом музее тоже вместе. Валентина Николаевна привела Мишку в большую комнату. Это была одновременно и спальня, и игральня — все, вместе взятое. Мишка увидел, что посреди комнаты стоит большая белая печь топкой к дверям. Из чего она сделана, он не знал, но поразило, что она блестела, как стекло. Детей в комнате было немного, видно, сколько кроватей, столько и детей. Они стояли кучкой.

  Каждый, чем мог, прислонился к печке, больше всего щекой. Валентина Николаевна обратилась к одной девочке:

- Принимай, Тамара, новое пополнение и покажи ему его кровать.

 

  Мишкина кровать стояла в углу, у самого окна, кровать этой девочки оказалась рядом. Мишка испугался, он никогда не видел столько детей сразу и не знал, что делать, как себя вести. Он сел на кровать, хотел посмотреть в окно, но с его ростом увидел только небо. На улице шел небольшой снег, и Мишка подумал, что это хорошо, так Валя лучше доедет до дому.

-  Мальчик, иди к нам! - сказала Тамара.

  Мишка встал и робко подошел.

- Дети! Дайте мальчику тоже прислониться к печке, - сказала Тамара.

  Дети немного расступились, выделяя и Мишке кусочек жизненного пространства. Отныне несколько теплых кирпичей этой печки будут ему всем, даже меркой его роста. Вот по этим кирпичам через несколько лет он поймет, что вырос. Если, когда его привезли, он носом доставал только до третьего кирпича, то, когда его заберут совсем из детдома, он будет доставать до восьмого. Но это потом.

-  Мальчик, как тебя зовут? Ты откуда приехал? А может, ты из Ленинграда? - на Мишку посыпался град вопросов.

-  Зовут меня Мишка, - тихо сказал он, - а откуда приехал, я не знаю. Меня Валя привезла.

  Мишка никогда еще не видел такой большой комнаты. Его поражало все. И то, что потолок был где-то далеко наверху. И то, что на потолке был какой-то кружок, из середины которого висела веревочка с черной штучкой на конце, это был электрошнур с патроном. Но больше всего поразили окна с большими, как скамейки, подоконниками. Окна были голые, без занавесок. У бабушки хоть из газеты, но были занавески. Зато все окна здесь можно на ночь закрывать одеялами. Одеяла были вверху приколочены и на день сворачивались в трубочку. Мишка не знал, что это самозащита от немецких самолетов. А самолеты он уже видел, еще там, в деревне у бабушки. Он видел, как они дрались вверху, кто кого. Но больше почему-то горели и падали наши зелененькие со звездочкой. Они прилетали всегда неожиданно, и, как правило, после того, как перед этим летал один самолет. Это был, хоть и высоко до него, большой самолет. Он гудел совсем не так, как остальные. Бабушка говорила, что это «Рама». Он и действительно был похож, если окно перевернуть и закинуть на небо. В середине у него ничего не было, только кабина и хвост. Вот от них-то и занавешивали окна на ночь.

  Мишка осматривал комнату и делал одно открытие за другим. Около двери на стенке была коробочка, и когда пальцем нажмешь на нее, она тихонько щелкала. Что это электричество, он не знал, но еще узнает. И вдруг, когда он перевел взгляд на другую стену за печкой, он увидел большую картинку в большой красивой рамке. Ого! Такой большой иконы он не видел еще никогда. Там был нарисован мужчина с большими усами, черными волосами. Все вокруг него светилось, даже небо было голубое. Он смотрел и на Мишку и еще куда-то далеко, где начинало всходить солнце. Он был нарисован во весь рост, очень большой. На одной его руке сидела девочка, другой за руку он держал мальчика. Вот это икона! Мишка отошел в сторону, а взгляд этого Бога, глаза его опять видели Мишку. Мишка менял положение, но везде: и слева, и справа - глаза Бога находили его.

- Кто это, Тамара? - спросил Мишка.

 

-   Это? Это Сталин!

  Из бабушкиных молитв он знал, что есть Михаил-Архангел, Николай-Угодник, Георгий- Победоносец, Илья-пророк, когда гром гремит; Дева Мария, что висела у них с ребенком на руках, но такого Бога «Сталин», видно, не видела даже бабушка.

-  Тамара, а кто это у него на руках? Ангелы? - спросил Мишка

-  Что ты, Мишка? Это пионеры! Видишь у них красные галстуки. А Сталин - друг всех детей. И все дети его очень любят. Маленький ты еще, Мишка, ничего не знаешь и не понимаешь. Вот вырастешь, будешь пионером, и не думай, что тоже будешь сидеть у него на руках. Для всех у него рук не хватит, - сказала Тамара.

  Богом Сталин для Мишки не станет. Он потом будет знать про него много. А сейчас для него Бог - это хлеб. Когда он есть, и внутри есть Бог, когда его нет, и внутри - одни черти, что рвут на части Мишкины кишки и еще урчат громко. Слышно, как в животе они дерутся, даже живот шевелится. За все время, что Мишка был уже в комнате, он не увидел ни одной улыбки, не услышал ни одного голоса. Казалось, время застыло. Оно, конечно, двигалось. Но сколько же его должно пройти, чтоб вывести из оцепенения эти детские умы и души! Что нужно такое сделать, чтоб снова засветились глаза этих ребятишек? Как объяснить, что кому-то еще хуже? Они уже почти спасены, у них уже есть все, даже крыша над головой.

-  Младшая группа, на ужин! - крикнул кто-то в коридоре.

  Мишка ничего не понял, особенно, что такое младшая группа. Понял, что сейчас будут кормить. Тамара построила всех ребят в шеренгу. Мишка, как самый маленький из всех, оказался последним. Когда пришли в столовую, сели за столы, то для Мишки не нашлось стула побольше. Как он ни старался сесть, все равно голова была ниже, чем стол. Он готов был есть хоть стоя. Тамара взяла Мишку, посадила к себе на колени, так вдвоем они ждали, когда до них дойдет очередь. Повариха опять увидела Мишку, хотела что-то сказать, но по его глазам поняла, если сейчас она ему не положит каши, не даст хлеба, не нальет чая, Мишка просто умрет. Он ведь так ждал этого ужина! Кажется, ничего вкуснее на этом свете Мишка не ел. С чем была каша, какой был чай неважно, зато все было горячее, хоть и немного. Когда поели, все хором сказали: «Спасибо». А когда вышли снова в коридор, Мишка увидел еще много детей, это была старшая группа, они ели во вторую смену. Эти уже были немного повеселей, чем младшие. Они толкались около дверей, оттесняя друг друга, чтоб вскочить в столовую первым и при раздаче получить горбушку хлеба. Просто кусок хлеба съедался как-то очень быстро, а горбушка продлевала наслаждение того чудесного вкуса, того запаха хлеба, от которого кружится голова. Ее можно было съесть даже за два раза. Съесть половинку в столовой, а вторую половинку в спальне, она и в кармане не крошилась. После обеда посуду можно было смело не мыть, так как абсолютно ничего не оставалось ни на столе, ни на тарелке. Если это был суп, то последнюю капельку осторожно сливали в ложку или прямо в рот. Сколько себя помнит Мишка, он ни разу не увидит в столовой ни одного таракана, ни одной мыши. Этим тварям еще долгое время ничего не будет доставаться. Если чистили картошку в суп, то очистки промывались и жарились, и это тоже была еда. А лучше всего, конечно, варить картошку в мундире. Дать ей остыть немного и чистить, отходов практически нет. Ели, что Бог послал. А Бог посылал все меньше и меньше. Кончались зима и весна 42 года. Вся надежда была на лето. Откуда было Мишке знать, что летом дела и на фронте будут идти лучше и многое изменится. В начале лета 42 года придет баржа с картошкой. Картошка будет посажена, даже с помощью детей. К началу лета у Мишки пройдут все болячки и ноги примут прежнюю форму, но он не подрастет. И только когда в детдом привезут откуда-то с севера, как говорили взрослые, много бочек с каким-то вонючим мясом, (а это будет не то тюленина, не то моржовое мясо), Мишка пойдет на поправку. Самое главное - привезут рыбий жир. Что это такое, Мишка не знал, но говорили, что, если выпить две больших ложки жира, то есть почти не хотелось. Когда бочку открывали, жир был цвета меда, а когда она почти кончалась, он был густым. Его наливали в тарелочку, солили, и можно было хоть сто раз помакать хлебушек. Летом еды всякой прибавилось. Можно было есть щавель, потом росли какие-то дудки, их надо было чистить и есть. Варили и ели щи из крапивы. Позже варили листья свеклы, что была посажена тоже. Можно было полазать по большим деревьям, поискать вороньи и грачиные яйца, а то подстрелить и самих грачей, и ворон. Стреляли, конечно, взрослые. Мясо грача и скворца, если его сварить, было белое, как у курицы, а воронье - синее.

  Как оказалось, та река, мимо и по берегу которой его везла Валя, была Волгой. А тот длинный мост - плотина. Вот эту-то плотину немцы и будут бомбить, но у них почти ничего не получится, а все потому, что на плотине будет стоять много зениток, и ни днем, ни ночью им так и не удастся ее разбомбить. Но кое-что они все-таки разбомбят. Они же ее будут и восстанавливать после того, как под Сталинградом им отольются все наши слезки. Но это тоже будет потом.

  За два с лишним месяца, что Мишка жил в детдоме, он со всеми перезнакомился, подружился. Он оказался человеком общительным, веселым и голосистым. Уж если пели какие-нибудь песни, то Мишка орал громче всех, особенно ему нравилось кричать в одной песне, где были слова: «Эй, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет». Песня называлась «Дубинушка», пел мужик. Мишка сразу запомнил, его звали Федор Шаляпин. И потом, когда в детдоме появится патефон с пластинками, он услышит эту песню. Сколько всего ему откроется в тот год. Иногда кто-нибудь из воспитателей будет брать его с собой в город. Мишка первый раз увидит пароход на Волге, тот как будто специально погудит для Мишки. Увидит Мишка и паровоз и со страха чуть не наделает в штаны, он на всю жизнь запомнит тот манящий запах вокзала. Хоть Углич и тупиковый город, дальше ехать и не надо, а ехать надо обратно и так всякий раз. Именно с этого вокзала Мишка потом уедет навсегда в новую жизнь. Он поймет, что все начинается с дороги. Дорог много. Хороших дорог, как и хороших людей, больше. И каждая дорога куда-нибудь ведет. Одних взрослых мужиков ведет на фронт, плохих людей ведет в тюрьму, а мертвых ведет на кладбище, погост, как в России говорят. Вот сколько дорог его ждет, только расти Мишка и выбирай любую, по душе, а может случиться, что придется тебе, парень, пройтись по ним по всем. Но это тоже будет потом.

  Через год Мишка уже будет старожилом детдома. Год - это и много, и мало, как посмотреть. Но эта проклятая война! Почти каждый день привозили детей из Ленинграда и Карелии, чудом довезенных живыми. Эти были похуже Мишки. Они вообще не двигались, не ходили, не говорили и даже не просили есть. Многие были калеками: кто без руки, кто без ноги, или совсем изломанные, когда их доставали после бомбежки из-под руин. Мишка не знал, какой он национальности, но, когда привезли этих ребят, узнал, что есть карелы из Выборга и Петрозаводска, есть еврей из Ленинграда и украинцы из Нежина, откуда и огурцы бывают с пупырышками, а Родина одна, Советский Союз.

  И она никогда их не бросит, даже после войны будет бороться за каждого ребенка, увезенного в Германию, и вернет всех, пусть даже с другими именами и говорящих на другом языке. Дети быстрее все забывают, но еще быстрее все вспоминают. И оттого долго еще на Руси будут звучать необычные для слуха фамилии Град, Бор, Лес и всякие Берги. И вдобавок к этому еще будут дети, рожденные от пленных немцев, чехов, испанцев, румын и итальянцев. Все перемешается в русской фамильной геральдике, но никто не будет отвержен Родиной.

  Жизнь в детдоме шла своим чередом: кого-то привозили, кого-то увозили навсегда.Увозили обреченных. Да и в самом детдоме умирали дети, отчего, Мишка не знал. Они умирали тихо, как правило, где-то перед рассветом. Умирали те, кого привезли из Ленинграда. Истощенным дистрофией уже ничего не помогало. Обыкновенные лекарства были бессильны, а о таких продуктах, как мед, масло, молоко, куриный бульон, не могло быть и речи. Когда видишь смерть довольно часто, особенно в детском возрасте, не понимая, почему это происходит, не думая, что завтра это может случиться с тобой, ее явление становится обыденным делом. Ясно, что здесь нет никакого злого умысла со стороны персонала детдома. Что можно сделать, не имея ничего? Только вдохнуть свою душу. Осознанная жалость приходит потом, не в пять и шесть лет. Это как колесо, сколько на него ни смотри, где его начало не увидишь. Здесь знали только имя и фамилию ребенка, порой не знали даже, откуда он родом, кому сообщить о печальном его конце. К сорок третьему году все изменится, словно произойдет какой-то перелом. Трагических случаев почти совсем не будет. На самом деле все круто изменится. В городе и самом детдоме будет работать несколько школ. Мишке до школы будет все равно далеко. Тамаре, Мишкиной лучшей подруге, в свои 10 лет придется идти в третий класс. Из всего детского населения только Мишка еще не ходил в школу. Когда утром почти все расходились на занятия, он болтался по всему детдому без дела. Заглядывал во все углы, мог натаскать дров для печки. Но больше всего его тянуло на кухню. Он сначала тихонько открывал дверь, робко заглядывал внутрь, и даже если его не приглашали войти, все равно заходил, громко здоровался со всеми, делал вид, что, мол, зашел совершенно случайно, и если его присутствие здесь вовсе не обязательно, то он может уйти. Повариха с Мишкой здоровалась тоже очень громко, показывая этим Мишке, что она совсем не глухая, и что давно раскусила Мишку и все его хитрости. Все равно, чего бы ни наговорил ей Мишка, она не верит ни одному его слову. Чтобы заслужить ее расположение, Мишка предлагал ей принести дров для плиты, вынести помойное ведро или на худой конец просто посидеть около открытой печки. Она тихонько улыбалась на все Мишкины предложения, говорила, что ему не под силу поднять ведро, а дрова таскать ему придется весь день, больше трех полешек ему не поднять. И что ничего лишнего у нее на кухне нет, вот только если кочерыжка от капусты. «Кочерыжка, так кочерыжка, - думал Мишка, - все равно хорошо». Он также громко говорил ей: «Спасибо», она со смехом говорила: «На здоровье, Мишка, приходи завтра».

  Иногда Мишка заходил в классы, школа-то была в самом детдоме. Больше всего любил класс, где училась Тамара. В то время все было иначе, чем теперь. Первый и третий класс учились вместе, только сидели по рядам. Один ряд третий класс, другой первый, а учительница одна. Первоклассники порой знали больше, чем третьеклассники, иногда даже пытались подсказывать тем. Мишка и здесь, чтоб его сразу не выгнали, когда заходил, громко здоровался со всеми, подходил к учительнице и просил разрешения посидеть с Тамарой. Ему почти никогда не отказывали. Тамара на мишку никогда не сердилась. Наоборот, просила свою одноклассницу подвинуться и сажала Мишку. Мишке хотелось все потрогать, посмотреть. Особенно его интересовала какая-то штучка, куда надо сначала воткнуть ручку с пером, а потом писать. Эта штучка называлась чернильницей. Она была спрятана в парте ровно посередине, чтоб и одному, и другому ученику было удобно втыкать ручку. Иногда туда подливали совсем черную воду из бутылки, это были чернила. Мишка один раз даже попробовал лизнуть горлышко бутылки. Измазал себе язык и губы, но кроме горечи, ничего не почувствовал, зато рассмешил весь класс и Тамару. Вообще то далекое время Мишка будет вспоминать с большой теплотой. И те книги-учебники, где почему-то многие картинки будут замазаны чернилами. Позже Мишка узнает, что закрашены враги народа: Каменев, Зиновьев, Троцкий, Бухарин. Даже его любимый Федор Шаляпин будет замазан, но песни его все равно будут петь. Вместо тетрадей будут амбарные книги. На них так и будет написано «Амбарная книга». Там линеечкой Тамара начертит полоски и будет решать задачки. В тот 42 год, когда Мишку привезли в детдом, Валентина Николаевна как будто бы знала, кому доверить Мишку.

  Тамара Мишку полюбила, как брата, как самого родного на тот момент человека. И Мишка ей отвечал тем же. Пройдет много лет, пока они будут вместе. Они будут расти, думать о будущем. Тамара мечтает стать медсестрой, а Мишка говорил, что будет работать на машине, то есть будет шофером, он просто не знал такого слова. И когда-нибудь покатает Тамару в кузове. Почему не в кабине, а в кузове? Он знал, что там все хорошо видно и там дует ветер. Как хорошо будет, если их детские мечты осуществятся! А пока еще идет война. Сорок четвертый год. Все пошло к лучшему. Мишка помнит, как все переменилось. Во-первых, хлеба стали давать больше. Иногда давали даже галеты, это то же печенье, только не сладкое, потом привозили железные баночки, все говорили, что это американская тушенка. Банки были большие, одному, даже Тамаре, ни в жизнь не съесть. А уж как ребят стали одевать, это просто загляденье! Теперь детдомовским стали завидовать даже городские дети. Теперь можно было ходить в город, даже на пристань, даже на вокзал. Одежда и обувь была разных цветов. Ботинки были не только черненькие, но и желтенькие. Были даже носочки! А про пальто и говорить страшно. Ни одно из них Мишке по росту не подходило. Но ему все равно дали, ведь он когда-то вырастет! А он все не рос. Или ему так казалось. И только когда уже зимой он будет стоять у печки, увидит, вырос на целый кирпич. Он всех когда-нибудь догонит. Не переживай, Мишка! У тебя же столько друзей и Тамара. Она то и сказала, что пальто надо укоротить. Надо только попросить Валентину Николаевну. Валентина Николаевна сказала, что портить пальто не надо, просто, когда привезут маленькие, Мишке поменяют. Пальто действительно ему привезут, и не только ему. Вообще то в то лето 44 года многое будет по-другому. Во-первых, численность детей в детдоме возрастет до трехсот шестидесяти человек. Видно, дела на фронте будут идти настолько хорошо, что к Валентине Николаевне с фронта в небольшой отпуск после ранения придет ее муж. Она будет ходить, и сиять от счастья. И все будут рады за нее. В то время, в войну, не было, как теперь говорят, черной зависти. Если где-то появился военный человек, то к нему тянулись люди, как к родному. Поговорить, послушать, покурить или просто постоять рядом - было делом чести. А уж тем более для детей. Мишка был тут как тут. Он первым познакомился с Сашей, так звали мужа Валентины Николаевны. Ему даже показалось, что от дяди Саши так же пахнет одеколоном после бритья, табачным дымом от папирос, и гуталином от сапог, как от отца. Но что-то все-таки не так. Саша, Мишка так его называл, вызывал в памяти не только ощущение запахов, а просто восхищение, что он военный и тоже офицер, как и отец Мишки, но совсем не задавака. Он брал ребят на руки, тискал их, и сам смеялся громче всех. Он говорил, что скоро война кончится. Теперь уже воюет не только Россия, а еще и какие-то американцы с французами и англичанами, что открыли второй фронт, и немцы чешут уже обратно, еще немного, ребята, еще немного. Много или немного, но целый год пройдет, пока Сашины слова сбудутся. Больше Сашу он не увидит. Осенью Мишка пойдет в школу в первый класс и вместо радости в глазах Валентины Николаевы увидит слезы. В этот день 1 сентября 1944 года ей принесут похоронку на мужа. И в то же время осенью в город придет несколько эшелонов с пленными немцами и со всякой сволочью. Их окажется по численности больше, чем жителей города. Они потом будут, кажется, везде, куда ни посмотришь. Через какое-то время они будут свободно ходить по городу, без всякой охраны. Фронт уйдет очень далеко, и бежать через всю Россию им не будет никакого смысла. Они будут работать, восстанавливать ГЭС, ту плотину, по которой Мишку везла Валя.

 

  Мишка уже свободно ориентировался в городе. Иногда вместе со старшими ребятами он ходил и на вокзал, чтоб посмотреть на немцев. Их привозили туда и потом через весь город колонной вели в лагерь для пленных. Какими они были, когда начиналась война, Мишка не видел, но какими они стали сейчас! Кроме жалости и сожаления, они не вызвали ничего. В основном все длинные, худые, рыжеватые, в своих обносках, что остались от формы, с запахом вонючих бинтов (многие были с забинтованными руками и головами). Шли тихо, глядя под ноги, почти без охраны. Никаких собак Мишка не видел, всего несколько солдат с винтовками шли рядом с колонной. Никаких окриков, никаких приказов. Они шли так, как будто заранее знали дорогу к лагерю. Жители города молча наблюдали эту картину. Никто не кричал, никто ничем не бросался в них. Далее дети, кажется, растерялись в своих догадках, что же это такое. Вот дядя Саша приезжал - видно сразу: военный. А эти, как побитые собаки. Куда все девалось? Нет, не страх сделал их такими. Совесть, совесть в них заговорила. Может, некоторые из них уже несколько лет в плену, может, они уже тысячу раз увидели, что натворили. И непонятно им, что же это за народ русские. Злости у них что ли нет? Да все есть! Но что толку разбить фрицу голову! Тем более женщине какой-нибудь подойти и ударить булыжником! Даже если убить гадину, никто и не осудит. Но все стояли молча, показывая этим, что народ русский выше этих выродков, выше по всем статьям. Мы не презираем вас, мы вас ненавидим. И говорить нам с вами еще долго будет не о чем, тем более сейчас. Лежачего в России никогда не бьют. Понимайте, как хотите, хоть вы и на ногах. И они шли вот так почти по всей России. Потом, спустя какое-то время, будут находить какие-то аргументы, что они не виноваты, что не по своей воле воевали, жгли детей, в колодцы кидали. Гитлер капут! Капут, капут! Мишка потом еще один раз сходит на вокзал. Смотреть там нечего, все они казались ему на одно лицо, белобрысые. Вот в тот последний раз Мишка отойдет от своих ребят и уйдет в самый конец колоны пленных. Вагоны-телятники, в которых привезли пленных, будут открыты. И вдруг, ни с того, ни с сего, как только колонна тронется, начнется сильный дождь. Мишка прыгнет от дождя в вагон, чтоб переждать. В вагоне темно и пусто, пахнет мочой и лекарствами. В углу под нарами Мишка увидит что-то блестящее, нагнется и поднимет с пола большое кольцо. Что это такое, он не знал, но видел, что носят его на пальце. Мишка попробовал его надеть, но пальцы маленькие и тонкие, кольцо не держалось. Он снял ботинок и надел кольцо на большой палец ноги. Кольцо оделось туго. Мишка обул ботинок и побежал догонять своих ребят. Пока дошли до детдома, он стал уже хромать. Мишке было больно, но он терпел.

-  Что ты хромаешь, Мишка? - спросила Тамара.

-   А вот посмотри, что я нашел, - показал Мишка свою ногу.

- Где ты это взял?

-  Где, где, в вагоне у немцев!

- Ой, Мишка, пойдем Валентине Николаевне покажем.

  Они пришли к Валентине Николаевне. Мишка снял ботинок и только охнул. Палец на ноге и ноготь были уже синими. Кольцо врезалось в мякоть пальца и никак не хотело сниматься. Долго думали, как его снять. Под руками ничего не было. Сначала хотели его распилить напильником, но как только стали пилить, Мишка заорал от боли. Решили сделать так. Мишка поднимет ногу на спинку стула, и кровь, как сказала Валентина Николаевна, отойдет от ступни куда-то, куда надо. Так и сделали. Действительно опухоль убавилась, но все равно кольцо было не снять.

 

- А что, если его вместе с пальцем намылить? - предложила Тамара.

  Палец намылили, кольцо покрутили, и оно довольно легко снялось. Оказалось, что это вовсе не кольцо, а перстень. Валентина Николаевна хорошенько его рассмотрела и сказала, что перстень золотой и скорей всего принадлежал какому-нибудь офицеру, поскольку на нем есть гравировка с буквами СС. Что такое СС ни Мишка, ни Тамара не знали. Валентина Николаевна сделала предположение, что этот человек, хозяин перстня, пронес его через все сортировки, пряча его только одному Богу известно куда. А здесь, в Угличе, зная, что будет самый строгий контроль и проверка в лагере, решил от него избавиться. Встал вопрос, что с ним делать дальше. И опять Тамара сказала:

 

-  А давайте его продадим или поменяем на хлеб.

  Буханка хлеба стоила пятьсот рублей, но на базаре хлебом не торговали. И вообще, кроме махорки-самосада да водки с дрожжами, там практически ничего не было. Это потом в 1946 году на базаре можно будет купить, что душа пожелает, а сейчас пусто.

- Оставим его до лучших времен, - предложила Валентина Николаевна.

  Через много лет, когда за Мишкой приедет отец, и она ему отдаст этот перстень, отец откажется от него. Это уже потом Мишка поймет, что настоящий офицер никогда не был и не будет мародером и не все отцы такие. Мишкин отец будет именно таким. Пройдя почти четыре войны, кроме орденов и медалей, иметь не будет ничего. Из всех военных трофеев у него будет бритва, и ею он будет очень дорожить. Настоящая крупповская сталь! Один раз наточил - и три года брейся. Мишке потом будет приятно наблюдать, как отец бреется. Бритье - это не только необходимость, но это еще какой-то ритуал. На лице уже есть хорошая щетина, и есть все, чтоб от нее избавиться. Но как все это по- настоящему красиво происходит, когда бреется человек сам. Греется вода, но не до кипения. На стол ставится лучше всего не зеркало большой осколок. Маленькая железная баночка с душистым мыльным порошком и, конечно, мохнатый помазок, с настоящей свиной щетиной. Перед этим на гвоздик, вбитый в дверной проем, надевается через пряжку широкий кожаный офицерский ремень. Наносится зеленая паста. И медленными сначала движениями, снизу вверх и сверху вниз, переворачивается лезвие бритвы с боку на бок, начинается правка и точка. Сделав все это, бритву проверяют на руке, где есть волос. И только потом начинается это удивительное действо, бритье. Бритва делает чудеса. Из колючего, некрасивого мужика получается даже очень красивый мужчина на радость всем женщинам. А уж если есть еще и одеколон, то кайф полный. Но это Мишка увидит потом, в 1951 году, дома.

  А сейчас война идет к концу. Ни радио, ни света еще нет. В детдоме появился патефон. Патефон - это особая статья жизни тех лет. Сейчас этого многие не поймут и не примут. Стоит на несколько минут выключить электричество - и все, конец всей земной цивилизации. А тогда этот чемоданчик был всем и концертньм залом, и дискотекой. Мишка влюбился в него как в живого, мог слушать день и ночь. Покрутить ручку - значит завести патефон - доверяли не каждому, зато слушателей набиралось полным-полно. Ах, как прекрасно пел хор Пятницкого, «Загудели, заиграли провода, мы такого не слыхали никогда», «Ой, туманы мои - растуманы, ой, родные леса и луга». А как играл баян, балалайки - чудно! Нет слов! Хотелось плакать. Виделись и эти туманы, песня звала, вселяла надежду, хотелось любить эту Родину с ее лесами и полями, хотелось жить. И он будет жить, еще долго боготворя благодарить этот патефон, что открыл ему мир музыки.

 

  Жизнь потом сведет его не с одним музыкантом, а патефон останется в памяти и как учитель, и как певец радости и печали. Однажды, уже перед победой, где-то зимой, Валентина Николаевна пригласит в детдом настоящего баяниста. Им окажется мужчина- инвалид, у него были парализованы ноги. Он не воевал и не попал в Армию. С ним еще до войны произошел несчастный случай. Осенью, в ноябре, когда он шел на свидание к своей девушке, он решил сократить путь, пройдя по первому тонкому льду. И вместе с баяном провалился под лед. Кое-как все-таки выбрался на берег. Потом с помощью досок снова пошел спасать баян. Спас. Пришел на свидание, и там, у девушки, заболел воспалением легких, и на нервной почве отнялись ноги. Шла война, а он играл и на свадьбах, и на поминках. Играл в школах. И, наконец, дошла очередь и до детдома. Даже сейчас, спустя десятилетия, ничего подобного Мишка не слышал. Он играл не только не хуже, чем на пластинках, а какие-то свои особенные вариации, которые были даже лучше. Баян в его руках пел, плакал, гудел паровозом, кричал петухом. Казалось, нет в мире таких звуков, которые не мог воспроизвести этот чудо-баян дяди Коли. Полное его имя было Николай Балясников. Сначала он играл как будто для себя, проверяя инструмент, поднимая себе настроение, как бы разогреваясь. И вдруг он запел сам, вторя своему другу. Голос у него был тихий с какой-то сердечной грустинкой. Как будто он хотел сказать: «Что же делать, если в жизни не все получается так, как хочешь?» Он сидел, немного сутулясь, низко наклонив голову к мехам баяна. Потом резко поднял голову, и все увидели, как он изменился, благодаря песне, ее словам:

Окрасился месяц багрянцем,

И волны бушуют вдали,

Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал.

 

  У Мишки, да, наверное, не только у него, защемило сердце, охватила какая-то тоска. Что же это такое песня, если она проникает в твое сердце, разум, память, и ты помнишь ее даже на смертном одре? А в семь лет это такое открытие, его и сравнить то даже не с чем. И что ни песня, новое чудо. Мишка стоял рядом с баянистом с открытым ртом, как будто впуская эти звуки внутрь не через уши, а рот и глаза. Дядя Коля кончил петь, посмотрел на Мишку и спросил:

-  Нравится?

-  Ага! Очень!

-  Хочешь попробовать?

- Хочу.

-   Значит, так, - сказал дядя Коля. - Вот я сейчас нажму кнопочку, а ты повтори этот звук.

  Он нажал, (на баяне ведь кнопочки разного цвета) на белую. Звук был длинный, как будто букву И с буквой С. Мишка в точности повторил звук.

-   А попробуй вот этот звук.

  И этот Мишка спел без фальши.

 

-  Да ты прямо молодец, певцом будешь, - улыбнулся дядя Коля.

-   И мне, и мне можно? - попросили дети.

-    Всем можно, - говорил он. - Вот в следующий раз приеду к вам, разучим песню про «Орленка».

  И он приезжал. Вернее за ним ездили на лошади, потом обратно отвозили домой. Каждой встречи с ним дети ждали, как праздника. Скоро в детдоме появится и свой баян, и свой баянист. Его откроет все тот же дядя Коля. Им будет ленинградский мальчишка Генка Бурмистров. У него одна нога короче другой. Когда его доставали из-под развалин, что-то повредили. Он хромал на правую ногу, но ходил и бегал так, что позавидует и нормальный. Генка через четыре месяца играл, как заправский баянист. Иногда они уже играли вдвоем с дядей Колей. Один как главный, другой в совсем другой тональности дополнял первого. Получалось, как будто один звук мелодии накладывался на другой, и где-то далеко вверху они сливались воедино. Теперь бы это назвали стерео или моно, а тогда, при тех высоких потолках, в тех старинных домах, можно было говорить шепотом, и все было слышно. Что это - акустика, Мишка узнает позже, а в том, что это звучание божественно убедится тогда. Генка был в старшей группе и ходил в один класс с Тамарой. Учился он, можно сказать, прескверно по всем предметам. Лучшей оценкой для него была тройка, а он на большее и не рассчитывал. Ему совсем не хотелось тратить время, отведенное для домашних уроков, на занятия. Тем более после того, как он познал баян. Он мог играть, учиться играть на нем хоть целые сутки. Успехи были уже явно налицо. Если кто-то из Районо или Гороно, а тем паче из Облоно приезжал в детдом с проверкой или вообще по какой-то другой надобности, Генку одевали во все лучшее, вели в столовую вместе с комиссией и детьми. Сажали в середине зала, и он играл. Играл так, что у видавших виды женщин (а в основном-то были женщины, мужчины были на фронте) наворачивались слезы. И они, умиляясь, спрашивали, сколько же лет он играет. А когда им говорили, что всего-то пять месяцев, никто не верил. Да! Это, конечно, талант. И когда, послушав Генку, Валентина Николаевна говорила, что у них есть еще один талант и зовут его Михаил, то соглашались послушать и его. Мишка выходил на середину зала без всякой подготовки, нисколько никого не стеснялся, становился рядом с Генкой и пел свою любимую про «Орленка». Пел так, как будто все, о чем он поет, это про него с Генкой. После того как он кончал песню, ни у кого не было даже и тени сомнений, что «у власти орлиной орлят миллионы, и ими гордится страна». И про него говорили, талант, безусловно, талант. Но что делать? Показать этих ребят некому, тем более свезти на какой-нибудь смотр невозможно. Идет война. Не до этого. Все расходились, разъезжались, и все оставалось по-прежнему. Только Тамара, только она одна хотела и имела на то право обнять Мишку и тихо сказать: «Молодец, Мишка, мы еще покажем, чему научились здесь в детдоме». И они покажут. Весной в сорок пятом, точно Мишка и не помнит, но уж точно не 9 мая, как теперь празднуют, может, 26 апреля или 2 мая. Мишка помнит, что примерно в четыре часа утра город как будто взорвался. Стреляли повсюду, стреляли и зенитки, что были на плотине, стреляли даже в лагере военнопленных. Победа! Победа! Победа! Все-таки дали мы им понюхать, что такое русский дух. Долго еще будут помнить Россию. Вот тебе и немытые рыла, вот тебе и рус Иван. Такого количества людей Мишка не видел никогда. Весь город от мала до велика высыпал на улицу, детдомовцы тоже. Прибежала Валентина Николаевна.

-   Гена, Гена, доставай баян - и на улицу!

  Вот так всем детдомом они с песнями придут на митинг к пристани. И вот там-то они и покажут, на что они способны. Есть кому играть, есть кому петь. Кажется, никогда потом за всю жизнь ни Генка, ни Мишка не споют столько раз «Катюшу», «Синий платочек», «Орленка» и «Рябину кудрявую», что хотела к дубу прижаться и с его листвою день и ночь шептаться.

     Скоро все будет, хорошие вы наши бабоньки! Вот-вот приедут ваши соколы, орлы. И не надо будет ложиться под какого-нибудь немчуру или итальянца, чтоб унять свою неизбывную женскую страсть. И уж поверьте, никто вас и не осудит за то. Русский мужчина, на то он и русский, поймет все и простит все грехи ваши. А детей, рожденных вне брака, примет как своих. И никогда не упрекнет в этом, если он человек, если он настоящий мужик. Так думал Мишка. Если в пять лет стал взрослым, то в восемь имел свое понятие, что такое хорошо, что такое плохо. Как нельзя кстати, стали подходить поезда на вокзал, подвозить фронтовиков. Для многих война кончилась не в самом Берлине, а где-то даже в Смоленской области или на Украине. В первую очередь приезжали солдаты постарше, где-то после сорока лет. Загорелые, в выгоревших, выцветших гимнастерках, они выходили с вещевыми мешками, до верху набитыми подарками всей родне, продуктами, мылом, солью. Они-то знали, что нужно дома, но не забывали и детей. Везли сахар, с конфетами, видно, была напряженка. Сахар лучше любых конфет, когда целый кусок у тебя за щекой. Ты его сосешь, а он не кончается. Детдомовцы хоть и знали, что к ним никто не едет, тоже каждый день в ту весну и лето 45 года ходили на вокзал и пристань. Никто ни за кем не приезжал, но надежды никто не терял, рано или поздно ведь все равно приедут. Верь, Мишка, и ты, приедут! Куда они денутся? И он верил потом еще шесть долгих лет после войны, а они все не ехали. Ведь обещали же, что летом в гости приедут. Это же, сколько рубцов на сердце мальчишки должно образоваться! Не хотел бы я видеть собственное сердце после смерти, если умру раньше, чем допишу эту историю. Уверен, что там будут и рубцы 45 года.

   Генка да, наверное, и дядя Коля были нарасхват в то лето. Почти сразу после завтрака Генка с Мишкой шли или на вокзал, или на пристань. Встречали все пароходы и паровозы. Мишка уже не боялся паровозов. Наоборот, они были, красивее не придумаешь. Впереди прикручивали портрет Сталина - того самого бога, которого он сначала испугался. Рамка была вся в цветах, даже паровоз назывался «Иосиф Сталин». Вагонов было немного, штук восемь, и то же все в цветах. Народу приезжало видимо-невидимо. Шум, галдеж, объятия, плач. Плач от радости встречи, плач от горя, когда некого встречать. Сначала Генку вроде и не замечали. Стоит мальчишка и стоит себе. А потом, когда он начинал играть, словно не верили своим глазам и ушам. Да неужели это мальчишка играет, и откуда он такой здесь, вроде до войны такого не было! Только не Генка, может быть, был. Забыли вы все, мужики, там на фронте. Растет смена вам хорошая, талантливая, помогите, чем можете. И помогали. Давали сахар, папиросы, вяленую рыбу, махорку. Все сгодится в детдомовском хозяйстве. Что греха таить, покуривали ребятишки, особенно в старшей группе. Некоторым было уже и четырнадцать, но учились кто в пятом классе, а кто и в четвертом. Не они виноваты, что так случилось, Война. Да и заранее все было определено, особенно после войны.

 

Доучивались до седьмого класса, дальше дорога была одна - в ФЗО или ремесленное училище. Стране, такой, как Россия, еще не очень нужны инженеры, нужны строители, токари, сварщики и другие рабочие специальности. Чтоб все потом восстановить, что наделали эти гады, сколько же всего надо. Потом в 1951 году, как-то Мишка пойдет с отцом из бани. И увидит со стороны, как будет одет его отец и он сам. На отце будет офицерская шерстяная гимнастерка, вся выгоревшая, с дырочками из-под орденов. Сапоги хромовые, все штопанные от ремонта. Да и сам будет не в лучшем виде. И устыдится вида отца и своего тоже. Но отец скажет, что все это ерунда, вся эта одежда. Вот пройдет лет десять-двенадцать, увидишь, что будет. Все восстановим, всё.

  В детдом Генка с Мишкой приходили как добытчики, приносили с собой и в карманах, и под рубашкой. Отдавали все и всем поровну. Сахар Мишка всегда отдавал своей любимой Тамаре.

- Что ты, Мишка, - говорила она, - мне же столько не надо.

-  Надо, надо, - говорил Мишка, - вот тебе-то и надо.

  Он слышал где-то, что, когда девчонки становятся девушками, много чего надо, тем более сахар. А Тамара и в действительности, наверное, становилась девушкой. Она, как бы теперь сказали, «акселерат»: высокая ростом, широкая в кости. Все говорило о том, что еще чуть-чуть, и она уже девушка. Жила она среди девчонок старшей группы, и Мишку, когда ходили в баню, с собой уже не брала. Да и тогда, когда Мишка входил к ним в комнату, она говорила:

-  Ой, Мишка, подожди, я сейчас оденусь.

-  Вот еще новое дело, - думал он, - и чего это такое, и что за секреты!

-  Эх ты, лопух, Мишка, - говорил Генка - кончилась твоя баня, когда тебя брали с собой, теперь со мной ходить будешь.

-   А мне еще лучше, - говорил он, - хоть курить с вами научусь.

-  Уж чему-чему, а этому-то мы тебя научим.

  Мишке нравилось, как Генка, да и другие тоже, рвали газетку, именно газетку, потому как другая бумага горела огнем при затяжке. А газетка тлела вместе с табаком, особенно с самосадом. Табак горел, дымил так вкусно и трещал, как будто головешка в печке. Мишка еще не курил, пока ему нравилось нюхать, когда курил Генка. Но однажды они с ним были в городе и опоздали на обед. Когда пришли в столовую, повариха сказала:

 

-   Господа артисты (вот черный юмор), как говорится, мы вас заждались, но уже ничего нет.

-   Да что же это такое! Стоит где-нибудь задержаться, так сразу «господа артисты».

-    Это, конечно, несправедливо, - говорил Генка. - Да делать нечего, пошли, Мишка, покурим.

   И он закурил. Генка свернул ему такое бревно, на взвод солдат хватило бы. Сам себе сделал папироску уголком, называется козья ножка. Прикурил обе сам, и отдал Мишке бревно:

-  Теперь смотри, как это делается. Тянешь и вдыхаешь в себя, понял?

-  Ага!

-  Давай кури!

  И Мишка курнул! Сначала у него глаза выскочили на лоб, потом он закашлял, как паровоз, стал чихать. Слезы и сопли поперли из всех дыр. Мишка подумал: «Еще немного — и каюк во цвете лет». Но после второй затяжки все восстановилось. В голове пошел приятный дурман. И что интересно, есть совсем не хотелось. Выкурив это бревно, Мишка уже не стоял на ногах. Его качало, перед глазами все плыло, хотелось лечь и уснуть. Но лечь не пришлось. Мишку стало рвать какой-то зеленью. Он не знал, что у него в брюхе столько разной гадости. Мишку вычистило наизнанку, даже то, что он ел в завтрак. Генка нисколько не испугался, с ним уже это было, когда начинал курить. Он хохотал до слез и позвал Тамару. Та залепила Генке затрещину, Мишку увела к себе и уложила на кровать.

- Мишка, что ты делаешь? Это же вредно! Не кури больше! Ты и так плохо растешь! Не кури, Миша!

    Эх! Тамарины слова да Богу в уши, как говорится, но табак и все другое зелье, видно, не от Бога, а от сатаны. И здесь Он победил. Курить Мишка не бросил. И потом курил всю жизнь, даже не пытаясь бросить. Боже! Вы даже представить себе не можете, сколько же названий будет тем табачным изделиям! Они вскоре будут во всех магазинах. Из папирос самые крутые, конечно, будут те, которые курил сам товарищ Сталин - «Герцеговина Флор». Пачка будет большая, хорошо пахнуть, но все равно в ней будет только 25 штук. Потом пойдет «Северная Пальмира», за ней папиросы уже похуже, это «Казбек». А еще будет уже «Беломорканал». Но народными станут «Красная звезда», «Норд», «Ракета», «Бокс» и почему-то «Пушки», но пачка будет совсем маленькая, всего десять штук. Из сигарет, конечно, «Дукат», «Южные, эти были вообще, как будто пачку хорошей бритвой разрезали пополам, но вкус отменный и дым шикарный. Была, конечно, и «Аврора». Единственное, что помнит из рекламы того времени Мишка, что даже когда он был в Ленинграде после войны, через весь Невский проспект висела реклама: «Курите сигареты «Аврора»! Фабрика им. Урицкого. На картинке был нарисован тот легендарный крейсер «Аврора», что стрелял по Зимнему дворцу в октябре 1917 года. Теперь он бил по легким всех российских курильщиков: «Курите сигареты «Аврора»! Что советуют, то и курили. Надо сказать правду, сигареты хоть и без фильтра, были даже очень неплохими. Папиросы «Беломорканал» выдавали офицерскому составу как паек. Кто не курил, мог взять сахаром. Да! Табак покруче любого наркотика. Попробовав один раз, половина потом курит всю жизнь. Не жалея ни денег, ни здоровья, курящий человек становится также зависимым от этого зелья, неважно, сколько тебе лет, шесть и шестьдесят. Так и Мишка, потом, когда привык курить по-настоящему, уже переживал, если вдруг табак кончался неожиданно быстро, и достать его было тяжело. Но табака, тем более махорки, было много. В городе было уже много фронтовиков, много пленных, которые тоже курили, и для Мишки было плевое дело стрельнуть у кого-нибудь папироску, другую или выпросить пачку махорки у охранников лагеря. Особенно ему нравилось стрелять у казахов или узбеков. Они его принимали за своего, тоже черный. Когда Валентина Николаевна узнала, что Мишка курит, она вызвала его к себе, долго беседовала с Мишкой, говорила, что капля никотина убивает лошадь, а ему такому маленькому и полкапли хватит. Мишка ей верил, как никому, да еще Тамаре. Но Тамара ни про какие капли не говорила. И он решил проверить, правду ли говорит Валентина Николаевна. Как известно в начале курения табак еще не так крепок, как в конце, когда папироска кончается. Значит, курить надо окурки, в них должна быть вся загадка, что сказала Валентина Николаевна. Мишка сходил на пристань, на вокзал, собрал все окурки, что попадались по дороге. Пришел в детдом, все выпотрошил. Сделал себе бревно потолще, чем Генка, когда учил курить, и попробовал. Сначала все было ничего, дым как дым. Но потом действительно закружилась голова, сердце (где оно, родимое, он знал, что с левой стороны) сначала громко застучало, в висках заломило, видеть стало совсем плохо. Все расплывалось. А потом он уже ничего не помнил. Он не знает через сколько времени очухался. Помнит, что слышал голос Тамары. Она как будто где-то далеко-далеко говорила:

-  Миша, Мишенька, не умирай! Что ты сделал, братик? Скажи?

   Ох, как долго шло время, пока он очухался. Шли всего-то минуты, а казалось, целая вечность прошла. Мишка открыл глаза. Кругом толпились дети. На полу лежало и тлело бревно. Валентина Николаевна не ругалась, не кричала, только тихо сказала, что если я ее уважаю и помню ее мужа Сашу, я должен пожалеть хоть память о нем. Никогда еще в жизни, той восьмилетней, уже наполовину осознанной жизни, ему не было стыдно, как в тот раз. Саша, оказывается, перед отъездом на фронт просил ее, то в память о нем усыновить Мишку, если не найдутся его родители. Война - это еще и лотерея, как сейчас бы сказали, кто вернулся - выигрыш, кто нет, что и говорить. В начале учебного 1945 года, где-то в конце сентября, Мишка помнит, было еще довольно тепло. Почему-то это время называют «бабьим летом». В детдом пришла женщина в военной форме. Офицер, на погонах было по четыре маленьких звездочки. Спросила Генку, который ковылял ей навстречу:

-   А скажи-ка, мальчик (как потом дословно рассказал Г енка Мишке), есть ли у вас в детдоме девочка Шепелева Тамара?

-   Есть, - оробев, сказал Генка.

-   А не проводил бы ты меня к директору? - и все таким вежливым тоном.

-    Пойдемте, — сказал Генка и повел ее к Валентине Николаевне. - Вот здесь она живет и здесь ее кабинет.

-    Спасибо!

   Генка понял, что прилетела долгожданная первая ласточка, первая весточка, потом будут и другие, но эта и сразу мама, и сразу за Тамарой. Он чесал по всему детдому и орал от счастья, что к Тамаре мама приехала, что она будет скоро дома. Когда обо всем этом он рассказал Мишке, того чуть Кондратий не хватил. Кто это может понять, что тогда, что сейчас. Пройдет сколько-то часов, и ты снова один. Никто уже никогда тебе не подарит такую Тамару. Столько времени вместе, да роднее и человека-то нет. Опять один! Даже взрослый человек, когда он остается один, не может понять этого состояния. А каково Мишке? Чего больше всего в жизни боялся, то и происходит. Нет, это не он боялся, боялись его гены. Они помнили те вокзальные скамейки, когда его бросили, ту дорогу в детдом и тот страх перед волками. Они все помнили. Память уже забыла, но они ей напомнили. Через какое-то время Мишку тоже позвали к Валентине Николаевне. Мишка вошел, поздоровался с этой женщиной и сел рядом с Тамарой.

-   Познакомься, Миша, с моей мамой, - сказала Тамара, - завтра мы с ней уедем домой в Смоленск.

-   Видишь ли, в чем дело, Миша, - как бы извиняясь, сказала Валентина Николаевна. - Тамара маме рассказала все про тебя и про вашу дружбу. Мама Тамары просит заодно взять и тебя вместе с Тамарой. Она офицер, и проблем с твоим и ее воспитанием не будет. Как ты, согласен?

-  О чем Вы говорите, Валентина Николаевна, да я с Тамарой хоть на край света! — сказал Мишка.

 

-   Знаешь, Миша! Не хотела пока тебе говорить, но скажу. Еще весной перед днем Победы я получила письмо от твоей бабушки, где она пишет, что всей семьей они уезжают куда-то в Карелию. Там после той Финской войны стоят целые деревни пустых домов, оставшихся от финнов. И им, как многодетной семье, предложили туда переехать. Им дали скот, землю, в общем, там сейчас лучше, чем здесь. И еще! Я просто не имею права отдавать тебя, тем более, по-видимому, твой отец жив и за тобой приедет сам, так написала твоя бабушка.

  Просить, умолять, говорить, Мишка понял бесполезно. Весь этот день и ночь он ни на шаг не отходил от Тамары. Ему хотелось, как перед смертью, надышаться Тамариным присутствием, запомнить всю ее до мельчайших подробностей, чтоб потом помнить всю жизнь. Была у него самая родная душа в самое трудное время. Еще почти целых шесть лет он будет в детдоме, но такой, как его Тамара, он не встретит. Жизнь никогда не стоит на месте, так и для Мишки испытание следовало одно за другим. Как никогда он сдружился с Генкой. После Тамары он был единственным, кто заменил ему ее.

  По Волге уже иногда ходили пассажирские пароходы, буксиры тащили большие плоты с лесом. Народу в городе заметно прибавилось. Вовсю уже работал колхозный рынок. Чего там только не было! Купить можно было все, но цены были бешеные. Таких денег еще у людей не было. Заводы, а их в городе раз, два и обчелся, сырзавод, маленькое депо да какие-то райпотребсоюзы. Плели корзины, строгали лучину для кровли крыш. А в магазине все по карточкам. Хлеб по карточкам, за что ни возьмись - кругом карточки, а денег нет. А у кого деньги есть, карточек нет. Все это сегодняшним людям и в страшном сне не приснится.

Через год после отъезда Тамары, летом, приедут и за Генкой. За ним приедет родная тетка, родители Генки погибли в тот день, когда его достали из-под руин, а тетка его все- таки нашла. Она его увезет в тот город, в который Мишку привезет отец. И через пять лет они снова встретятся, но уже при других обстоятельствах. Время будет такое, когда почти каждый день за кем-то будут приезжать. И каждый раз Мишка будет думать, что это за ним, но напрасно. Он потом уже перестанет ждать. Учился Мишка, надо сказать правду, лучше, чем хорошо, отлично. Все ему давалось довольно легко. Особенно любил русский язык, литературу, историю, географию, потом уже зоологию, даже алгебру, меньше любил геометрию, химию физику, но четверок практически не было. За четвертый класс - похвальная грамота, за пятый тоже, за шестой опять грамота.

-  Вот бы порадовалась Тамара, - говорила Валентина Николаевна.

  Мишка скучал без Тамары, и весь детдом тоже, ее любили все и помнили тоже все, кто еще остался в детдоме. За все время Мишка получил от нее писем шесть, не более, а сам написал три. Она ему писала, что живет хорошо. Мама работает в каком-то военном городке, там они и живут. Живут одни. Отец тоже погиб на фронте, поэтому мама у нее офицер. Она сама пошла на войну доктором после гибели отца. А как ты живешь, Миша? Уже не Мишка, а Миша Что я мог написать ей тогда? Что живу хорошо, что Генку тоже забрали домой. Не мог же я написать ей, как мне без нее худо, как тоскливо на душе, что она была моим последним лучиком света. После ее отъезда Мишка действительно станет другим. Все чаще его будет брать с собой в город, а иногда даже в Ярославль Валентина Николаевна. Она ему покажет театр, кажется, имени Волкова. Таких красивых домов Мишка не видел никогда. А зал! А какие стулья! Сведет в областной музей и покажет портрет Мишкиного отца и его друга Квашнина. Мишка долго будет стоять перед фотографией. Он увидит отца в военной форме с орденом Ленина на груди. Но родного чувства к нему не ощутит. Он скажет:

 

-  Пойдемте домой, в смысле на пароход и в детдом.

-   Это же твой отец, Миша, гордись им!

   Вот и все, что она ему скажет. Но видно у него уже все перегорело внутри и в сознании тоже. Чем гордится, если тебя как собаку бросают все, и все надо начинать сначала.

-   Хорошо, что хоть не кусаюсь, - подумал он.

   Мишка уже потом узнает, почему так долго за ним никто не ехал. Мишка был еще в детдоме, когда к отцу в гости приедет в 1949 году его бабушка. Отец будет женат. В войну многое можно было потерять: военный билет, паспорт, где упоминается, что у тебя есть ребенок. А можно потерять и совесть, даже если ты и герой. Только вот документы можно выправить новые, а совесть новую никогда не выправишь, так и будешь с ней такой родимой жить до конца дней своих. Это и есть именно тот случай. Бабушку встретили хорошо, был стол, было что поесть и что попить. Она-то думала, что Мишка уже давно дома, оказалось, нет. А она возьми да и спроси сына при новой жене: 

-   Что же ты думаешь дальше делать, ведь у тебя же сын в детдоме? Разве он Вам не говорил об этом, Ольга Григорьевна?

-   Мать, ты что несешь? Какой сын? Какой детдом?

-   Ах ты бесстыжий, ты что мелешь, ты Ольге это скажи только не мне!

-  Николай, это правда? Николай, еще раз спрашиваю, что мать сказала, правда?

- Да! Правда! Только не знаю, как тебе сказать! Я бы и сам тебе об этом сказал потом. Я же совсем его не помню. Все эти годы только воевал. Не знаю, смогу ли теперь почти со взрослым о чем-то говорить.

-  В общем так, с завтрашнего дня начинай искать сына, поезжай в Углич, если их в войну не эвакуировали, он там.

  О том, что произошел этот разговор бабушки с его отцом, он узнает от бабушки, но гораздо позже. Пройдет еще почти целых два года, когда за ним приедет отец. Это тоже будет летом. Мишка как сейчас помнит все детали той встречи, даже дату - 18 июня 1951 года. Он с ребятами был на заброшенном кладбище. Там уже давно никого не хоронили. Ребята ходили туда, чтоб порыться в могилах и что-нибудь найти интересное. Дело в том, что кладбище было на самом берегу Волги. И весной, когда на Волге штормит, как на море, сильными и большими волнами размывает берега. И тогда земля осыпается, обнажая торчащие гробы. Порой они торчат по нескольку штук. Ничего интересного, конечно, нет, гробы как гробы. И ничего уже там порой, кроме истлевших костей да длинных волос, если этот покойник женщина, нет. Сколько лет этому кладбищу, никто не знал. Скорее всего, оно ровесник Лжедмитрия. В советское время там никого не хоронили. Вот там-то и попадались гробы, словно их зарыли совсем недавно. Были словно облитые гудроном, смолой, черные, они тоже торчали из берега. Ребята их доставали, вскрывали и находили то саблю, то рапиру, а иногда и старинные золотые монеты. Вот за этим-то занятием его и застала весть, что за ним приехал отец. Мишка особенно не обрадовался, а наоборот, насторожился. Когда всей компанией пришли в детдом, было начало обеда. Пришли в группу и потом строем пошли по коридору в столовую. Когда зашли в столовую, Мишка увидел, что Валентина Николаевна сидит с мужчиной в военной форме, и они тоже обедают. Мишка узнал отца, но тот видел плохо, у него же один глаз, второй - стеклянный, смотрел то на одного, то на другого ребенка и не мог определить, где его сын. Валентина Николаевна встала, подошла к Мишке и сказала, чтобы после обеда он остался в столовой. Когда поели, хором сказали: «Спасибо». Дети ушли, а Мишка остался. Отец встал, подошел к Мишке, сказал:

-  Здравствуй, сынок! Я приехал за тобой, завтра мы поедем домой.

  Он назвал город с каким-то длинным названием из двух частей и сказал, что дома меня ждет мама. Не знаю, на что он рассчитывал тогда. Может быть, он думал, что Мишка с криком «Папа, папа!» бросится ему на шею или заплачет от счастья. Ничего не произошло. Мишка, как от удара, попятился назад, но там стояла Валентина Николаевна. Она все видела. Она поняла, что давно внутри Мишки все перегорело от стольких лет ожидания, что даже и слез-то не осталось.

-  Иди, Миша, в группу, потом поговорим.

   О чем они с отцом потом говорили, она расскажет Мишке по дороге на вокзал. Отец будет идти с чемоданом впереди, а Мишка со своим чемоданом с Валентиной Николаевной сзади. Она ему расскажет, как она будет просить отца, чтоб отдал Мишку ей. Расскажет, как она уже давно любит Мишку, что ничего бы не пожалела, чтоб дать Мишке образование, ведь он очень способный. Из него обязательно вырастет хороший человек. Как и с Тамарой, Мишке хотелось запомнить ее всю, каждую морщинку, каждую фразу.

-   За что мне все это? - подумает Мишка. - Одни расставания!

   И опять в такой толпе один! Это еще один рубец на его сердце! Провожали Мишку, как и Тамару, всем детдомом. Когда пришли на вокзал, Мишка опять уловил тот вокзальный запах, с хлоркой, с будкой, где написано «Кипяток». «Котяпик, - прочитал Мишка слово наоборот и улыбнулся. - Вот уж точно Котя Пик». Как котенка судьба его бросает. Куда- то выведет его эта новая дорога в его жизни?! Вокзал он и есть вокзал! Одни уезжают, другие остаются и долго машут руками вслед уходящему поезду. На прощанье Валентина Николаевна сказала:

- Ты, Миша, уже большой. Если что не так - дай мне знать, приеду.

   Она даже не сказала «прощай», а «до свидания», но встретится им больше не придется.

   Когда зашли в вагон и сели на свои места, и поезд вот-вот должен был тронуться, с Мишкой, вернее в душе его, стали возникать какие-то противоречия. С одной стороны, он теперь вроде как не детдомовец, домой едет. С другой - ему просто не хотелось даже быть рядом с этим человеком. И какой бы он ни был герой, Мишка ему не верил. Пока он все это обдумывал, паровоз погудел несколько раз и тронулся. Когда проводница на ключ закрыла вагонную дверь, Мишка подумал: «А будь все, как есть, там поглядим». Отец достал пачку папирос «Беломорканал», спички. Все положил на столик. Взял из пачки одну папироску, спички и вышел в тамбур покурить. Когда он ушел, Мишка тоже взял одну папироску и спрятал в рукав курточки. Покурив, отец пришел в купе. Тогда Мишка встал и хотел тоже выйти покурить. Отец спросил:

- Ты куда?

-  В туалет, — соврал Мишка.

 

-   Ну, иди, это в начале вагона.

   Мишка пошел не в туалет, а в тамбур. Там никого не было. Вот невезуха! Неужели он так и не покурит? Мишка увидел какой-то бачок, а на нем написано «Кипяток». Он потрогал рукой: горячий! Посмотрел вниз и увидел дверцу печки. Открыл - а там горит уголь. Он прикурил от кусочка уголька, после того как положил его на пол. В руках его не удержать, Потом снова закинул в печку. Пришла проводница, чтоб подкинуть уголька в эту печку. Увидев Мишку, дымящего папироской, с юмором спросила:

-  Так! Куришь?

-  Курю, - ответил Мишка.

-  А справка от родителей есть?

-  А зачем, если я давно курю?

-  А вот мы сейчас и проверим, как давно.

  Она ушла. Мишка не успел докурить, как увидел, что она к нему ведет отца.

-  Ну вот, видите, курит! - сказала она. - А ведь еще ребенок. А Вы тем более еще офицер, и разрешаете.

-  Да знаете что, - стал оправдываться отец, - я его из детдома везу. Я даже и не знал, что он курит.

  Она ушла, и отец сказал:

- С сегодняшнего дня я запрещаю тебе курить раз и навсегда. И потом, как я скажу твоей матери, что ты куришь, у нее больные легкие. Я дома при ней никогда не курю. Пойдем в купе, и брось это дело.

  Больше они не обмолвились ни одним словом, так и ехали до Москвы молча. Поезд шел медленно. Останавливался у каждого столба. На каждой остановке почему-то никто не выходил, а наоборот, заходил.

-  Это мешочники, - говорила проводница. - В Москву пустые, зато обратно поедут с песнями.

- Ты хоть был в Москве-то? - спросила она Мишку.

-  Нет, я в Ярославле был.

- Ну вот, сравнил Москву с Ярославлем. В этом Ярославле, как в Угличе, жрать нечего, а в Москве-е-е-е!

  Она так растянула название Москвы, что Мишке показалось, что там, наверное, рай земной, если люди говорят Москва-а-а-а. В Москву поезд пришел рано утром. На какой вокзал он не успел прочитать, или наверху вообще начальных букв не было: «лецкий». Отец, по-видимому, Москву знал неплохо. Он ориентировался в городе, как будто прожил здесь всю жизнь. Они зашли, где написана большая буква М, отец дал денег тетке, что пускала на лестницу, и эскалатор понес их вниз. Когда спустились вниз, Мишка вообще увидел такое! Там было светло, как днем, тепло, как летом, и еще дул ветер, чтоб было не жарко. Стены переливались разными цветами. И он снова увидел Сталина во весь рост, точно такого же, как в детдоме, с той же девчонкой на руках и мальчиком, но они были не нарисованы, а выложены разноцветными камушками. Подошел поезд. Они сели. Какое-то время играла музыка, а потом тот же ящик сказал: «Следующая остановка – Комсомольская площадь».

 

-  Пойдем, Миша, к выходу. Наша остановка.

  Они вышли, и Мишка увидел, что поезд нырнул в какую-то дыру, и только его и видели. Мишка не стал ни о чем спрашивать, что да как. Хотелось есть и пить, но отец все тащил Мишку куда-то вперед. Прошли огромную площадь, и Мишка увидел надпись наверху «Ленинградский вокзал». Само здание вокзала было такое огромное, что в длину, что в высоту. Казалось его за раз не окинуть даже взглядом. Да и кругом дома тоже были огромными. И вообще все, что двигалось и стояло, все было огромных размеров. После Углича, после тишины, увидев все это, Мишка чувствовал какой-то гнетущий страх, того и гляди, раздавит тебя вся эта махина, как червяка. Но люди, как муравьи, бежали и шли во всех направлениях, ничего не боясь. Может, уже привыкли. Когда зашли в здание вокзала, огромный зал ожидания не обрадовал Мишку. Хотелось чего-то маленького, как в Угличе. Вдоль стен зала ожидания стояли будки, где написано «Кассы». Везде стояли очереди. Отец подошел к кассе с надписью: «Воинская», показал какую-то книжечку, дал деньги, и ему дали два билета. Мишка даже не знал, куда они едут. Спросить не хотел, а то, как отец назвал город еще там, в Угличе, забыл. Господи! Да покормит ли он меня когда-нибудь? Отец снова потащил Мишку туда, где написано «Телеграф». Столы, где пишут телеграммы, тоже большие, высокие. Мишке хотелось посидеть, но ни одного стула или скамейки не было. Отец что-то быстро написал на бумажке и отдал тетке с наушниками на голове.

-  Вот теперь все, - сказал отец. - Пойдем поищем свободное место и поедим.

  До чего же приятны эти слова: обед, ужин, поедим чего-нибудь! Так бы и слушал, как музыку.

-  Пирожки! Пирожки горячие!

-  Ну вот, наконец-то!

  Отец подошел к тележке и попросил четыре штуки. Тетка завернула ему и отдала. Бумага сразу стала сальной.

-  Ну, наверное, жирные пирожки, - думал Мишка.

  Они нашли место, сели и начали есть. Ничего в этих пирожках не было, одно тесто и чуть- чуть варенья.

-  Хочешь еще? - спросил отец Мишку.

-  Хочу, только возьми побольше. Очень есть хочу.

- Знаешь, Миша, тут Валентина Николаевна нам положила чего-то.

   

  Он сказал «нам». «Не нам, а мне», - хотел сказать Мишка, да промолчал. Отец достал пакет из газеты, развернул - и Мишка увидел шесть штук вареных яиц, нарезанный кусочками черный хлеб, в бумажке была соль, небольшой кусочек сала и несколько печений. И здесь, в Москве, на вокзале, этим маленьким пакетом с нехитрой едой Валентина Николаевна напомнила Мишке, что пока Она рядом, а как дальше будет - она не знает. Милая Вы моя, Валентина Николаевна! Хранительница Вы моя! Как я Вас люблю, как тоскую, хоть и прошли-то всего сутки. Уж точно самый большой рубец на моем сердце будет от тоски по Вам. Пройдут десятилетия, а я Вас помню каждый день. Иначе и писать эту историю не стал бы. Поезд на Ленинград, показалось Мишке, ждали они долго. Отец куда-то ходил, а когда вернулся, от него пахло котлетами с луком и еще водкой.

 

 

  Пирожки горячие! Мороженое! Пирожки Мишка уже ел - ни хрена хорошего там нет! А вот мороженое еще даже и не пробовал. Очень хотелось узнать, что же это такое. Люди подходили к тележкам, брали это мороженое, тут же разворачивали и помаленьку кусали. Мишка даже не хотел смотреть в их сторону, чтоб себя не расстраивать. Отец как будто и не слышал, когда кричали: «Мороженое!». Ну ладно, если плохо видит - это одно, так он что еще и плохо слышит, что ли? Ведь как громко тетки кричат: «Мороженое!».

  Мишка через огромные стекла зала ожидания видел огромный перрон под огромной крышей. Перрон был длинный, как дорога. По нему ездили даже машины. «Почта» было написано на будках. И еще мужики с тележками в фуражках и бляхами на пиджаках. «Посторонись!» - орали они.

-   Эй ты, толстозадая! А ну, двинь в сторону!

   И двигали, освобождая им дорогу. На них никто не обижался, работа такая. Сначала поезда под крышу перрона заезжали паровозом вперед. Если смотреть через стекло, казалось, еще немного - и поезд заедет прямо в зал. Становилось даже страшно, но перрон кончался, а внизу лежало огромное бревно поперек, так что дальше дороги паровозу нет. Зато когда подгоняли вагоны, паровоз был где-то далеко, только пар и дым показывали, где он. Вагоны подходили бесшумно, упирались в бревно и останавливались. Мишка видел, что паровозы и вагоны тоже были разные, даже по цвету. Особенно ему понравился поезд красного цвета. Он так и назывался «Красная стрела». Люди в него садились, тоже видно особенные. Все в основном хорошо одетые, многие в очках и шляпах с красивыми чемоданами, женщинами и детьми. Они шли и всем своим видом показывали, мол, никуда мы не спешим, и этот поезд без нас не уедет. Они подолгу прощались с провожающими, говорили красивые слова, пиши, звони, не забывай, люблю, помни. И совсем другое, когда объявили Мишкин поезд. Народ как чумовой летел со своими мешками, коробками. Каждый бежал к своему вагону, чтоб вскочить первому и занять себе место получше. Ну, совсем как в детдоме в столовую. Ругань и мат, слезы и сопли. Эти, если их кто-то провожал, целовались еще за час до поезда, иначе пока рассусоливаешь свои нежности, черта лысого сядешь хорошо. Отец тоже бежал и тащил Мишку за собой, скорее, скорее. Когда все расселись и растолкали свои вещи кто куда, места осталось еще очень много. И чего как нелюди неслись сломя голову. В начале пути в поезде все молчали, как будто приглядывались друг к другу. Спрашивали соседей, кто куда едет. Все видно как обычно. Кто-то уже стал доставать еду. Мишка не смотрел в сторону, где начинали есть. Хотелось ничего иного как, горяченького супа и картошки. Сколько надо ехать до дома, думал в детдоме не умер с голода, так здесь, наверное, помру. За все время он еще не назвал отца папой. Если к нему обращался отец, он ему отвечал, если нет, то молчал. Сам он еще не решил, звать его папой или нет. Какой он на хрен папа, если пошел третий день, а он ни курить, ни жрать путем не дает.

Мишка смотрел в окно вагона. Бежали какие-то домики, мосты, лес. Москва уже кончилась, начались поля. Поля больше походили на свалку металлолома. Кругом сколько глазу видно, были искореженные танки, пушки, машины без колес. Видно бои здесь были страшные. Наверное, всего здесь было поровну. Звездочек все равно казалось меньше. Может оттого, что их не так хорошо видно, как кресты. Немецкие кресты на танках были большими и белого цвета. Это сколько же людей здесь перебили! Хоть шел 1951 год, но еще видно было много печных труб, без домов. Они стояли как памятники, тоже почти все белые как кресты немцев. Когда проезжали такие места, народ в вагоне стихал, все чувствовали себя неловко, как будто виноватые. Крестились старушки. Вечная Вам память, вечная память, осеняли через окно эти поля. Так было до Калинина. Потом начались поля уже без подбитых танков, обыкновенные поля с картошкой, пшеницей, иногда гречихой. «Здесь видно немцев даже в войну не было», — подумал Мишка. Пассажиры «Красной стрелы», скорей всего этого по дороге не видели. Их поезд из Москвы уходил ночью, в Ленинград приходил утром. А всем остальным поездам, где ехал народ попроще, все это уже примелькалось. Отец, видно, уже ни на что такое не обращал внимания. Когда проезжали какое-то место уже перед Калинином, он сказал:

 

-  Вот здесь, Миша, мы дали им просраться. Здесь проходила линия Калининского фронта.

    Мишка думал, что отец будет называть его сынок, но тот обращался к нему по имени. «Что, в войну не жрали что ли, только стреляли да убивали, - хотел спросить Мишка. - Сам, поди, наелся еще там, в Москве, а ты как хочешь. Ой, сколько еще терпеть можно? Я же не срать в конце концов хочу, заорать что ли, как в том 1939 году, пусть все сбегаются посмотреть на этого красивого мальчика. А чего орешь, спросят, так жрать хочу, отвечу им. Вы же видите, сидит мой папаня, а то, что жрать хочу, он и в ус не дует». А может, у него и нет ничего? Мишке такое и в голову не приходило. «Станция Лихославль» - пропищало радио на стенке.

 

-  Скоро наша, Миша.

  Собирать им было нечего, два небольших чемоданчика.

-  Пойдем ближе к выходу, а то, как все ринутся, и в автобус не залезем. «Вышний Волочок» - снова пропищало радио. Когда поезд остановился, Мишка увидел, что вокзал на другой стороне дороги и чтоб до него добраться надо идти по переходу. Сначала лестница в какой-то темноте привела их наверх, потом уже прямо над стоящим поездом они перешли на вокзал. Сам вокзал Мишке понравился, было чисто, полы уложены плиткой, зал большой и светлый, много красивых скамеек, и везде на спинках написано МПС. Мишка увидел и будку «Кипяток», но читать в обратную сторону не стал. Зато увидел надпись «Буфет» и стрелку, она показывала, где буфет. Отец его протащил опять мимо счастья, где можно было поесть, и они вышли на большую площадь. Мишка обернулся назад и увидел на вокзале написано название этого нового города, где ему предстоит жить, где кончится его детство, начнется очень нелегкая юность.

-                    

                                 Вышний Волочок

 

 

  Подошли к автобусной остановке и стали чего-то ждать. Мишка увидел, по дороге к вокзалу двигалось, гремело и дымило какое-то чудовище, это был автобус. Он был похож больше на крокодила, такой же длинный и как хищник того и гляди, сожрет кого-нибудь. А он и действительно был с одной дверью, как с пастью всех запускал, как будто глотал, потом щелкнул этой дверью как зубами, проурчал своим нутром и поехал. Асфальта как в Москве не было. Дорога была выложена булыжником, автобус трясло так, что зубы лязгали буквально у всех. «Хорошо, - подумал Мишка, - что зубы не вставные, а то бы точно выпали». Ему даже стало как-то весело. Хорошо пахло бензином и маслом. Дым за автобусом бежал, наверное, быстрее, он иногда даже обгонял автобус, тогда пахло еще сильнее. Мишке всегда нравился дымок от табака и бензина, другие запахи ему не нравились, если еще только запах хлеба. Вот этот запах, его не забудет никто и никогда. Мишка вспомнил и еще один очень интересный случай, что произошел еще там, в Угличе, в войну. Однажды, когда немцы уже пленные, строили ГЭС, собралось много машин. Они привезли кто цемент, кто песок, кто лес. Но всех сразу видно выгрузить было нельзя, тут никаких немцев не хватит. Некоторые машины стояли с работающими двигателями и воняли дымом. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась женщина, довольно молодая и с огромным животом, беременная. Она крутилась около машин, охранники ее гнали прочь, но она снова приходила. Ее гнали, она приходила.

-  Чего тебе нужно? - спрашивали солдаты.

-  Эх вы, мужики, - говорила она. - Дайте подышать вот этим дымком. Ничего не хочу, ни есть, ни пить, дайте подышать.

   Вот она загадочная женская душа. Кто соленую капусту ест в это время, кто глину, а этой подышать надо. Мишка этот случай вспомнит еще раз, в одном городе, куда привезет груз сам, он же будет работать шофером. Он после выгрузки зайдет, как теперь говорят в офис, чтоб подписать бумаги. И от него, от туфель, будет пахнуть бензином. Вы бы видели рожи тех дам, что там сидели. Казалось, они вот-вот задохнутся и коньки отбросят. А та с животом ходила и нюхала, значит так надо, значит хотела уже с самого начала родить шофера, а те в офисе обязательно родят недоноска, с серьгой в ухе и носу, а может они с самого начала бесплодные. За всю дорогу автобус практически не сделал ни одной остановки.

 

-  Центр! - сказал водитель и открыл пасть своего крокодила.

   Все вышли и двинули кому куда надо. День был солнечный, очень теплый и хорошо, что идти оказалось недалеко. Улица, по которой они шли, наверное, была единственной асфальтированной. Она называлась «Проспект Советов». Иначе и быть не могло, где же еще и должен быть асфальт, только на проспектах. Ничего особенного Мишка не увидел. Стояли обшарпанные, с виду невзрачные, хоть некоторые были и трехэтажными, дома. Если Москва раздавила Мишку своим громадьем, то здесь, казалось, все первые этажи скоро врастут в землю вместе с окнами и дверьми. И только здание милиции было покрашено и выделялось.

  Дом, в котором Мишке предстояло жить, был не лучше, да и не хуже других. Они подошли к дому, поднялись на второй этаж. В коридоре было три двери. Перед одной из них отец остановился. Что же ждет тебя, Мишка, за этой дверью? С чего начнется твоя новая эпопея? Кто там живет? Нужен ли ты здесь, парень? Ох, сколько вопросов, и ни одного ответа. Говорят самое страшное в жизни, равнодушие, и только потом идет неопределенность, а в самом конце ложь. С чего она начнется сегодня, он еще не знал.

  А она началась с того, что отец громко постучал, давая понять, что мы уже здесь, приехали, открывайте, вот он Мишка, я его привез, вы очень этого хотели, так встречайте. Да, да, как говорят в таком случае, входите. Отец как котенка, которого первого пускают в новый дом, подтолкнул Мишку, заходи. Мишка вошел. Здесь, видно, их ждали уже давно. Не зря же он бегал в Москве на телеграф. Мишка увидел двух женщин. Одна очень старенькая, худенькая, сутулая, в платочке. Другая, невысокого роста, довольно полная, с косой на голове, с совершенно черными глазами, с улыбкой, сразу же вызывающей доверие, тихо сказала:

-  Ну! Здравствуй, сынок!

  Подошла к Мишке и крепко-крепко прижала к себе. Подошла к Мишке и старенькая и тоже прижала к себе со словами:

-  Ах ты, соколик наш, какой же ты большой! Николай, Мишенька проходите к столу.

-  Конечно ждали, давно ждали, - говорила помоложе. - Вот сейчас пообедаем, потом отдохнете с дороги, ничего никуда теперь от нас не убежит, все успеем.

  Мишка увидел стол и понял - ждали. Стояла большая фарфоровая супница с красивой крышкой, тарелки, сколько людей, столько тарелок. Для чего-то лежали еще и ножи с вилками. В детдоме кроме ложек ничего не было. «Если есть ложка, по-моему, ничего и не надо», - думал Мишка. Все сели, и бабушка тоже.

-  Ты, Ольга, - говорила она, - наливай суп сразу Мише, поди, супу-то давно не ел, все в сухомятку едят теперь.

-   Да! Я знаю, мама, - говорила Ольга - Конечно супа, пока не остыл.

  Они как будто читали Мишкины мысли, он мечтал о супе, вот он на столе. Отец открыл какой-то шкафчик и достал небольшую бутылочку. Их в народе называли «мерзавчиками». Выпьешь один такую бутылочку, не опьянеешь, не подерешься, до дома дойдешь, ни кого не зарежешь, потому как при полной памяти. Открыл и весь пузырек вылил себе в стакан.

-  Ну, мать, - сказал он, - давайте за новое пополнение нашей семьи, за тебя, Миша!

  И опять он сказал Миша, а не сынок. Мишка ел шустро, почти как у тети Лизы картошку в том 1942 году. Поел суп, ему налили еще, поел колбасу, сыр. Когда все поели, Ольга всю посуду унесла на кухню. Принесла чайник и чашки с маленьким чайничком, там была заварка. Поставила на стол большую тарелку с сахаром. Сахар был кусковой, бесформенный, желтого цвета, как снег в моче. Стали пить чай. Мишка сразу же за щеку взял себе кусок побольше, а поменьше положил рядом с блюдцем. Быстро, еще не допил и половины чашки, положил второй кусок в рот и взял третий. Бабушка с Ольгой переглянулись и улыбнулись. «Одобряют, - подумал Мишка, - вон всего сколько. Вот житуха будет». Мишка готов был сидеть и пить хоть весь день, сахар на тарелке еще был, куда торопиться.

-  Может, поспите? Как Николай, устал? А ты, сынок, спать будешь?

- Буду, мама! - Мишка сказал, и сам удивился, как ему стало легко, и всего-то маму назвал мамой, а как легко. Комната сразу как будто раздвинулась, стала большой, светлой. Мать подошла, еще раз обняла Мишку, и сказала:

 

-  Спасибо, сынок!

-   Учись, - сказала она отцу.

  С первого и до последнего дня ее жизни они будут любить друг друга, понимать все без слов. И когда Мишка вырастет и улетит из ее гнезда, будут ждать встречи, и все будет как в тот день, как в первый раз. Мама!

 

                                       Мачеха

 

  Новая мать Мишки — это особый рассказ об этом человеке. Хочу написать все, что впоследствии увидел и узнал.

  Ольга Григорьевна была тоже из большой рабочей семьи. Родилась еще до революции 1917 в 1911 году. Родилась, жила, училась, работала в самом лучшем городе, как она говорила про Вышний Волочок. Город практически нисколько не изменился даже к тому времени, когда привезли Мишку. Конечно, ее коснулось все, что тогда происходило и произошло позже. Была активной пионеркой, потом комсомолкой или, как они себя называли, синеблузкой. И конечно где-то к 1933 году была уже членом ВКПб.

  Вышний Волочок - город текстильных, прядильных и ткацких фабрик. Жизнь, как у большинства женщин того времени, началась на одной из них. Мать и отец, а так же братья Ольги Григорьевны работали там же, как говорится - семейная династия. Что за работа на ткацкой фабрике никогда не узнаешь, если смотреть по телевизору или кино. Это - ад! И другого слова просто нет для фабрик того времени, с их первобытными станками, отоплением, освещением и воздухом.

Начав работать в 14 лет, к 18 годам она практически сломалась, заработав там хронический бронхит. С фабрики ушла по состоянию здоровья, кончила вечернюю среднюю школу, поступила в педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Окончила его и стала работать в той же вечерней школе при фабрике. Сколько же людей прошло через ее сердце, ее руки. Писать о том, как хотели люди учиться, думаю, не стоит, об этом и без меня написано немало. Например, «Педагогическая поэма» Макаренко. Вот и среди ее учеников попадались точно такие же уникумы. Многие из них, карманных воров, воришек домушников, становились людьми уважаемыми и просто необходимыми для общества. И дело, на мой взгляд, вовсе не в идеологии. Порой человеку хватает просто встречи с человеком, разговора по душам, даже какой-то незначительной помощи и происходит чудо. Мишка в этом убедится очень скоро. Сколько еще пройдет времени на этом свете, но люди еще очень долго будут восхищаться знаниями педагогов, врачей того времени. Даже выработается такой термин: «Человек старой формации». Сколько же много всего в этих словах. Безусловно, это правильно поставленный диагноз педагогам, тем более врачам. Это тот случай, когда слово учителя и добрые руки врача сотворят чудо. Кто из нас живущих это забудет, будет потом всю жизнь чувствовать свою ущербность. А как становится тепло на душе, когда вспоминаешь своих учителей и первого доктора, тогда еще с деревянной трубочкой и теплыми руками. Это теперь доктор врывается к вам в квартиру и, не снимая пальто, не помыв даже руки, уже с порога орет: «Где больной?». А больной - ребенок, и он все это видит. Лежит человечек и думает: «Ну все, сейчас точно чего-нибудь отрежут». А тогда доктора ждали у подъезда, здоровались как с Иисусом Христом, вели в комнату, помогали раздеться, поливали из ковшика теплой водой на руки. Лучшее мыло, чистейшее полотенце тоже ему. А они были всякие. И маленькие толстенькие, и большие худенькие, и в очках, и без них, но с каким-то душевным светом во всем. Как им это удавалось для многих и сейчас это загадка. И все оживало от одного только прикосновения этих действительно святых людей. Вот уж воистину соблюдалась самая светлая заповедь: «Не навреди». А сейчас что? Одним словом - конвейер. Полные институты педагогов, врачей, юристов, по окончании ВУЗа получают дипломы, а потом так работают, такого наделают, что ни одной банде террористов и во сне не приснится. Когда-то еще произойдет естественный отбор, и может об одном или двух скажут, это доктор или педагог от Бога. Вот и новая мать Мишки - учитель от Бога. Она через несколько дней поймет, что это за сокровище - Мишка. Даже пожившая уже на своем веку ее мать, Мишкина бабушка, скажет ей:

- Ну, Ольга, видно есть Бог, если он наградил нас Мишей.

 Есть Бог, есть. И его воля свела, и воля матери заставила отца найти и привезти Мишку именно в этот дом и к этой женщине. Чего им обоим не доставало все эти годы - маме сына, Мишке ее ласки. Почему у нее с отцом не было детей, Мишка никогда до самой ее смерти не спросит, да и нужно ли. Отец! Этот вечный вояка будет в полном недоумении, что же такое происходит? Еще неделю назад никого не было и вдруг такое полное взаимопонимание с совершенно чужой женщиной. Мать Мишки как заново родилась. В свои сорок лет, как будто в первый раз родив, она расцветет как женщина познавшая, для чего она создана Господом Богом. На какое-то время отступят все ее физические недуги. Она практически забудет о своем бронхите.

  Отец Мишки хоть и прошел почти четыре войны и имел несколько ранений, человеком был очень крепким и физически и морально. И новые перемены, что стали происходить в Армии, сначала воспринял очень тяжело. А началось то, чего и надо было ожидать.

России нужна была Армия высокообразованных офицеров. Заработали новые военные учебные заведения. И Армия, правда, не за один день, и не за один год, даже не сокращая численности вооруженных сил СССР, стала избавляться от офицерского состава, который получил свои воинские звания за храбрость и отвагу в боях. У некоторых после войны были даже генеральские звания, но образования ни военного, ни даже среднего не было. Их-то в первую очередь и увольняли из Армии. Вообще, даже страшно подумать, что такое было, но оно было на самом деле. Люди далеко еще не пенсионного возраста фактически без всякого трудового стажа, не имея никакой специальности, выбрасывались из Армии, где они научились защищать Родину, которой стали теперь не нужны. Страшно подумать, что будет потом со многими. Кто-то сломается сразу и пустит себе пулю в лоб, обрекая жену и детей на нищенское существование. Чьи-то матери по этой причине переживут своих детей, не погибших на фронте, но униженных этим указом. И ведь никто и никогда не ответил за эти унижения. Представьте себе картину. Это не мой вымысел. Огромный завод. Там за дверью с табличкой «Отдел кадров» сидит хрен, как правило, из первого отдела НКВД. И тот хрен, другого и слова-то нет, что его назвать, начнет копаться в твоей душе, что да как и почему. И сидит человек в звании полковника, боевой офицер, весь штопаный-перештопаный от ранений, отвечает на вопросы какой-то тыловой крысы, который, может, всю войну только и делал, что спал с женами этих мужиков, и в каждой газете тогда искал себя в списках награжденных. Вдоволь поиздевавшись, он предлагал человеку пойти учеником токаря, формовщика, литейщика, потому как все теплые места уже проданы. Ничего не оставалось, как идти в ученики. И шли, и не ломались, и достигали потом таких высот, не меньше, чем на войне. Все это Мишка увидит потом, когда сам пойдет на завод учеником фрезеровщика. А пока хорошее теплое лето 1951 года. Жить бы, да радоваться. Так нет, эта реформа коснулась и отца Мишки.

  Ему после ухода из Армии предложили место в огромной исправительно-трудовой колонии, заведующим всем хозяйством. Сокращенно все это называлось ИТК №. А что это такое лучше не знать никому ни тогда, ни сейчас. Если в такой огромной стране с таким многочисленным населением был беспредел властей к своим жителям, то там за колючей проволокой ты просто быдло, совершенно бесправное быдло. Вот там-то и придется работать бывшему фронтовику, бывшему офицеру. Сам он не рассказывал, и дома никто никогда не спрашивал о его новой работе. В течение нескольких лет было видно только одно, что день ото дня человек деградирует. Если выдавалось два дня в неделю, когда он приходил домой трезвым, был праздник. Правда, в семье был достаток, хоть и небольшой. В доме практически все было: мясо, картофель, лук, рыба - голода не было. Но не было чего-то другого. Мать, как могла, боролась с этим пьянством, но Мишка чувствовал, что и ее терпению скоро придет конец. Она пыталась с ним поговорить, но он не принимал никаких ее доводов. Через несколько дней все повторялось снова. Во сне пьяный кричал: «За Родину! За Сталина!», ему снились атаки. Поднимались бабушка, Мишка и мама, стояли около кровати, трясли его за плечи. Он просыпался, ругал нас всех, на чем свет стоит, и снова засыпал. Наутро он вставал, наскоро кушал, пил чай и уходил на работу. А вечером все повторялось снова.

  Какое бы длинное лето ни было, но и оно кончалось. Скоро надо было идти в школу. Мишку определили в школу, которая находилась в ста метрах от дома. Мама отнесла в школу все документы. Там посмотрели на все и не поверили, что у детдомовца почти все пятерки по всем предметам, сказали: «Посмотрим». И скоро в этой школе действительно убедятся, что учить хорошо можно и в детдоме, смотря, кто этим занимается. Мне и сейчас кажется, во всем, что касалось человека, случайных людей не было. Люди если шли в ВУЗы, то заранее знали, кем будут, что смогут потом дать, тем более в образовании. Уверен на сто процентов, десятиклассник того времени знал намного больше сегодняшних второкурсников любого латышского ВУЗа. Можно наштамповать сотни тысяч бездарей с дипломами, но пользы от них никакой ни сейчас, ни потом не будет. Убедился в этом, когда несколько раз сходил на шоу «Что? Где? Когда?». Люди сорокалетнего возраста еще отвечали на вопросы, хоть и с небольшой натяжкой. А те, кто кончил школу во время независимости Латвии, не знали ответов на элементарные вопросы по истории, литературе, музыке. А когда были вопросы по поэзии, то оказалось, что для некоторых Цветаева или Ахматова живы до сих пор, а Белла Ахмадулина давно умерла. Стыдоба, да и только. Всего, конечно, знать нельзя, да и не надо. Но нужно хотя бы читать свои родные газеты, такие как «Резекненские вести» или «Панорама Резекне». Это ведь только на первый взгляд маленькие газеты. На самом деле, там порой такая информация, что не найдешь ни в одной даже столичной газете, особенно в области истории, литературы, поэзии. Я не знаю в лицо ни одного журналиста этих газет, но снимаю шляпу перед каждым из них. Чувствуется, что проблемы, поднятые в газете, им глубоко не безразличны во всем. Да и сразу видно руку мастеров, уже хорошо сформировавшихся как профессионалов своего дела. И было бы стыдно жить и работать в городе, где родился, жил и творил такой человек как Юрий Тынянов, а писать плохо. Особенно всегда жду очерков по истории от Соколова, любил читать все написанное Никитиным, прекрасные вещи Гроздицкого, Дукуль, и совсем маленькие, но с огромным философским смыслом, Королькова. Да знай на худой конец то, что они написали, смело можешь ехать на любой конкурс по литературе и поэзии. Считаю, и газетам очень повезло иметь в штате таких журналистов. До сих пор скорблю о Е.Никитине, и дай ему Бог быть никогда не забытым живыми на этой латгальской земле. Меня всегда поражает несправедливость со стороны Господа Бога, почему мерзавцы, как правило, живут дольше, а надо бы наоборот. А с другой стороны может все логично, их забывают быстрее, а хорошего человека помнят долго.

  Это я, наверное, немного отвлекся от своей основной темы, знаете, все время что-то ищу в себе, в своей памяти хорошее об отце, но тщетно. Хотя на память не жалуюсь, но хорошего не помню. Мне как тогда после войны, так и сейчас неприятны такие люди. Сделав единожды что-то героическое или хорошее для Родины, они потом хотят сесть ей на шею и жить постоянно все время, требуя новых благ. Вот еще в то советское время дали человеку квартиру, дали хорошую пенсию, ежегодную бесплатную путевку в любое время года на юг, бесплатный проезд во всех видах транспорта, приписали к кормушке, где любые продукты вполцены, и все равно мало. Не знаю, применимо ли к таким негодяям слово патологически. Патологически жаден, патологически расчетлив, патологически нездоров. Такой человек за все сделанное взамен ждет награды. Вот таким и был отец Мишки. И писать про него больше не буду. Человек, не чувствующий боли другого, для меня никто, пусть даже и родной отец. Конечно, все годы после его смерти, я езжу на его могилу, но такого душевного трепета, такого ожидания встречи, как с могилой матери, эти поездки у меня не вызывают. Я не злой человек, тем более не злопамятный, он не видел и не хотел видеть во мне личность и я ему отвечал тем же. В какой-то степени я очень благодарен судьбе, жить с ним бок о бок мне довелось лишь пять лет, в 1956 году я ушел в Армию на целых четыре года. Наверное, самое правильное и самое время рассказать все-таки о городе, куда привезли Мишку.

  Географически Вышний Волочок очень удобно расположен между Москвой и Санкт- Петербургом. Практически на одинаково удаленном расстоянии от обоих городов. Стратегически с почти полной равниной рельефа, очень удобно строить военные аэродромы. Кстати, сейчас уже, да и в то время, не секрет сколько их. А уж, сколько воинских частей вокруг и около города, вообще не перечесть, тоже уже давно не секрет. Так что я не выдаю никакой военной тайны. Вообще, с моей точки зрения, государство знало, что делало. Поскольку Вышний Волочок - город с текстильной промышленностью, с огромным женским населением, то мужики хоть и военные очень кстати. И сколько их потом так и не доедет до своего дома, осев навечно в Вышнем Волочке. И скольких невест увезут в свои края. Исторически, это старинный купеческий город, с очень выгодной Росси того времени инфраструктурой, через него проходила водная артерия, соединявшая Волгу, посредством каналов и шлюзов, чуть ли не со всем Северо-западом. Через город протекает две реки Тверца и Цна, вот по ним-то в то время и таскали баржи бурлаки. Что самое интересное, денег на это благое дело видно не жалели, делали все настолько капитально, практически еще и сейчас все в терпимом состоянии, хотя город захирел и не скажешь, что когда-нибудь он вновь обретет былую красоту и свою значимость для России. Таких как Савва Морозов и Петр Рябушинский природа производит раз в тысячу лет. Зато, таких как Чубайс и Ельцин через год. Город, хоть и глубоко провинциальный, со 140 тысячами населения, обречен на прозябание и тихое вымирание. Знаю это, поскольку езжу туда ежегодно и только диву даюсь, как квартал за кварталом уходит окнами под землю. Зрелище, скажу вам, неприятное. Почему говорю тихое вымирание? Это надо видеть. Кладбище по территории равно территории города. Не удивлюсь, если через несколько лет приеду и увижу, как между рядами могил курсирует автобус или маршрутное такси. От начала кладбища и до горизонта - одни кресты, и оно не одно в городе.

  А тогда в 1951 году жизнь била ключом. На каждом заборе висели объявления:

«Требуются рабочие всех специальностей». В городе несколько учебных заведений, не считая средних школ. С прекрасной поликлиникой и больницей, хорошими парками и огромным городским садом. А уж, что за чудо церковь, с ее голубыми куполами- луковицами. Базар в самом центре города с торговыми рядами. Все это производило впечатление и так восхищало, что люди, случайно побывавшие здесь, оставались навсегда. Не знаю плюс это или минус, но город считался еще и как сто первый километр.Тем, кому власти не разрешали жить в Москве, Ленинграде, даже Калинине, выбирали Вышний Волочок. Здесь настолько все перемешалось, вообразить трудно. Было очень много настоящей Московской и Питерской интеллигенции, и невообразимо больше всякого отребья - воров, проституток, аферистов, мошенников разного пошиба. Вот в это- то месиво всех слоев населения Мишка и окунулся, как в канаву с дерьмом: пахнет, воняет и засасывает. В детстве все интересно, из любопытства хочется многое узнать и увидеть, пусть даже хоть один раз. Это как кино, если хорошее идешь смотреть еще раз, а на плохое и пряником не заманишь. А то, что жизнь любого городского мальчишки начинается и проходит во дворе, на улице, где живешь, истина прописная. Кто ты сам, кто будет рядом с тобой, кого будешь за версту обходить, с кем будешь от одной краюхи щипать? Все тебе даст, всему научит двор и улица, и уж здесь слово мамы и папы будет только потом. Если с самого начала не завоюешь хоть какой-то авторитет, то можешь потом всю жизнь ходить с мамой под ручку от дома до школы и обратно, но свое все равно получить. Улица и двор, это как академия наук, прошел ее факультеты, можешь и вправду академиком стать. И в какой бы город России тебя не увезли, везде есть дворы со своими преподавателями. Двор, в который предстояло выйти Мишке уже завтра, не был исключением, все как везде. Пацаны и девчонки уже по сарафанному радио знали, что появился новенький и к тому же детдомовский. Уже одно слово детдомовец, было как пропуск на любую улицу, любой двор. Это все равно, как будто с другой планеты. Что они знали, видели, маменькины сынки? Мишкин двор был именно таким. Шесть полковников и полковничих жили в доме и дворе Мишки. И все шестеро еще служили в штабе, что находился на соседней улице. У каждого по двое и трое детей. Один директор ремесленного училища и его четверо детей, две бывшие московские проститутки с визой на сто первый километр и их две дочери. И в конце списка двора, одна вечно-пьяная спекулянтка дрожжами и ее четверо вечно ­голодных пацанов. Будут и другие, но это на другой стороне улицы. Вот туда, к ним Мишке надо было выйти, чтоб жить дальше и спокойно ходить потом в школу. На следующий день, и надо же такому совпадению случиться, было 22 июня 1951 года. Тогда к этой дате все относились как к чему-то нехорошему, радости этот день никому не прибавлял, хотя и прошло целых десять лет, после начала той проклятой войны. Зато скорби лилось через край. Попробуй жить, хоть ты и народ-победитель, но прах твоих детей, отцов и дедов там, в неизвестной тебе Европе. И никогда, пока будешь жив, не увидишь могил родных тебе людей, да и есть ли они вообще. Тихо, или как у кого получалось, отмечали этот день. И вычеркнуть его из календаря нельзя, и жить с таким днем тяжко. Отец, видно по уже давно заведенному обычаю, выпил один целую бутылку, сидел тихо и курил. О чем он думал? Может о брате Алексее, что пропал без вести в первые дни войны, или о Мишке, ведь все надо начинать сначала, а вдруг не получится. Хоть на первый взгляд вроде и не плохой мальчишка, вон как быстро с матерью нашел общий язык, а все равно тревожно. Мишка никогда не узнает, о чем думал его отец в тот день. А сам он думал, как спереть на худой конец хоть несколько папирос, или целую пачку. На тумбочке, да и на подоконнике стояло несколько упаковок «Беломора». Неужели у него все сосчитано? А будь что будет! Он взял незаметно ни для кого одну пачку. На кухне взял коробок спичек, все спрятал под рубашку и пошел.

-  Сынок, ты куда? - спросила мать.

-  На улицу, мама, пойду, около дома посижу!

- И правильно, пусть идет, - сказала бабушка. - Что ему второй день с нами тут сидеть. Иди, Миша, только далеко не уходи.

  В коридоре, когда выходил, увидел из соседней квартиры вышел тоже пацан, чуть побольше его.

-  Здорово! - сказал пацан. - Меня Славкой зовут, а тебя?

- Мишка- ответил он.

-  Это тебя дядя Коля привез?

-  Ну да, меня!

-  Ну вот, теперь будем жить рядом. Куда ты идешь?

-  Покурить, - сказал Мишка.

-  Так ты что куришь? И тебя не лупили за это?

-  Еще не хватало, - сказал Мишка.

-  Ну, так еще отлупят, твой отец, знаешь, какой сердитый! Отлупит обязательно.

-  Пусть попробует, - ответил Мишка. - Если что, снова в детдом рвану.

  Они вышли на улицу, и Славка пошел к ребятам, а Мишка вышел за ворота двора и сел на скамейку, где сидели две бабки. Достал пачку и как заправский курильщик, большим пальцем по донышку пачки стукнул так, что папироска сама влетела ему в рот. Прикурил и первый дым выпустил в сторону этих божьих одуванчиков. Их как ветром сдуло. Кто он, чей он, они еще не знали. И все проклятия, не находя адресата, так и повисли в воздухе. Из всего было ясно, что одним нехристем в их дворе стало больше. Когда Славка с ребятами подошел к скамейке, Мишка курил и пускал дым колечками, постукивая себя пальцем по щеке. Уже одно то, что Мишка курил и прогнал этих старух своим дымом, подняло его авторитет в глазах пацанов. Знакомство состоялось без всякой крови. Табак — великое открытие индейцев сделало свое дело даже здесь, в этом зачуханном дворе, с помойками, вонючими выгребными ямами туалетов, сараями дров. Пацаны курили почти все, кроме одного. Он был повыше всех ростом, упитанный, хоть завтра веди его на мясокомбинат. Он постоянно что-то жевал, даже здесь и сейчас.

-  Лопнешь «студебеккер», - говорили пацаны.

-  Пусть ест, - сказал один, его звали Генка Бурцев. - Скоро поедем на блок-пост и там его сожрем.

-  Ха, ха, ха! - все засмеялись, кроме студебеккера, он знал, что это шутка, но жевать перестал.

  Мишка щедро угощал своим «Беломором» всех, кто подходил. Пачка быстро кончилась и в ход пошла махорка. Крутить папироски так, как умел Мишка никто не мог. У него все было отработано до мельчайших деталей. Две секунды и цигарка готова, не просыпав ни крошки.

- Ну, ты мастер, Курок, - с восторгом говорил Генка. - Учитесь, пока он жив.

 

   Вот так все в этой жизни, вышел во двор просто Мишка, вернулся домой уже Курок. Если кому-то давали кличку, то считай на всю жизнь. И как точно психологически ее приклеили человеку, никто не обижался на это. А чего обижаться. Если весь в веснушках, говорили конопатый, если худой и длинный, обязательно называли веревка, а смешней всего, просто глист. Чтоб приклеить кличку, здесь детская фантазия была беспредельна. Порой доходило до смешного, все кроме мамы с папой забывали твое имя, но кличку знали все.

-  Чего будешь делать после обеда? - спросили пацаны.

-  Не знаю, - сказал Мишка.

-  В общем, так, после обеда пойдем купаться на водную станцию. Мы тебе свистнем, и выходи. Да! А плавать-то ты умеешь?

-  Еще как, - ответил Мишка. - Не зря же девять лет на Волге прожил.

  И точно, не успел путем и поесть, как кто-то очень громко просвистел.

-  Это меня, мама! Можно с ребятами схожу покупаться? - попросил Мишка.

- Иди, сынок, но недолго. И потом, Миша, хочу тебя предостеречь, не лезь ни в какие передряги, а то Генка такой заводила, от него вся улица стонет. Иди.

  Мишка вышел и первое, что услышал от Генки, его поразило как громом. Было впечатление, как будто Генка стоял рядом, когда мать давала напутствие Мишке.

-  Ну, - сказал Генка. - Получил инструкцию, насчет меня? Тебе что мать сказала? Чтоб ты не лез ни в какие передряги со мной, от меня вся улица стонет?

-  Ага! Ты что колдун, Генка, читаешь мысли других?

- Нет, Курок, про меня все так говорят, скоро сам увидишь.

  Компания собралась человек двенадцать пацанов и одна девчонка, сеструха студебеккера, ее звали Наташа, а кликуха просто и коротко Талка. Это была такая пацанка, такая деваха, настолько своя среди пацанов, что ее и за девчонку-то никто не принимал всерьез. Вечно с ободранными коленками, грязными руками, шмыгающим носом, но по-детски очень красива. Эта была, будь она пацаном, похлеще Генки. Она умела все и даже больше, чем пацаны. Как она играла в карты на деньги или о пристенок не умел никто. Глаз-ватерпас, говорили пацаны, оторва, другого и слова нет. По ней было видно, куклы не для нее, она их терпеть не могла. Вот гайки, болты, собаки были ее страстью. Она единственная станет в будущем летчиком-испытателем на реактивных самолетах. Может одна на весь город. Она пролетит потом над своим городом, над крышами домов, как небесная хулиганка. Мы-то будем знать, что это она. Если Талка пообещала, сделает. Вот, что это за девчонка. Всей компанией пришли на набережную. И чтобы не делать крюк: идти через мост и там еще метров триста, не сговариваясь, сняли только кто ботинки, кто тапочки, прямо с набережной нырнули и поплыли. Мишка прикинул на глаз, плыть надо, если напрямую, метров четыреста, и чуть не сдрейфил. На такое расстояние он еще не плавал. Переборов страх, он сиганул, как и они, поплыл. Хоть и плавал не плохо, вида не подавал, что устал. Это такой народ пацаны, засмеют, если сдашься сразу.

- Молоток, Мишка, - сказала Талка, - живучий.

  Что такое водная станция, это рассказ особый. Здесь собирались и отдыхали все, кто любил позагорать и любил воду. Но собирались и те, кто любил резаться в очко на деньги. То тут, то там сидели кучки людей по пять, шесть человек и резались в карты. Они на какое-то время прерывали свою игру, чтоб окунуться и начинали снова. Ставки были небольшими, но кому везло, к концу дня выигрывал до тридцати и больше рублей, если играть по копейке. Талка, немного позагорав, погревшись на солнышке, поднималась одна единственная на вышку для прыжков. Сначала делала понт. Поднималась на трехметровую отметку и с визгом солдатиком кидалась в воду. Вылезая из воды, одним рывком выкидывала свое тело на мостки. Поднималась тихонько на самую высокую отметку, десять метров. Поворачивалась назад, на той стороне реки была церковь, крестилась, глядя на нее. Заходила на доску. На самом конце доски делала стойку на руках, отталкивалась, и в полете ласточкой, несколько раз перевернувшись в воздухе, входила руками в воду совершенно без брызг. Срывала аплодисменты присутствующих, садилась с нами и больше не прыгала. Генка с деньгами Талки внедрялся как тайный агент в какую-нибудь компанию, где играли более-менее по-крупному, перед этим полагалось показать, что у тебя есть деньги, на долг не играли. Садился и начинал играть. Играл хоть и неплохо, но до Талки ему было очень далеко. Проигрывал немного мелочи. И тогда под каким-нибудь предлогом (заранее все было продумано) к нему подходил кто-нибудь из наших ребят и говорил, что его ищет мама или брат. Генка извинялся, что должен уйти, но вместо себя он сажает девчонку, Талку. Это не возбранялось правилами игры, если играешь в одну руку, в один куш. Отдавал Талке ее же деньги. Она садилась под усмешки игроков. Никто же из них даже и не думал, что она что-то умеет. Талка, как и Генка, сначала делала вид, что играет неважно, входила в доверие и, когда очередь раздачи приходила к ней, делала чудеса. Она моментально набирала банк и срывала. Говорила: «Вот и мне стало везти!». Пацаны удивленно переглядывались, не понимая, как ей все это так здорово удается. Чистила она их беспощадно. Проиграв все деньги, пытались поставить на кон кто часы, кто трусы, но ты хозяин, колода у тебя, и решать тебе. Талка вежливо прощалась и с кучей трешек, рублей и пятерок уходила. На вещи она не играла, в долг тоже. Генка все это время ждал нас в городском саду. И мы всей компанией шли тратить деньги, так легко заработанные Талкой. Ели мороженое, пили ситро. Талка покупала пацанам хорошие папиросы. Себе брала всегда большую плитку шоколада «Гвардейский». Ах, какая это прелесть, шоколад! Он был твердым, как доска, хорошо ломался точно по квадратикам, а вкус - божественный, и аромат тоже. Эту дольку за щекой можно было гонять несколько минут, а она все не кончалась, и еще долго губы были сладкими, как будто с богом поцеловался. Была у Талки и вторая кликуха. Когда ее нужно было похвалить, называли «Кормилица ты наша». Ее сердце (все-таки она женщина) таяло от таких похвал, и она запросто могла принести из дома целую палку колбасы. Отец ее, полковник в отставке, бывший военный летчик, работал в аэроклубе преподавателем и получал хорошую военную пенсию, жили они даже очень хорошо. В Талкину жизнь не вмешивались, не учили, как жить, не ругали и вообще у нее бала полная свобода. Ей не говорили, с этим дружи, а с этим не моги. Наверное, так и надо поступать. Что толку постоянно твердить это нельзя, а это можно, ведь все равно человек сделает наоборот. Их семью уважали. Они, наверное, одни из тех полковников, которые не приперли трофеев из Германии. Ни они, ни их квартира, ничем не отличались от других. Ни дядя Коля, ни тетя Люда, родители Талки, не вмешивались в воспитание чужих детей. Нет, это не равнодушие, совсем наоборот, когда надо они могли помочь любому, даже деньгами. Просто они сами часть этого народа, а полковник - это воинское звание, дрянью можно быть и рядовым.

  Мишка медленно, спешить уже некуда, познавал жизнь города, а город - его. В детстве есть вещи, которые на первый взгляд поражают воображение величиной размера. Когда обыкновенный трехэтажный дом кажется небоскребом. А оно и на самом деле так. Вот если сейчас посмотреть на обыкновенную стандартную блочную пятиэтажку, и поставить рядом с тем трехэтажным домом, по высоте они будут равны. В чем выигрыш, в чем проигрыш сразу и не скажешь. Что мы видим, заходя в новые дома? Это до нельзя низкие потолки. А в тех старых купеческих домах, при той же квадратуре жилплощади, помещение казалось больше и удобнее - выигрыш. Зато в новых, даже блочных, домах намного теплее, но потолок давит тебя как могильной плитой, проигрыш. Мишкин дом был как пристройка к трехэтажному, который тянулся, чуть ли не полквартала. Это в свое время было жилище купеческой обслуги, но все равно с высокими потолками, дышалось легко и вольно. Зайдите в любой храм или костел, где потолок? Далеко вверху. Все сделано, чтоб не ограничивать полет человеческой мысли, не приземлять фантазию разума, дать пространство для беседы с Богом. Когда Мишка первый раз пришел к Генке, не тому другу по детдому, а новому (оказывается, у него тоже была кличка — «Тыбурций»), его чуть не стошнило. Там пахло так, как будто все самые скверные, самые вонючие запахи, которые и нос-то не должен нюхать, собрались, наконец, вместе. Они между собой соревновались, кто лучше. Запах плохого табака висел где-то вверху, но поскольку потолок был очень низкий, его, казалось, можно было даже потрогать. А уж как пахло помойное ведро, по-видимому, оно служило еще и туалетом, вообще не передать. В углу стояло несколько самодельных кроватей, стол, несколько табуреток и совершенно голые стены. Висел портрет того же Сталина и ничего больше. Одно единственное окно без занавесок было настолько грязное, что не пропускало никакого света, но не выпускало и обратно. Если даже кому-нибудь из любопытства и хотелось бы что-нибудь подглядеть, никто ничего не увидел бы. Это был подвал! О каком разговоре с Богом здесь можно говорить. Здесь было все настолько близко к аду, казалось, копни еще чуть-чуть лопатой и ты там.

 

-  Заходи, не боись, - сказал Генка.

-  Как, впечатляет? - спросил он. - А зимой здесь вообще как на улице, сколько ни топи - все улетает в небо.

   Мишка не знал чем ему помочь. Понял только одно, что пока стонет одна улица, но скоро стонать будет весь город. Здесь, в этой дыре не только озлобишься, озвереешь.

-  Гена, а сколько же лет вы тут живете?

-  Я здесь родился, да и братаны тоже.

  Мишка еще не видел ни мать, ни братанов, как Генка их назвал. Двое старших уже сидели на зоне, а еще один был в ремеслухе в Калинине, учился на сапожника. Там кормили, одевали и обували, домой он приезжал редко, а если приезжал, то мать свою, когда она напивалась пьяной, лупил смертным боем. Она орала на весь двор, клялась Сашке, так звали брата, что больше ни капельки в рот не возьмет, да без толку. Было ясно без всякой науки, если баба пристрастилась к зеленому змию, это навсегда. Мишка сидел с Генкой курил, никого не боясь, и опять встретился глазами Сталина. Тот, с каким-то непонятным прищуром, совершенно равнодушно смотрел на этих двух пацанов. Выбирайтесь, как знаете, говорил его взгляд, а я посмотрю.

- Чего ты на него пялишься? - спросил Генка. - Была бы моя воля, задушил бы его своими руками.

 

- А чего тогда держите его дома? – спросил Мишка.

 

-  А что, икону что ли повесить? Знаешь, если этому мы не нужны, то Богу и подавно. И вообще, Мишка, не жалей меня, да и никого не жалей, о себе подумай. Я хоть и не был в детдоме, но знаю, что и там не сладко. Хоть с пьяницей, а все равно ведь с родной маткой живу. Она же иногда и трезвая бывает, я же последний у нее, когда еще братаны на свободу выйдут. Ты сам то как? Смотрю, ты Ольгу Григорьевну мамой зовешь. Она тетка хорошая, ее во дворе уважают. Только ведь я здесь давно живу, никаких детей у нее сроду не было. И вдруг ты.

-  А я ведь, Гена, знаю о том, что она мне не родная. Мне еще в детдоме Валентина Николаевна сказала. Должен же я кого-то звать мамой, она мне сразу понравилась.

Знаешь, сколько лет я всем завидовал, у кого они есть, эти мамы. Я, по-моему, отца совсем не люблю и боюсь почему-то, порой думаю, а не рвануть ли обратно в Углич.

-  Ну, ты артист, Мишка, тебя нашли, а ты - рвануть. Да тебя одного на первой же станции загребут и в детприемник. Я то знаю, бывал там, не советую. Знаешь, Курок, может, школу кончишь, человеком станешь, а нет - так вон, сколько одних заводов да фабрик в городе.

-  Генка, а почему ты сказал, что Сталина задушил бы своими руками?

-  А ты что не видишь, что отца то у нас нет.

-  Ну и что?

    А то, что вот на этом твоем «Беломорканале» помер, даже мертвого матери не отдали. Знаешь, что сказали? Указ, лично подписанный этим Сталиным, запрещает выдавать родственникам тела померших на зоне. Так что могила его весь «Беломорканал». Я другой раз даже папироску достаю из пачки прямо в кармане, не хочу видеть те красные линии рек, одни кости там. Забегая вперед, скажу, что душить его Генка, не придется, он сам помрет. И только через много лет весь мир узнает, как он тяжело умирал, в полном одиночестве. К нему даже мертвому побоятся подойти. Вот как его любили всенародной любовью. В тот 1953 год третьего марта сообщат всему миру: «Скончался отец всех народов, генералиссимус И.В.Сталин». А похороны будут восьмого марта, как раз в Международный женский день. Все будет отменено, даже занятия в школах. К десяти утра остановят все автомобили, трасса Москва - Ленинград проходила по улице, где жили Мишка с Генкой. Несколько машин загонят и к ним во двор. Это будут небольшие фургончики, тягачи. Один из них, мы с Генкой открыли и взяли двух замороженных гусей. А вечером, когда все уедут, нарубили их на куски, сварили их в ведре и так до отвала налопались, что штаны трещали. Вот так мы с Генкой помянули отца народов, он в гробу бы перевернулся, узнав, что в такой день скорби нашлись два ослушника. Если тогда сажали в тюрьму за три колоска с поля, то за двух гусей он упек бы нас на пожизненно.

  Прошло уже больше месяца, как Мишка жил дома Он пешком исходил весь город, чтоб узнать его получше. У каждого района были названия до того интересные, что литературным языком не передать. Один очень большой район, почти весь из частных домов, кроме школы, назывался Пролетарский. Это более девяти улиц, довольно длинных и полностью из деревянных домов, настолько близко прилегающих друг к другу, казалось, достаточно одной искры и все выгорит дотла. Другой район назывался Солдатская слобода. Здесь видно в свое время при царях селились солдаты, служили-то тогда по двадцать пять лет. Еще один район назывался Грабиловка. Ну, этот район оправдывал свое название и тогда, и сейчас. Ходить ночью или поздно вечером не решаются даже и сейчас. Или изобьют, или разденут, спросить не с кого. Менты в этот район ходят не меньше, чем по пять человек. Самый главный центр - Центр. Так исторически сложилось -это Екатерининский тракт. Веками его обустраивали купцы и фабриканты. На нем стояли и большие красивые каменные дома всех стилей, чего хозяин-самодур захотел, так и строил. Один дом выше другого, один с колоннами и парадным входом, другой трехэтажный деревянный, с крылечком. Абсолютно никакой планомерной застройки. И только одна улица, по-старинному она называлась Венгучовская линия, выходила всеми окнами в прекрасный парк и набережную реки Цны с гранитными берегами. На ней как тогда, так и сейчас десятки магазинов со своими названиями по фамилиям купцов, кому что принадлежало. Вся линия сплошь из трехэтажных домов смотрелась очень впечатляюще и красиво. На углу Екатерининской и Венгучовской был большой драматический театр. Это вообще всегда и всех поражало, в таком захолустье и вдруг театр.

 В пору, когда Мишку привезли в этот город, там была очень сильная труппа актеров. В основном все эвакуированные в войну из больших городов и хороших театров. После войны кто уехал, а кто оброс семьей и квартирой, деваться некуда - остался. Репертуар шикарный для того времени: Островский и Чехов, Тургенев и Розов, Лопе де Вега и Пушкин - не сходили со сцены и афиш. Любой спектакль всегда собирал аншлаг, билетов никогда не было. Мать с отцом, не регулярно, но все-таки ходили и брали с собой Мишку. Никогда не забуду тех волнующих часов еще до театра. Билеты уже куплены. Где-то уже вроде надо успокоиться, так нет, все только начинается. Мишке то что, надел штаны почище да ботинки, вот и готов. А мама? Ох, эта мама! Она готовилась, собиралась как к самому важному дню ее жизни. Мишка потом только поймет, как это прекрасно наблюдать за мамиными сборами в театр. Она немного стеснялась Мишку, и как раз это- то и придавало ей очарование. Надев платье, она надевала чулки. Тихо, нежно она их натягивала на ноги, чтоб ни дай бог не зацепить чем-то. Других просто не было. Она становилась с каждой минутой красивее и лучше. Может у кого-то мамы красивее Мишкиной, скажи ему это тогда, не поверил бы. Отец, как солдат собирался за пять минут. Брился, надевал галифе, сапоги, немного опрыскивал себя одеколоном и готов. Шли пешком, не спеша. За полчаса до начала спектакля были уже в фойе театра. В фойе все благоухало, запахи всех духов и одеколонов того времени, но все равно здорово. Шик и блеск туфель и сапог, блеск хрустальных люстр, блеск улыбок. Все желали добра друг другу и ждали чуда. Звенел третий звонок, рассаживались по своим местам. Все чинно благородно. Будьте добры, разрешите пройти, не беспокойтесь, пожалуйста. Вот какие красивые слова звучат в театре. И хорошо, что весь мат, ругань, злость оставались за стенами театра. Мельпомена это женщина, а к женщине надо относиться по-рыцарски. Для мата и ругани есть построенные казармы и общаги, вот там упражняйтесь в своем искусстве, сколько хотите, а в театре не моги. В церкви же никто не матерится, так и театр – это храм.

  Волнение ожидания встречи с чудом, еще минута и оно произойдет. Бесшумно открывается, уползая в разные стороны, тяжелый бархатный занавес. В зале гаснет свет, и сразу же наступает мертвая тишина. В театре во время спектакля зрители ведут себя совершенно не так, как в кинотеатре. Здесь считается дурным тоном что-то жевать, тем более сорить семечками, бросать фантики от конфет, чихать и кашлять. Лучше всего, конечно, сидеть не в первом ряду, а где-то в пятом или шестом. В первом ряду видно лучше, но есть одно но. Как правило, в труппе есть две, три примадонны, которым уже к полусотне лет, а они все еще претендуют на роль Джульетты. Так в первом ряду видно   все: и двойной подбородок, и варикозное расширение вен на ногах героини. Здесь уже не спасает никакой грим. Одно дело, когда молодая актриса играет старуху, поверить сложно, но можно. И другое дело, когда старуха пытается сыграть молодую. Ей бы пожизненно играть Кабаниху в «Грозе» Островского. Вот для этого в театре есть галерка. Оттуда когда смотришь, возраст актрисы определить почти невозможно. Мишка со временем пересмотрел все спектакли театра именно с галерки. Особенно нравилась «Собака на сене». Интриговало само название, разве подумаешь, что это про людей. Спектакль с хорошим музыкальным сопровождением. А собакой то оказалась очень красивая девушка, но с противным характером, все ей не так. Хоть и давно эта штука написана, но казалось, современнее ее нет, таких людей и сейчас не перечесть.

  Буквально через дом от театра находился кинотеатр «Звезда». На фронтоне здания огромными белыми буквами было написано: «Люди, будьте бдительны!» Ю.Фучик. Мишка никогда не слышал, кто этот Фучик. Но, глядя на это здание из красного кирпича, то ли бывшей конюшни, то ли лабаза, уже в советское время приспособленное под кинотеатр, создавалось впечатление, вас предупреждают о том, что оно вот-вот рухнет. И все другое, уже в самом кинотеатре, говорило о бдительности. С вонючим общественным туалетом, с огромной курилкой, где дым висел, хоть топор вешай. С совсем небольшим фойе, где в ожидании сеанса даже присесть негде. Но зато был буфет, и торговали водкой в розлив. Шелуху от семечек перед началом следующего сеанса уборщицы выносили ведрами. Во время сеанса умудрялись даже курить. В темноте зала боялись одернуть курильщиков, в ответ можно было получить бутылкой по голове. Фильмы шли по целой неделе один и тот же. Так что за неделю его видел весь город, потом крутили другой. Недостатка в зрителях не было. Было еще очень много трофейных фильмов, и всегда был шанс сравнить наш фильм с трофейным. Мишке нравились наши фильмы, с нашими актерами. Если их перечислять всех по именам, не хватит целого листа. Михаил Жаров в фильме «Путевка в жизнь», Борис Андреев - «Трактористы», «Падение Берлина», «Два бойца» - были героями того времени. Сейчас, может, их и не смотрят, да и не крутят, а жаль. Знаю только одно, увидев такой фильм один раз, не забудешь никогда. Помню, как все были помешаны на фильме «Тарзан» или «Бродяга», а прошли годы, спроси кого-нибудь, кто играл в этих фильмах, редко кто назовет фамилию актера. А потому как не родное, посмотрел и забыл.

Время неумолимо двигалось вперед, подходил к концу второй месяц Мишкиного пребывания в этом городе, но родным пока его не ощущал, как и своего отца. Если отношения с матерью, бабушкой, соседями по квартире, были по-человечески открытыми и хорошими, то с отцом ничего не строилось. Он, по-видимому, не знал той тропочки, что приведет к сердцу Мишки. И оттого, что он не может себя переломить, в конце концов, обнять пацана, сказать что-то ласковое, он становился раздражительным, злым, больше молчал. Мать была как между двух огней. Она приняла Мишку как сына, и обратной дороги для нее не было. Весь двор удивился, как легко и Мишка принял ее, они же все знали, но почему Мишка никогда никуда не ходит с отцом, для всех было загадкой. Но однажды, это было накануне 24 июля, дня рождения матери, отец подошел к Мишке и сказал:

 

- Нам, сынок, с тобой предстоит сделать два очень важных дела. Завтра у мамы день рождения, одевайся получше, и пойдем покупать ей подарок. Придут все ее и мои друзья. Так что пошли.

  Ходили недолго, все магазины были рядом. В одном из них отец подвел Мишку к прилавку со стеклом, там лежали часы.

 

-  Смотри, сынок, какие подарим маме?

  Часов было много, но все почти одной марки «Победа». И вдруг Мишка увидел маленькие с браслетиком часы.

-  Ну, ты глазастый, глянь-ка, сколько они стоят.

 Мишка глянул и обалдел, они стоили почти триста рублей.

-  Как считаешь, понравятся? - спросил отец.

-  Думаю, да, только уж больно маленькие.

-  Так это же женские. Представь, если мы купим ей эти, - и он показал на часы с огромным циферблатом, они назывались «Кировские».

  Мишка и впрямь представил мать с этими часами на руке и захохотал, часы были чуть поменьше будильника.

-  Берем, — сказал отец продавщице. - А теперь еще возьмем женщинам винца послаще.

  Мать видно любила «Кагор», взяли несколько бутылок. Себе спиртного отец не брал. Взял для гостей несколько пачек хороших папирос, и они пошли к дому.

- Так, сын (вот уже третий раз за день он назвал Мишку сыном), вот про это, - и он показал коробочку с часами, - никому ни слова, пусть сюрприз будет. А за харчами пусть мать сама идет, она лучше знает, что надо.

-  Ну, чего так быстро? - спросила мать.

-  Секрет, - сказал Мишка, понял, что ляпнул лишнее и посмотрел на отца.

-  Секрет, - улыбнулся тот. - Теперь у нас с тобой самое главное впереди, принести и не расплескать.

   Да! Это, конечно, была загадка, как в сказке. Что же это такое? Отец взял два больших ведра и коромысло, для чего-то взял два больших полотенца, и они пошли. Прошли мимо один квартал, на углу которого стояла водяная колонка. Прошли еще один, и опять мимо. «Значит, не за водой идем», - думал Мишка. Он и предположить не мог, что идут они за самогонкой, да еще с двумя ведрами, среди белого дня, на глазах народа.

-  А куда идем-то, папа?

 Отец не понял и переспросил. Мишка ответил так же.

-  Да тут уже близко.

 

  Они пришли к новому деревянному дому с палисадником и воротами, покрашенными в зеленый цвет. Отец постучал щеколдой, на крыльцо вышел небольшого роста толстенький с красной, как помидор, мордой мужик.

 - Привет, Николай, - поздоровался он с отцом, - заходи.

 

  Мишка тоже узнал мужика, видел его на базаре, он там рубил мясо большим топором. Вышел еще один парень, его Мишка тоже узнал. Он играл в футбол за городскую команду. Все сели на кухне около стола с закуской. Мужика тоже звали Николай, они с отцом воевали вместе. Он принес две бутылки самогонки, поставил на стол, спросил сына:

-  Будешь?

-  Нет, мне надо идти на тренировку!

-  А ты будешь? - со смехом спросил Мишку.

-  Не-е-ет! - сказал Мишка. - Мне еще нельзя.

-  Вот видишь, Николай, полный дом мужиков, а хряпнуть не с кем. Давай хоть с тобой примем грех на душу.

  Он налил почти полный стакан отцу и себе, сказал:

-  С Богом! - и как воду выпил.

  Отец сделал тоже самое, сказал:

-  Ох, хороша зараза! - пожевал хлебушка, понюхал - Баста! - и встал. - И не проси, Николай, больше не могу, да и некогда. Завтра у Ольги день рождения, милости прошу в гости. Они ушли наливать в ведра самогонку. Мишка тоже немножко поел и вышел в коридор. Оба Николая, как ребенка пеленали каждое ведро, закрывая крышки полотенцем, а потом еще обвязывали тонкой веревкой. Все было готово, Отец поблагодарил дядю Колю и его жену, пригласил в гости, и они двинулись в обратный путь. Вот она загадочная русская душа, в какой стране еще таскают самогонку ведрами. Вот уж точно, донести и не расплескать. Во дворе табак объединил Мишку со всеми пацанами, а здесь самогонка, хотя он ее еще и не нюхал. Весь оставшийся день и вечер бабушка с мамой варили из головы поросенка холодец, добавляли туда еще и свиные ноги, жарили рыбу, мясо. Мишку заставили крутить ручку мясорубки и давить туда пальцем. Работы хватило всем, и когда почти все кончили, была уже ночь. Мишка спал в одной комнате с бабушкой, а мать и отец в большой комнате, в зале, так говорили. И Мишка услышал, как мать тихонько спросила отца:

- Ну, как вы там?

- Чего как? - спросил отец.

-   Чего, чего? Как Миша-то?

-   А! Вроде нормально!

 -   Да ты поласковее с ним, чувствую, душа у него хорошая, нежная. Не он к тебе, а ты иди ему навстречу. Ох, мужики, чурбаны вы бесчувственные, и что ты все в себе держишь? Вижу, что места себе не находишь, чего ты молчишь?

 

- Спи, Оля, все образуется, вот увидишь.

 

-   У тебя образуется, что вы там на своей работе эту водку жрете, трезвым надо домой приходить, тогда образуется. Я тебе, Николай, знаешь, что скажу, если обидишь Мишку, не посмотрю, что живем уже столько, возьму Мишку и мать, и поминай, как звали. Наконец-то обрела мальчишку, а ты...

  Она видно тихонько заплакала.

-  Ладно, мать, завязано, - сказал отец.

 О чем они говорили еще, не слышал, уснул. Когда утром встал, подошел к матери и, еще не умываясь, поздравил ее с днем рождения.

-  Иди мойся, - ласково сказала мама, - поздравитель.

 Мишка подошел к отцу, спросил тихонько:

-  Когда же будем дарить секрет?

-  Вечером, вечером, сын!

  День тянулся до вечера так долго, казалось, он не кончится никогда. Мишка уже два раза сходил за водой, вынес помойное ведро, сбегал с пацанами искупался. А когда пришел с речки, мать заставила вымыть голову, сказала, что от него тиной пахнет. Намочила хлебный мякиш в воде, все перетерла, а потом этой кашей намазала Мишке голову, сказала:

-  Это самое лучшее народное средство для волос.

  Мишка посмотрел на себя в зеркало и чуть не умер со смеху. Казалось, как у той лисы, что себе голову тестом намазала, а волку сказала, что это мозги. Так и у него хлеб залепил _ волосы как мозги, только не белые, а коричневые. Мишка минут двадцать походил, чтоб все витамины впитались в кожу, и мать вымыла ему голову. Волосы было не узнать, они блестели, стали пышными, будто их прибавилось, и мягкие,-мягкие.

-  Вот какой ты у нас красивый, сынок, весь в меня.

-  А я уже давно, с первого дня увидел, что на тебя, мама, похож, даже родимое пятнышко на щеке там же, где у тебя.

-  Не знаю, сынуля, что и делать. Хотела булочек напечь да не успею, поздно уже. Может сгоняешь в магазин, там есть такие, с завитушками. Я их перед тем, как подавать, в духовку суну, и будут как мои.

-  А сколько штук надо, мама?

-  Думаю, если все придут, как обычно, штук шестнадцать.

-  Ух, ты, - прикинул Мишка, - нас трое да этих шестнадцать, тут никаких харчей не хватит.

   Отец колдовал над своей самогонкой. Жег кусковой сахар и раствор подливал в бутылки.

 

-  Будет по цвету как коньяк, а по крепости о-го-го! - говорил он.

  Славка, отец и Славкина мать ставили два больших стола один к одному, мать накрывала их скатертью. Девятнадцать стульев было не собрать со всего дома. Отец сходил в сарай, принес две табуретки, четыре чурбачка, шесть широких досок. Все гвоздями пришпандорил, получились отличные скамейки. Мать застелила их половиками, лучше ничего не придумаешь: и широко, и сидеть мягко. А время все еще тянулось, до четырех оставалось еще два часа.

-  Может, поедим чего-нибудь, - сказал Мишка, — а то всего много, придут гости, слупят все, и не попробуешь.

-  Всем хватит, не бойся, сынок. Береги живот до вечера, - сказала бабушка. - А то готовили-готовили, сами все и слупили - потерпи.

  К четырем часам один за другим стали подходить гости. Первой пришла шикарно одетая женщина, звали ее тетя Тася. Что-то было в ней такое, сразу и не поймешь. При сравнительно длинных красивых ногах в дорогих чулках, тела казалось мало. Когда она повернулась боком, Мишка увидел небольшой горбик на ее спине. Разглядывать ее дальше он постеснялся, только в груди что-то  екнуло, ему по-человечески стало ее жалко. Она поздравила мать с днем ее рождения и отдала большой сверток. Мать благодарила ее и одновременно говорила:

-  Что ты, Тася, зачем же так много?

-  Бери, бери, Ольга, сошьешь пальто, еще и сыну на куртку выйдет.

  Постепенно пришли все, даже дядя Коля, откуда они с отцом несли самогонку. Он по природе был видно человек с юмором. Вручая подарок матери, спрашивал, как будто не знал, сколько ей лет.

 

-  Бабий век - сорок лет, в сорок пять баба ягодка опять, - хохоча, говорил он. - Как, Ольга, доживем до сорока пяти?

-  Еще и переживем, - смеялась мать.

  Мишка прикинул в уме, от 1951 отнять сорок будет 1911. Получалось, что отец моложе ее на три года, но разницы не было никакой. Пришел и начальник отца по работе. Мужик двухметрового роста, его жена рядом с ним казалась девочкой. Он тоже поздравил мать и бабушку за то, что она родила хорошего человека. Он так и сказал, хорошего человека. Видно есть за что, если так хорошо отзываются люди, решил Мишка. Глядя на него, его рост и животик, что выпирал из-под кителя, Мишка подумал: «Ну, если он тоже берег свой живот к празднику, плакали все мамины харчи». Шумно рассаживались по местам, каждый почему-то хотел сесть поближе к новорожденной, но отец, шутя, сказал по хохлятски:

-  Геть, мужики, це мисто нас с Мишей.

  Мишка подошел к отцу и спросил:

 - Когда же будем отдавать свой секрет маме?

 

- А вот сейчас и подарим.

Отец достал коробочку, открыл, взял часы и надел маме на руку.

-  Поздравляем тебя, Оленька, вместе с сыном и мамой, желаем всего самого хорошего, теперь больше никогда не будешь опаздывать на уроки, не забывай только их заводить.

-  Спасибо, ребята! Спасибо, мама! Вот уж воистину счастливые часов не наблюдают.

  Первый тост стоя выпили за маму, второй за отца, третий за бабушку. А когда подошла очередь выпить и за Мишку, то не знали, как и поступить, ведь еще ребенок, хоть и четырнадцать лет.

-  А мы ему Кагорчика нальем, пусть причастится, - сказал дядя Коля.

  И Мишка первый раз в своей жизни попробовал это церковное вино. Оно было густым, красного цвета, как кровь Христа, сладким, что губы слипались. Его даже не надо ни запивать лимонадом, ни нюхать кусочек хлеба.

-  Все, - сказал Мишка. - Больше не буду, лучше поем.

  Пришли Славка с матерью, им как опоздавшим налили штрафную. Когда уже все порядком выпили и поели, мужчины пошли покурить на улицу. Мишка со Славкой тоже вышли во двор. Как назло, из пацанов там никого не было. Мишке хотелось похвастаться, что у матери сегодня день рождения, и он пил вкусное вино, еще хотелось увидеть Генку, мать специально ему сделала большую тарелку холодца. Пришлось возвращаться домой. Мужики уже сидели своей кучкой, что-то рассказывая друг другу. Мать и остальные женщины пили чай. В то время анекдоты про Сталина и правительство никто вслух не рассказывал. Если и травили анекдоты, то больше про евреев. Говорят, это была любимая тема даже и самого Сталина. И за что он их не любил, да и любил ли вообще кого-то, Мишка не знал. Потом по жизни он встретит много евреев. Прекрасные интеллигентные люди, почти все с высшим образованием. Очень добродушные, совсем не жадные, с хорошим юмором. Народ с самой трагической историей, сколько раз начинал все с нуля, не озверел как многие из нас. Лучшие актеры, врачи, бизнесмены, даже жестянщики - евреи. Среди них практически нет алкоголиков, наркоманов и, тем более, бомжей, даже в наше время. Нам бы учиться у них всему хорошему, а мы про них анекдоты. Вот и в тот вечер, когда Мишка снова сел на свое место, услышал, как дядя Коля, мясник, травил анекдот про них.

 

-  Абрам у Изи занял в долг пятьсот рублей. Пустил их в дело и очень переживал, что взял в долг. Ведь когда-то надо отдавать. Жена Сара про это не знала. Абрам пришел домой и все вздыхал. Когда легли спать, он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, чем совершенно привел Сару в негодование. Сара его спросила: «В чем дело, Абрам? Почему ты не спишь и все ворочаешься?». Абрам ей рассказал про долг. Изя жил напротив. Сара открыла окно и громко крикнула: «Изя, слушай сюда, что я скажу. Абрам тебе пятьсот рублей не отдаст! - захлопнула окно и сказала - Спи спокойно, Абрам, пусть он теперь ворочается».

  Мудрая женщина знает, что посоветовать, чтоб был мир и покой в душе мужчины. Просто у них на востоке хозяин всегда мужчина, у нас наоборот, потому что мужики как тряпки, в том числе и я. Нет настоящей породы. Да и кто страной руководил: Ленин – Крупская,  Брежнев -  Виктория, Ельцин - Наина, Горбачев - Райка, Путин - Людмила. Когда снова все собрались за столом, пить уже было не за кого, все пошло на самотек. И тогда мама попросила тетю Тасю спеть. Стали просить и другие.

-  Хорошо, - ответила она. - Я спою своего любимого «Соловья».

    Это теперь я уже точно знаю, что напиши Алябьев всего одну эту вещь, и он бессмертен как композитор. Сейчас, когда слушаешь исполнение этой вещи другими певцами и сравниваешь то пение на дне рождения мамы никому неизвестной провинциальной женщины, понимаешь, как богата Россия талантами. Кто знает эту вещь, помнит какое там прекрасное музыкальное вступление. Тетя Тася по-видимому в уме проиграла это вступление и запела. Я не специалист в музыке, тем более в вокале, но с первых же звуков ее голоса было видно, человек она необычайно одаренный. Я и сейчас не знаю, как называется этот голос, колоратурное сопрано или контральто. Она им владела превосходно. Совершенно не напрягаясь, даже наоборот, как бы давая волю своим голосовым связкам разогреться, приобрести ту эластичность, чтоб, заканчивая припев, выводить поистине соловьиные трели. Не знаю как у кого, но у меня по коже пробежали мурашки. Я практически весь покрылся ощутимой гусиной кожей. Даже потрогал тихонько свои коленки, они были все в пупырышках, как от холода. Такому голосу как у нее совершенно не хватало места в этой небольшой комнате. Он долетал до потолка, бился как живой о стены, вибрировал в стеклах окон. Ему хотелось на волю, на простор. Мама подошла к окну и открыла. Проходившие по улице люди сначала замедляли шаг, а потом и вовсе останавливались. Не часто можно услышать такое пение, даже в концертных залах. А здесь в этот теплый июльский вечер в тихом провинциальном городке звучало одно из самых трудных произведений Алябьева, как что-то обычное. Создавалось впечатление, что поет человек необычайно высокого роста, с мощным торсом, только там легкие должны быть как кузнечные меха. Господи! Как хорошо, что ты есть! Отнимая одно, ты взамен даешь другое, совершенно не унижая человека.

Каждому свое. Закончив пение на самой высокой ноте, тетя Тася тихонько села, как человек, сделавший свою работу, теперь можно и отдохнуть. Она снова стала такой же маленькой женщиной, как и прежде, хотя еще минуту назад была там наверху, словно на исповеди у самого Господа Бога. Как все близко, думал Мишка. Почему рядом ходит прекрасное, и тут же пошлость, эгоизм, циничность, неверие? Какое же должно быть сито, чтоб отсеять всю дрянь? Просто надо чаще встречаться с хорошим, вот и весь секрет. После пения тети Таси, желающих спеть в одиночку не нашлось. Еще долго пели хором, Мишка тоже. Голос у него ломался, теперь это называется мутация, переходный возраст.

И у этого времени есть тоже своя прелесть. Ни ты сам, ни окружающие еще не знают, какой он будет новый: тенор или баритон. Мишка сидел недалеко от тети Таси, и она прекрасно слышала, как он поет. Она спросила его:

- Ты раньше пел в хоре?

-  Нет, - сказал он.

-   А где ты пел, Миша?

-  На вокзалах и пристани, - ответил он. - Потом у нас в детдоме был патефон и много пластинок, я им подражал.

-  А кому именно, чей голос тебе больше по душе?

-  Больше и не знаю, но могу как Утесов или Лещенко.

 

-   Так он же запрещен, - сказала она, - где вы его нашли?

-  На пластинках, где еще, - не понял Мишка.

-  Нет, ты меня не понял, где нашли пластинки с Лещенко, сейчас это большая редкость.

-  Так по старым чердакам находили, и воспитатели приносили тоже.

-  А что тебе больше всего понравилось? — все спрашивала она.

-  «Журавли», - ответил Мишка.

-   А спеть здесь сейчас можешь?

-  Конечно могу, я же солдатам на вокзале пел, там побольше народу, чем здесь.

-  Минуточку внимания, - попросила она присутствующих. - Я попросила Мишу спеть, что он пел в детдоме, и он согласился. Послушаем его.

  Все это время, что прожил здесь, его все-таки не покидала тоска и по детдому, и, конечно, по Валентине Николаевне. Он иногда ночью, вспомнив ее, плакал. Тихонько, чтоб никто не услышал его всхлипов, он накрывался одеялом с головой и давал волю слезам. Они текли по щекам ручьем, впитывались в подушку. Мокрую подушку переворачивал с одной стороны на другую, снова плакал и тихонько засыпал. Утром тоска сама собой проходила, начинался новый день, надо было жить дальше.

  Мишка тихо, выговаривая четко все слова, соблюдая темп песни как на пластинке, запел, вкладывая всю душу, всю тоску, всю любовь. Это же его оторвали от родной земли детского дома, там прошла большая часть его жизни, там его неглубокие корни, там его птицы, журавли.

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.

Сердце бьется сильней, вижу птиц караваны.

В дорогие края провожаю их я.

Вот все ближе они, и все громче рыданья,

Словно скорбную весть мне они принесли.

Из какого же вы из далекого края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?

Пронесутся они мимо скорбных распятий,

Мимо древних могил и больших городов,

А вернутся сюда, им раскроет объятья

Дорогая земля, то Россия моя.

  На последних словах песни Мишка уже рыдал сам. Соленые, как морские капли, слезы текли не останавливаясь. Мишка спел до конца и вышел в комнату, где сидела бабушка. Она плакала, сморкалась в платок, мудро по-старчески поглядела на Мишку, прижала к себе, тихо сказала:

-  Сколько же тебе довелось всего испытать, Мишенька, а ты держись, не давай воли этой тоске, так ведь и заболеть можно. А так молодец, и Тася тоже. Поверь мне старой. Любит тебя Ольга, как самого родного. Ты же весь вылитый в нее и жалостливый тоже. Никогда не пройдешь мимо чужого горя. Держитесь вместе, и любая беда вам будет не страшна. Теперь и умирать буду спокойно, есть у Ольги сын, есть.

  Когда гости расходились, Мишка уже успокоился, он как-то незаметно для всех разобрал кровать, лег и уснул. Урывками слышал, как мама и отец носили грязную посуду, а бабушка мыла и насухо протирала стаканы. Потом мать, было слышно, протерла пол мокрой тряпкой. Побренчав ведерной дужкой, отец вынес ведро на помойку. Все стихло, как будто и не было никакого праздника. Отец вышел в коридор покурить. Дома никто не курил, не потому что староверы, а считали неприлично, да и мать берегли, чтоб не кашляла. Мама подошла к Мишке, долго-долго смотрела на него, нагнулась и поцеловала в щеку.

-  Ах ты, журавлик мой, где ж ты раньше был, где летал.

  Мишка чувствовал она плакала, потому как щека ее тоже была мокрой. В ту ночь ему снился сон, как он подпрыгивает, отталкивается от земли и зависает в воздухе, но не высоко как птица, а метра два Говорят, это происходит, когда дети растут. Утром отец ушел на работу, а мама с бабушкой еще спали. Мишка встал первым. Сделав свои дела, умылся. Взял два ведра и пошел к колонке за водой, это входило в его обязанности. Дрова для печки, вода, помойное ведро, хлеб из магазина, бабушкины лекарства, все лежало на нем. Такая работа по дому была совсем не в тягость. Они с отцом умудрились, не нанимая никого, распилить десять кубометров дров. Это Мишка делал и в детдоме, там иногда заставляли, а здесь работалось с охотой. По дороге обратно домой уже с водой он встретил тетю Тасю, тоже с ведрами. Мишка поздоровался и встал передохнуть.

-  Не тяжело? - спросила она его.

-  Есть немножко, больно ведра большие, - ответил Мишка, - зато два раза ходить не надо, хватает на весь день.

  Знаешь, Миша, я до сих пор в себя не приду. Откуда у тебя, мальчишки, такое понимание жизни, это ведь только с возрастом приходит.

-  Я же детдомовский, тетя Тася, с сорок второго года уже взрослый, много чего повидал.

-  Сколько лет тебе, Миша?

-  Не жалейте меня, тетя Тася, у меня теперь мать есть, а лет мне уже четырнадцать.

-  Все равно, Мишенька, спасибо тебе за песню, — взяла ведра и пошла.

  Мишка бросил свои ведра, догнал ее и спросил.

-  Может, я Вас обидел, тетя Тася, простите, пожалуйста, совсем не хотел, не сердитесь.

 - Нет, нет, не беспокойся, Миша, - сказала она. - У меня свое горе. Передай привет маме, завидую я ей.

 

  Мишка пришел домой, мать уже встала, умывалась под рукомойником.

 

 -  Где задержался, сынок? - спросила она.

 

-  Тетю Тасю встретил по дороге, тоже за водой пошла, поговорили немного, - ответил

он.

-  Хорошая она, Миша, только невезучая. Ты же видел горбик у нее. В детстве еще маленькую уронили, повредили спинку, с тех пор и горбик. Она очень волевой человек, хоть и маленькая. Всю войну прошла, до самого Берлина. Машинисткой и переводчицей работала в штабе Армии. После войны целый вагон привезла. У нее не квартира, а склад, чего только нет, да сколько уже продала. Кажется, все есть, а счастья нет. Даже детей, если захочет родить, и то нельзя. Ребенок тоже может родиться неполноценный. Вот так и живет одна. Это со стороны кажется, что все хорошо, и одета, и обута, и красиво все. Вот когда-нибудь сходим с тобой к ней в гости, увидишь. Вместо ребенка у нее большая кукла, тоже из Германии привезла. Так она ее одевает каждый день во все разное, говорит с ней, как с человеком, купает в тазу иногда. С головой у нее все нормально, это наше женское, ты не поймешь. Ребенка она хочет, а мужиков боится, не поймешь ты, Миша, этого. Сразу, такого как ты, ей никто не даст, это только мне повезло, да и дети на улице не валяются.

 

-  Мама, а знаешь, она сказала, завидую Ольге. Про меня это?

 

-  Мне теперь, сынок, многие завидуют, сразу такого парня заимела. А вчера ты вообще всех поразил, до слез довел своей песней. Скучаешь, сынок, по детдому или привык уже?

 

- Скучаю, мама. У меня же там Валентина Николаевна осталась, очень скучаю.

 

-  А ты письмо ей напиши, напомни о себе, она то думает, забыл ты ее, напиши обязательно, и от меня привет пошли.

В тот раз они с матерью и бабушкой проговорили весь день. У каждого было, что рассказать друг другу. Мать поведала Мише, что у нее было два брата - Федор и Павел.

 Федор после революции и почти до 1937 года был начальником тюрьмы. Имел огромную власть, а сам жил в подвале чуть ли не с крысами. Болел сам, болели дети и жена от вечной сырости и холода даже летом. Мог бы занять любую хорошую квартиру или дом, но как большевик просто не имел права жить лучше, чем другие. А в 1937 году был расстрелян как враг народа. Остались жена и две дочери Нина и Алла. Нина умерла в девятнадцать лет, а вот Алла жива, ты с ней обязательно познакомишься. Второй брат Павел, ты, кстати, на него очень похож, - говорила мать, - был весельчак, по-русски бесшабашен, мог последнюю рубаху отдать, даже и просить не надо. Имел двух жен, гитару и чемоданчик с книгами. Работал в депо на железной дороге, в войну имел бронь от Армии, но все равно ушел добровольцем. Погиб на Курской дуге, где похоронили, никто не знает.

Мишка рассказал о себе, как прошли его девять лет детдома. Про то, как за всеми приезжали родители, как он долго ждал и разуверился во всех. Рассказал матери и про то, как его хотела усыновить мать Тамары. Что когда вырастет, а осталось всего четыре года до восемнадцати лет, будет шофером и ни кем больше.

Мать с бабушкой слушали его, не перебивая. Из всего рассказанного Мишкой поражало, что он никого не обвинял в своей судьбе, не жаловался. Наоборот, обо всех, с кем его свела судьба, отзывался с большой теплотой, очень хотел быстрее увидеться со своей бабушкой-мамой, помнил ее все эти годы. Мать сказала, что скорей всего летом увидеть бабушку не удастся, а зимой в каникулы он обязательно к ней съездит.

- Бабушка, да и все девчонки уже знают, что ты дома. Живут они уже не в Карелии, а в городе Колпино. Все, кроме бабушки, работают на большом Ижорском заводе. Живут все в одном бараке для рабочих. Некоторые девчонки уже замужем и имеют своих детей. Юрка учится в ремесленном училище на паркетчика.

С работы пришел отец, и Мишка замолчал, говорить при нем он не хотел. Сказал матери, что пойдет во двор. Не прошло и трех минут, вернулся обратно. Пошептался с матерью, и та отдала тарелку холодца, сказала:

-   Снеси Гене, только пустую возьми обратно.

-   Люблю, когда мясо кусочками и со шкуркой, - говорил Генка, уплетая холодец. - А чего у вас вчера было-то? Мы-то, знаешь, где были?

-   Нет, - сказал Мишка.

-   На блокпост товарняком ездили, рыбу ловили.

-   Может, и студебеккера сожрали?

-   Ты что, его и жрать нельзя, он пердит как худое колесо. Они, толстые, все вонючие, клапан плохо держит.

-   Ну и врать ты, Генка, мастак, говорил, сожрете, я и поверил.

-   Он нас сам скоро сожрет. Знаешь, взяли с собой кто что смог, а у него сетка с собой. Мы ему: Студик, положи и наше. Он: давайте. Когда приехали на озеро, все разошлись, кто куда, чтоб друг другу не мешать. Час ловим, второй. Стали орать его: Студик! Тихо! Опять орем, никого. Перетрухали все, а Талка больше всех. Утонул, не дай бог, думаем. Пошли искать. Нашли гада, а он спит, и сетка пустая. Лупить его стали, так ты же его видел. Он нас всех сложил друг на друга, и сам сверху сел. Пришлось на костре рыбу на прутиках жарить.

 

Генка слупил холодец, похвалил мамашу и тарелку сунул в свой шкафчик.

-    Э-э! Тарелка-то наша, - завопил Мишка, - мать велела принести обратно.

-    Уж больно красивая, с каемочкой, у нас ни одной такой нету, - хохотал Генка.

Пока они трепались да покурили, как вдруг кто-то постучал в окно.

-    Генка, выйди на улицу, там твою матку на лошади везут!

Мы вышли, и точно, во двор заезжала телега. Генка как увидел, сказал всего два слова.

-    Нажралась, падла! Ты, Курок, не удивляйся, наши-то все это уже видели. Опять, что заработала, все промотала.

Мать Генки, вусмерть пьяная, лежала на голой телеге, поперек. Одна рука и нога свисали чуть не до земли. Вторая нога  с драным чулком была согнута в колене, не давая ее жопе упасть с телеги. Мало того, что пьяная, она была еще и вся мокрая, описалась.

-    Помогай, Курок, иначе мне ее одному не затащить.

«Хорошо, - подумал Мишка, - что Генка живет на первом этаже, да еще в подвале. Попробуй такую корову затащить на третий этаж, точно пупок развяжется». Во всех домах лестница ведет вверх, у Генки вниз. Пока тащили по ступенькам, туфли сами снимались и падали вниз, идти за ними было не надо, они как будто сами знали свое место. Прямо в мокрой одежде положили на кровать, Генка накрыл ее старым пальто и подсунул под голову фуфайку, свернув пополам. Мишка разогнулся во весь рост и опять увидел Сталина. Тот не мигая, с усмешкой смотрел на него и Генку. В этот раз его глаза говорили: «Что же вы, пионеры хреновы, опять эту пьяную бабу под меня кладете? Все вроде у меня в стране есть, только вытрезвителя нету, но будет, обязательно будет!»

-    Сторожите, дорогой Иосиф Виссарионович, мою мама, - сказал Генка, подмигнул вождю, плюнул и пошел наверх к свету и солнцу. - Ты, Курок, вчера, говорят, какую-то блатную песню со слезой пел, пацанам очень понравилось. Перепиши слова, я же на гитаре ништяк бацаю, разучим вместе.

-    Какая же она блатная, там же все про тоску, про Родину.

-    Вот, вот, раз про Родину, значит блатная, у нас ведь кроме Родины то ни хрена нет. Ну, сделаешь, Мишаня?

-    Да хоть сейчас, пойдем обратно к тебе, - сказал Мишка.

-    Нет, ты дома напиши, у меня и бумаги-то нет.

-    Ладно, Г енка, сделаю, только тарелку-то принеси, она там у тебя осталась.

-    Ну и память у тебя, Курок, все помнишь.

 

-  Помню, помню, волоки давай.

Удивительное это время, детство. У него свой язык, свое понятие о хорошем и плохом. И почти у каждого своя мать, хорошая или плохая, но своя. Скажи кто Генке в тот день, что его мать дрянь, он разорвал бы того в клочья, какая ни есть, а его родная. Ты попробуй без нее поживи, увидишь, кто прав. Отдавая тарелку Мишке, он сказал:

-   Береги мать, Курок, она у вас человек.

-   Слушай, Генка, а кто в соседнем дворе на машине приезжает, на грузовике ЗиС-5?

-   А, это дядя Леша Дмитриев, он на автобазе работает, а гараж у них на «Зеркалке». Мужик что надо, иногда нас в кузове везет до гаража, а когда идем обратно, даже папироской угостить может. Знаешь, Генка, ведь я сплю и вижу себя шофером, четыре года осталось дожить, потом пойду учиться на курсы шоферов.

-   Я шофером не хочу, грязная работа, все время они под машиной лежат, вечно что- то ломается. Я на следующее лето после школы пастухом пойду в совхоз, там кормят, а осенью еще харчей привезу на всю зиму, нам с маткой хватит.

Отговаривать Генку в выборе своей профессии он не стал, ну не любит человек, что работа грязная, его дело. Каждый ищет свою романтику сам. Только как это можно не любить грузовик, Мишка не понимал. Они все такие зелененькие, так хорошо пахнут краской и бензином, с рулем и кнопочкой посередине. Разве сравнить такие слова как радиатор, карбюратор, стартер, аккумулятор, прерыватель и еще сколько названий. Все звучит загадочно, таинственно. Значит Генке милее слова хвост, рога, копыта. В пастухи идти совсем не хотелось, свою детскую мечту надо воплощать не в стаде коров и хлеву, а в гараже, где каждое колесо хочет укатиться за горизонт. Из всей дворовой братии Мишка один станет шофером. Сначала просто шофером, а потом дальнобойщиком. Проедет по всей России, да и не только по ней. Они тоже станут кто кем. Очень много с их улицы выйдет толковых людей. Среди них будут инженеры, врачи, моряки, даже бандиты. Жизнь сама все расставит по своим местам.

Есть в библии одна очень хорошая заповедь: «Не судите, да не судимы будете», живи по ней, врагов не будет. Мишка так и жил. В душу ни к кому не лез, но и свою открывал не каждому. Хотелось встретить именно родственную душу, конечно, исключая мать. И он такую душу встретил в лице шофера из соседнего двора. Мишка несколько дней заглядывал во двор, но ни машины, ни шофера не видел. Зато познакомился с одним длинным пацаном. Мишка шел и на тротуаре около ворот дома увидел огромный недокуренный окурок папиросы. Посмотрел по сторонам, вроде никого нет. И только нагнулся, чтоб поднять, как окурок быстро пополз в арку дома. Мишка все-таки его догнал, наступил ногой и увидел, что к нему привязана белая нитка. Она оборвалась, и из- за угла вышел худой и очень длинный пацан. Он смеялся как-то совсем необычно. Рот и глаза были открыты, а звука никакого. «Чего это с ним? — думал Мишка, — Неужели глухонемой?» Он действительно был глухонемым. Видно от безделья придумал себе такой прикол. Мишка запихнул окурок себе в рот, достал одну спичку и кусочек чиркалки, прикурил. Пацан протянул руку для рукопожатия, хотел видно сказать, как его зовут. Но кроме еле слышного: «А-а-а-а», Мишка ничего не понял. Тогда длинный взял веточку и на земле написал Аркаша. «А тебя?» - спросил он глазами.

- Миша, - ответил Мишка.

- Ми-и-и-ша, - повторил тот.

Мишка жестами, как будто он крутит баранку машины, показал на двор: где машина, где шофер? Аркаша показал рукой на третий этаж, там живет шофер, понял?

-Понял, понял, - ответил Мишка. - Даже вспотел, пока с тобой поговорил, а всего- то узнал, где шофер живет.           

Мишка хотел уже развернуться и идти в свой двор, как Аркашка дернул его за рукав и глазами показал на улицу. Во двор входила девчонка, примерно одного возраста с Мишкой. Аркашка тоже как будто покрутил баранку руля, показал рукой на девчонку, по- своему сказал: «А-а-а-а», ровно столько раз, сколько букв в имени. Снова взял прутик, ногой стер свое имя, написал Алла.

- Вы чего? - спросила она. - Вам мой отец нужен?

- Да нет, - ответил Мишка, - просто хотел увидеть, ну, в общем, не важно, - не знал, что сказать Мишка. - Я пойду.

- Чего хотел-то? - спросила Алла.

- Да машину хотел поглядеть.

- Эко диво, машина, - засмеялась она. - Приедет отец вечером, хоть языком ее лижи.

Вот зараза, вот сопля, еще учить собралась! Хоть языком ее лижи, сама уже, небось,

накаталась, сколько хотела. Мишка кипел как самовар, но ей ничего не сказал. Нет, вы подумайте какая наглость, задавака нашлась. Ей и в голову не пришло, что Мишка в машине ехал всего один раз, на этом крокодиле от вокзала до дома. А она уже накаталась на всю жизнь, устала уже от машин. «Зато я на пароходе по Волге сколько раз плавал, да и на метро ехал через всю Москву. Еще раз увидимся, все ей выложу, поглядим кто кого.

- Ты чего кипишь, аж весь красный, - встретив Мишку, спросил Генка.

- Как же, закипишь! Хотел увидеть дядю Лешу, а встретил дочку его. Спросил где он? А она говорит, будет вечером, а машину можешь хоть языком полизать!

- Не пыхти, Курок, она такая, кому хочешь, в душу плюнет. У нас ее почти никто не любит, сам увидишь. Она у них одна, больше детей нет, все ей одной. Во двор выйдет со жрачкой, ни с кем не поделится, все одна слупит. А так, видел какая она красивая. Вот кому достанется, - Генка не договорил, что это будет счастье или горе.

  К дому подъезжал дядя Леша, но во двор не заехал. Мишка хотел идти к машине, Генка остановил его.

-  Погоди, я сам, может он сейчас еще в гараж не поедет.

Генка догнал дядю Лешу во дворе. Мишка не слышал, о чем они говорили. Только Генка пришел и сказал, что сегодня он никого не повезет, а завтра вечером хоть всю улицу. Что такое, мистика или магия? А может просто случайность, но все последующие друзья и старшие по возрасту будут с именами Геннадий или Алексей. И менять им имена по ходу повествования не буду. Во-первых, все Генки имели клички. Первый Генка из детдома - Хромой, второй Генка со двора - Тыбурций, третий Генка - Чекист, четвертый Генка - Лилипут. Каждый из них имел место в моей жизни, у каждого из них, естественно, своя история, своя жизнь. Люди по-своему необычайно интересные, с неподражаемой индивидуальностью во всем.

   - Завтра, так завтра, - решили пацаны.

-  А знаешь, Курок, давай рванем на базар, заодно и матку мою проведаем. Она там дрожжами приторговывает.

Что такое Вышневолоцкий базар того времени, это особый рассказ. Но вкратце все- таки скажу. На месте, где он находился, на всей его территории, в свое время был огромный православный храм с красивой площадью. В некотором отдалении от храма были торговые ряды. Построенные, видно, по хорошему архитектурному проекту XVIII века. Все вместе, храм, ряды, площадь, река в гранитных берегах, составляли неповторимый ансамбль зодчества. Правда, буквально через реку стоял тоже храм, но чуть поменьше. Такие вещи в провинциях России строились не государством, а купцами или фабрикантами, как в данном случае. Строились на пожертвования этих людей, всегда в честь кого-то или к какой-нибудь исторической дате. И стояли бы эти храмы веками, делали бы свое благое дело народу. Радовали бы глаз и душу еще ни одного поколения российских граждан, но... Не буду произносить этой банальщины, что пришли большевики! Да пришли, но не тронули храмов, не поднялась рука на красоту. Видно читали, очень хорошо читали Ф.М.Достоевского. Помнили его бессмертную фразу: «Красота спасет мир». Немцы бомбили - не разбомбили. Кончилась война, и встал вопрос, как восстановить все порушенное. И вместо того, чтоб построить кирпичный завод, все для этого есть, и песок, и глина, и известь. Все под боком, не надо за три моря везти. Только это ведь не для русских, работать надо, тем более, кто пришел уже не 1918 году, а в 1940 и позже. Подавай хоть из-под земли, но сразу, и все проблемы решим. Уж, в какой последовательности все решалось, не знаю. Только из пяти прекрасных храмов остался один, тот, что поменьше. Когда под них заложили да подложили что надо, рванули, а у них  даже штукатурка не отлетела. Бросить это безнадежное дело, ума не хватило. Местные храмы оказались покрепче храма Христа Спасителя. Кирпичик-то обжигали дедушки да мастера с подмастерьем. Секрет свой хранили как честь и совесть своей эпохи, где вранью да вандализму даже в мыслях не отводилось места. На чистом яичном желточке замешивалась известь да краски, на любви к отечеству цементировались фундаменты, строилось на века. Тысячу раз прав Василий Макарыч Шукшин в своем рассказе, если кто читал его. Как рушили деревенский храм. Какое возмездие получили те же люди, кто непосредственно принимал в этом самое активное участие. Все они передохли как мухи, все получили заслуженные физические и духовные увечья. Даже коровы в тех фермах, что были построены из кирпича храма, вели себя непредсказуемо, пока фермы не освятили с крестным ходом вокруг. Сколько же можно наступать на одни и те же грабли, чтоб сделать один единственный вывод: не навреди тому, кто придет за тобой. Ну, построили из того кирпича дома, вышли казармы да общаги, убогие по форме и содержанию. Видел я эти дома, там и сейчас счастьем не пахнет. Кроме болезни да уныния никаких эмоций они не вызывают. Все, как алкоголики, на одно лицо. Безликий город, безликий народ. Был недавно, чуть с ума не сошел. Какое-то переселение народов. Весь Кавказ там правит бал. Алкоголь, наркота, проститутки чуть ли не до московской кольцевой дороги. А это 350 километров до Москвы. Не приведи Господи, сломаться автомобилю на трассе и встать, как тут же, словно из-под земли, цыгане и всякая шелупень. Каждый просит, что-то предлагает свое, оторопь и страх, чтоб по башке не треснули. Думали, построим вновь на прежнем месте храм Христа Спасителя, и вернется божья благодать в Россию. Нет, не вернулась и не вернется. Такие обиды даже Богу, видно, трудно простить. Он же за нас, за грехи наши на крест пошел и нес его достойно, с болью, кровью, но нес. А мы его повторно распяли, и его же именем пытаемся прикрыть все пороки наши. Есть ли после всего этого совесть в наших душах? За что же пытаем его, да еще и милости просим? Наплевали ему в душу, а теперь, Господи помоги!!! Поможет, обязательно поможет, только не сейчас и завтра, и не нам с Вами, а новым, у кого не поднимется рука осквернить сотворенное с его именем и по воле его. Я хоть и неверующий человек, но и меня он не обошел своим вниманием. Не попади я тогда в войну в детдом, не писал бы эти строки сейчас. А то, что иногда и отворачивается он от меня, значит, сам виноват, ему и о других думать надо. Как говорится, воздастся по делам нашим, и судить кроме него никто не имеет права.

  Базар, он и в Африке базар. Был, правда, не базарный день, просто будни. Народу все равно было немеряно. Перед входом по обе стороны дороги стояли продавцы семечек со своими мешками. И, что интересно, к вечеру все продавалось, уходили с пустыми мешками. Не понятно, что это генетическая потребность или обыкновенная дурь человека. Говорят, на Западе тоже выращивают подсолнух, но публично, как в России, не едят это дерьмо. Люди подходят к мешкам и пробуют на вкус. Есть семечки жаренные, есть просто сушеные, а есть даже подсоленные. Берут и те, и другие. Продавцы народ тоже ушлый, изобретательный. У кого стакан как стакан, такой, каким его сделали на заводе. У другого такой же стакан, но уже чуть-чуть обрезан. Хоть на пясточку, а нагреть покупателя надо, иначе, что за торговля без навара. Нет денег на полный стакан, пожалуйста, рюмочка. Плати пятак и ходи плюйся, как будто целый стакан у тебя в кармане. Генка впереди, ^ишка следом за ним обошли весь ряд с семечками. У Генки был уже полный карман брюк семечек, у Мишки ни одной. Мишка просто удивлялся ловкости рук Генки. Тот большим и указательным пальцем брал две-три семечки, кидал их в рот, выплевывал шелуху. А другими тремя набирал в ладошку пясточку и клал незаметно в карман. Говорил, что пережаренные или сырые, шел к следующему. Все повторялось сначала.

-  Дрожжи, дрожжи! - кричала женщина. - Дрожжи, рубль палочка, подходи народ, кто хочет быть с пирогами.

-  Ножи, ножницы точить, пилы править, - кричал мужик с татарским акцентом. К слову, если всем утилем в Латвии занимались евреи, то в России, почему-то, татары. Так и по сей день.

-    Слышал, моя мама кричала: дрожжи, дрожжи, - спросил Генка.

Уже второй раз Генка слово мама произносит с удареньем и на первый, и на второй слоги. Хитрюга! Хоть по-французски хочется ему как-то обелить ее в глазах Мишки за тот позорный случай.

-  Пойдем к ней!

  Кто из них хитрее, надо еще подумать. Мать заметила Генку уже давно, зашла за киоск и деньги из кармана засунула под резинку чулок. Кого она хочет перехитрить, глаза Генки просветили ее как рентген. Да если бы даже она их проглотила, Генка нашел бы их и в желудке. Мишка тактично не подошел близко, встал около бочек с капустой и наблюдал.

         -Ты чего тут потерял? Шляются бездельники весь день по рынку, а потом деньги пропадают,- прицепилась торговка капустой.

          - Да я, тетя, вон с Генкой к его матери пришёл, - он назвал её на Вы. – Пожалуйста, не ругайтесь, мы уже уходим.

           -А, к этой что ли, - и она сделала жест, пальцем ударив себя по горлу. - Пьет стерва, уж два раза бегала в рыгаловку. А тут на утех на лошадь вворотили, увезли.

Эти подробности Мишка знал и видел. Подошел  Генка.

- Пошли, - сказал он. - Еле успел отобрать, надо вечером все равно встретить, иначе хана. Смотри, Курок, смотри! Видишь вон того черного, хромого?

- Ну, вижу, а что?

- А сейчас смотри, что будет.

Мишка видел пацана со спины. Тот быстро, немного прихрамывая, догнал тетку и каким-то неуловимым движением, как факир, дернул из кармана кошелек. Тетка пошла дальше, а пацан, резко изменив направление, шел уже навстречу Генке с Мишкой.

- Видел артиста? - восхищенно спросил Генка. - Я его давно знаю, работает всегда один, всегда удачливо.

Боже праведный! Им навстречу шел лучший друг, лучший баянист, лучший видно теперь карманник, Генка Бурмистров. Если бы не хромота, его было не узнать. Он очень вырос, темные с отливом, как у грача крыло, волосы, довольно прилично одетый, он прошел мимо Мишки с Генкой. Хромой его не узнал. Видно, Мишка тоже изменился, хотя роста особенно не прибавилось. Хромой довольно быстро удалялся со своей добычей, казалось, еще немного и они разойдутся опять на долгие годы. Чтобы не кричать его по имени и не привлекать к нему внимания, Мишка громко запел.

- Орленок, Орленок, взлети выше солнца

И степи с небес огляди.

Навеки уснули веселые хлопцы,

В живых я остался один.

Хромой услышал, резко встал. Стал искать глазами, где это, кто это. Невероятно, он уже все забыл, а сердце еще помнило. Оно помнило слова и мелодию этой песни, помнило вокзал и пристань, не забыло те воинские эшелоны с победителями, май 1945. Не веря своим глазам, он увидел Мишку. Подбежал и обнял, как самого родного брата.

- Неужели это ты, Мишка? Я столько лет думал о тебе. У кого ты здесь? Выходит и тебя нашли? Давно приехал? Где живешь?

Вопросы сыпались один за другим. Мишка и рот не успел открыть, как он сказал:

- Бежим отсюда, пацаны! Я здесь наскоком, светиться не хочу.

Вышли с базара, отошли чуть подальше и сели на ступеньки торговых рядов.

- Куришь? - спросил Хромой Мишку.

 

-А как же! Как всегда! Только махорку уже реже.

- А я махорку теперь совсем не курю. Угощайтесь, пацаны!

Достал красивую пачку папирос, тех, что курил Сталин, «Герцеговина флор». Когда закурили, сказал.

- Ну, хвастайся, Мишка, где живешь, с кем живешь и как живешь.

Слушал внимательно обо всем, чем хвастался Мишка. А тот говорил и говорил,

окунался в события тех лет, словно все было вчера. Тыбурций сидел раскрыв рот, боясь

пропустить рассказ Мишки. Мишка вспомнил, как почти сразу после войны они

пароходом поплыли на детскую олимпиаду по художественной самодеятельности в

Ярославль. Везли с собой декорации и костюмы для бессмертной сказки «Репка». Бабку

играла Тамара, дедку Генка, мышку Мишка. Валентина Николаевна читала за сценой

текст. Все действие сказки, занимало всего десять минут. Но, что это были за минуты! Зал

филармонии взрывался аплодисментами на выход каждого персонажа. Изголодавшиеся в

прямом и переносном смысле дети, особенно самые мелкие, все принимали всерьез. После

ошеломляющего триумфа, а заняли первое место, хочешь, не хочешь, надо возвращаться

домой. По дороге на пристань шли своим небольшим строем. Валентина Николаевна шла

первой, за ней, одетые во все одинаковое, дети. Создавалось впечатление, идет мать со

своей семьей. Как ни странно, но даже после войны, семья в пять-шесть человек не

считалась большой. Самым маленьким был Мишка, и Валентина Николаевна держала его

за руку, чтоб не потерять. Когда пришли на пристань увидели довольно большой пароход.

 

«Александр Суворов» прочитал Мишка. Пароход, видно еще дореволюционной постройки, имел

три палубы. Может быть, даже именно на нем работал в свое время посудомойкой

А.М.Горький. Что его отличало от других, тут же стоявших, так это колеса по каждому

борту. Дело было уже к вечеру, на Волге был полный штиль, на воде ни одной морщинки.

В то время еще никаких буфетов и в помине не было, но кипяток был везде. У нас с собой

был сухой паек на два дня. Как все пристроились своей кучкой, Валентина Николаевна

всем поровну раздала хлеб и галеты, по три кусочка сахара, одну на всех банку

американской тушенки. Поели и разбрелись, кто куда. Генка пошел мыть банку из-под

тушенки, Мишка стрельнуть заварки для чая. Народ, надо сказать, попался жадный. К

кому Мишка ни подходил, все отворачивались, говорили у самих нет ничего. Вниз вела

лестница, Мишка спустился по ней, открыл дверь с круглой ручкой и чуть не оглох. Там

все шумело, стучало, парило. Мужики по пояс голые, лопатами кидали уголь в огромную

печку.

         -Тебе чего, пацан? - сквозь шум орал один из них.

 

Мишка хотел ответить, но голоса своего не услышал. Как они тут что-то слышат, думал он. Мужик сам подошел к нему и в самое ухо спросил.

-   Ты что заблудился, да?

-   Нет, не заблудился! Мы детдомовские, в Углич едем, хотел заварочки стрельнуть для чая.

-   Ну ты, пацан, и артист, здесь машинное отделение!

-   А откуда Вы знаете, что я артист? - удивился Мишка.

-   Так видно сразу, кто еще догадается здесь заварку искать. Сколько вас человек-то, - спросил он.

Мишка на пальцах сосчитал: Валентина Николаевна - раз, репка - два, дедка - три, бабка - четыре, внучка - пять, Жучка - шесть, мышка - семь.

 -Десять!

-   Сосчитал до семи, а говоришь десять! Значит, целый чайник надо! Где вы там сидите, сейчас заварим, и я принесу.

Мишка снова поднялся наверх, его уже искали.

-   Где тебя вечно носит? - зашумела Тамара. - Наверное, и сахар уже слупил?

-   Вот сахар-то как раз и цел! Сейчас нам чайник заварки принесут. Ты думаешь, я так болтался, а я по делу болтался!

Мужик, с голым пупком, подошел с чайником к ребятам. Определив, что Валентина Николаевна главная, отдал ей чайник.

-   Когда попьете, пусть пустой принесет вон тот, - он показал на Мишку. — Дорогу к нам знает.

В вымытую Генкой банку налили чаю. Мишка первым достал свои три кусочка сахара и положил в банку. Валентина Николаевна, Тамара и внучка тоже положили свои. Генка сделал вид, что усердно ищет свой. Он лазал из одного кармана в другой, не находил, смотрел на пол, нигде сахара не было.

-   Да я вроде этого чая и не хочу, бегай потом...

Было уже довольно темно. Мишка отнес чайник. Пришел в каюту. Разморенные от горячего чая и впечатлений, кто спал, кто клевал носом. Спать совсем не хотелось. Стал осматривать каюту. Ничего особенного нету, железо есть железо, только покрашенное в белый цвет, да скамейки. На одной стенке увидел коробочку с двумя дырочками, как пятачок у поросенка. Сначала потрогал пальцем, потом двумя. Ничего не происходило. Чего бы туда запихнуть, ведь для чего-то они нужны? Ничего под рукой не находилось. Расстегнул ремень брюк, разогнул пряжку, примерил, еще не входит. Входит только в одну. Разогнул еще больше, примерил. Вот теперь будет как раз! Совсем не зная, не понимая, что сейчас произойдет, он воткнул эту пряжку в пятачок. Свет потух моментально и в каюте, и на всей палубе. Еще какое-то время он пытался вытащить ее обратно. Она раскалилась, была красной, горячей. Мишкины пальцы пахли уже паленым мясом, и он все-таки выдернул ее, и чтоб спрятать лучшего места, чем карман брюк, не нашел. Он положил эту железяку в штаны, но и там она жгла его. Сначала была тишина, потом стали шуметь, кричать пассажиры.

- Вечно эти детдомовские что-то натворят, - как будто других нету.

Свет так же включился, как и потух. В каюту зашел мужик в белом кителе и фуражке с красивым козырьком. Рядом с ним стоял тот, с голым пупком.

- Ты поил их чаем, ты и разбирайся, кто виноват.

- Так! - сказал голый. - Всем детдомовцам встать в шеренгу, вытянуть руки вперед, ладошками вверх.

Не зная, кто виноват, все встали, сделали, что велел голый. Мишка встал тоже, как всегда последний, вытянул руки. Три пальца были ожжены. От страха он не чувствовал никакой боли. Голый подходил к каждому, смотрел, говорил:

- Здесь нету, здесь нету...

Очередь неумолимо двигалась к Мишке. Не зря голый назвал его артистом. Мишка сделал такую хитрую рожу, с настолько умоляющими глазами, когда голый подошел к нему, посмотрел на его ладошки, все увидел, сказал:

- И здесь нету.

Все наши облегченно вздохнули.

- Углич! - прокричали сверху на нижнюю палубу.

Пароход несколько раз погудел, сбавил ход и боком стал подходить к пристани. Была уже глубокая ночь, артисты с триумфом и дипломом возвращались к себе домой. Еще по дороге домой Генка велел ему пописать на пальцы. Уже через неделю ран не было. Вот так Мишка узнал многое про электричество.

Генка слушал Мишку и мрачнел. Он в чем-то еще завидовал Мишке. Его детство уже кончилось, не успев начаться. А Мишка, как белый лист, пиши на нем, что хочешь, все равно ничем не замараешь. Шофером хочет стать, а Генка уже стал вором. Они покурили еще раз, как перед решающим боем. Кто из них выйдет человеком из этой круговерти людских соблазнов, по какой дороге каждый из них пойдет?

-Все, пацаны! Мне бежать надо. - Генка из маленького кармашка достал часы, посмотрел на них и сказал, - держи, Мишка, дарю! Котлы, что надо. Идут минута в минуту. Я себе на бану, другие возьму. Значит так, Мишка. Меня не ищи, я сегодня здесь, завтра там. Надо будет, найду тебя сам. У меня знаешь, какой баян сейчас концертный! В комиссионке купил, скоро встретимся. Да! Вот, на еще, — он протянул длинную как портянка сотню. - Купите, что надо, - обнял Мишку, тихонько похлопал по плечу и поковылял, не оглядываясь.       

Что делать с этим богатством, так нежданно свалившимся, Мишка не знал. Домой все это нести нельзя, мать станет спрашивать, где взял, да еще не дай бог подумает, что украл.

-   Знаешь, Тыбурций, бери себе, мне нельзя, а на деньги мы с тобой купим одну вещь, пальчики оближешь. Стоит ровно сто рублей за килограмм, дороже этого ничего нет. Тыбурций, а что такое бан?

-   Бан - это вокзал!

-   Ну и что, там котлы лежат?

-   Ну, Курок, темнота, корефанишь с таким пацаном, а фени не знаешь!

-   Какая еще Феня там есть?

-   Ой, умру сейчас, ты что с другого света приехал, ни хрена не знает! Феня, это жаргон такой у блатных, понял? Они так говорят, чтоб другие не понимали!

По дороге к дому Тыбурций все расспрашивал Мишку про детдом. Ему, видно, хотелось знать, а воровал ли Мишка тоже. Он так и спросил.

-   Колись, Курок, только честно, было дело?

-   Было, было, - ответил Мишка. - Только воровали мы не деньги, а яблоки, иногда капусту с морковкой, да еще турнепс.

Тыбурций даже расстроился, что не банк Мишка ограбил, всего-то огород.

-   Это добро и мы здесь воруем, особенно в августе, до Спаса еще. Да и яблоки у нас растут, кислятина одна. Вот на базар осенью привозят из Латвии, там действительно яблоки. Особенно еврейские, «Гронштейн» называются, ел такие когда-нибудь?

-   Еврейские еще не ел, а вот « Антоновские» пробовал. Ладно, Тыбурций, кончай треп, лучше скажи, пойдем покупать вкуснятину, о чем я говорил. Хочешь сегодня, хочешь завтра, Если завтра, то деньги спрячь, иначе твоя мама найдет, потом из нее пьяной не выколотишь.

-   У меня, Курок, и ты не найдешь, если спрячу. Летом я деньги от матки прячу, знаешь куда? Ни в жисть не догадаешься! В печку, в поддувало, в золу. Она весь дом перероет, пока ищет, а они родимые там, целехонькие. Не прячу только сдачу, что в керосинке дают, воняет как нефтебаза.

-   Слушай, Тыбурций, а чего тогда говорят, что деньги не пахнут?

-   Не верь никому, Курок, пахнут, еще как пахнут. Особенно рубли, трешки и пятерки. Вечером, когда мать приходит, начинаем подбивать баланс, что да как. Без навара в ее деле нельзя. А деньги, как назло, одна мелочь и рубли. Руки потом становятся грязные, как у шофера. Видишь, мало того, что пахнут, еще и грязные. По мне, Курок, пахнут, не пахнут, побольше бы было.

-   А у меня, их никогда вообще не было, жил и не помер, - сказал Мишка. - Знаешь, давай понюхаем портянку, что Хромой дал, - попросил Мишка.

По очереди понюхали, бумажка воняла рыбой. Сразу захотелось есть.

-   На, - сказал Тыбурций, вывернул карман и отсыпал половину семечек Мишке. - Ешь, если хочешь!

-   Нет, я супу хочу, пойдем, пожрем, потом соберемся.

-   Ты иди, Курок, а я пацанов соберу, нам же с тобой на сто рублей не сожрать.

Мишка пришел домой, матери не было.

-   Где мама? - спросил у бабушки.

-   У соседей, у Славки. Ты садись, ешь, сейчас она придет. Ой, Мишенька! Вот старая труха, совсем уж ничего не помню. Письмо тебе пришло, из твоего Углича, вон лежит.

Мишка взял конверт, прочитал адрес. Конверт был не открыт.

-   Я говорю Ольге, открой и прочитай, может там такое известие, может там плохое что! Нет, говорит Ольга, письмо Мише, ему и открывать.

Миша с трепетом, с волнение вскрыл конверт. Письмо было от Валентины Николаевны. Она писала, что уже устала ждать моего письма. Скоро в школу, а она ничего не знает, есть ли у меня все, где и с кем буду учиться. Какое отношение ко мне дома. Что получила письмо от твоей новой матери. «Она пишет, что ты все еще очень тоскуешь по мне и детдому, по ребятам. Жизнь, Миша, вещь длинная, не торопись взрослеть, ты и так ничего не видел. Ольга Григорьевна, женским своим чутьем чувствую, тебя любит. Разве другая написала бы мне письмо, просила бы совета. Пишет, что город у вас полубандитский, боится, что ты попадешь под дурное влияние. Да и я теперь тоже не спокойна. Ты, Родной мой, еще не представляешь, каково это, расставаться с вами. Почти с каждым из вас и частица меня уходит. Именем Саши моего заклинаю, он тебя любил как своего. Не делай больно никому, особенно родным, не для тюрем мы рожали вас, сынок». Дальше она писала, ей сделали предложение, возглавить очень большой детдом в Узбекистане. По-видимому, она согласится, силы и здоровье позволяют, если поедет то оповестит письмом. Мишка читал с комком в горле. Хотелось плакать, стеснялся бабушку. Пришла мама. Мишка отдал ей письмо, она прочитала и сказала:

-   Извини, сынок, у кого еще и просить совета, нам всем у нее учиться надо. Не сердись, что не посоветовалась с тобой, сама написала ей.

-    Что ты, мама! На что сердиться! Мы с тобой сделали выбор сами, мне теперь никого не надо, я с первого дня люблю тебя и бабушку. Вот доживу до каникул, съезжу в Колпино, посмотрю на всех, совсем успокоюсь.

Про то, что встретил своего друга Генку из детдома, не сказал, а про себя подумал, что ему с Г енкой не по пути. Хватит и одного детдома.

Тыбурций уже собрал всех пацанов, даже Талку, когда Мишка вышел во двор.

-    Ну, пошли, показывай, что видел, где это.

-    А тут рядом, в сороковом магазине.

Номер магазина сорок, его так и называли. Зашли в магазин, чего там только не было. Сейчас такого не увидишь нигде, даже при капитализме. А тогда, после войны, уже после отмены карточек, начиная уже с сорок восьмого года и до Хрущева, магазины ломились от изобилия. У людей, как и сейчас, не было денег. Представить себе не возможно. Стояли бочки с черной и красной икрой, висели окорока копченой грудинки, лежали целиком осетры и семга, кольцами висела колбаса всех наименований. Варенье и грибы, сахар и халва, сушеный изюм, конфеты помадка. Полки ломились от вин и коньяков. Шоколад был такой, что этой фабрике «Лайма» сейчас и не снится. И это всего несколько лет, после такой войны. На весь город не больше пяти нищих, детей нищих не было вообще.

Мишка подвел ребят к витрине и показал:

-    Вон видите, написано желатин? Один килограмм - сто рублей. Ну, кто ел дороже, говори!

Никто и не нюхал, что это такое.

-    Берем? - спросил Тыбурций пацанов и Талку.

-    Берем! - согласились все.

-    На деньги, иди, бери, Курок.

Мишка подошел к кассе. Кассирша его знала. Ее звали тетя Зоя. Мишка сунул ей в окошко сотню.

-    Килограмм желатина.

-    Сколько, сколько? - переспросила она.

-    Килограмм, - с достоинством ответил Мишка.

-    Кто тебя послал, Миша? - спросила она.

-    Мать велела купить.

-    Только не пойму, зачем же столько много?

-    Значит надо, мать знает сколько!

Она крутанула ручку кассы, оторвала чек, отдала Мишке. Пацаны вышли на улицу, ждали там. Мишка отдал чек продавщице, та тоже с недоверием посмотрела на него.

-   Господи! Праздник что ли у вас будет, столько много никто не берет?

-   Ага, праздник сейчас и будет.

 

Она стала класть плитки на весы. То, что покупал Мишка, было похоже на столярный клей, тоже в плитках. Положила семь штук, чашки весов сравнялись.

-   Тебе завернуть? - спросила она.

-   Нет, не надо, я рядом живу.

Сложила плитку на плитку и подала Мишке. Все с нетерпением ждали, предвкушая вкус, ничего подобного в жизни не ели, тем более за сто рублей и на шару. Зашли под арку этого же магазина. Мишка щедро раздал каждому по плитке и сам первый откусил. Остальные тоже стали кусать, кто с уголочка, кто прямо с середины. Силы челюстей не хватало, эта вкуснятина была как фанера, зубы в нее не входили. Она гнулась, но не ломалась ни по середине, ни по краю. Вкуса не было почти никакого. Мишка пробовал откусить хоть маленький кусочек, не получалось, у других тоже.

-   Что же это они нам продали за сто рублей?

-   Ну, гады, клей подсунули! - сказал Тыбурций.

Даже Студебеккер и то возмутился, с его зубами да аппетитом, доску можно сожрать, а здесь хоть тресни, ни кусочка.

-   Только не кидайте, только не кидайте, - шумел Тыбурций. - Иди, Мишка, к Зое, пусть деньги отдаст.

Пришлось идти, унижаться, просить и рассказывать, как хотели попробовать эту вещь. Когда Мишка во всех подробностях им рассказал, девки валялись по полу от смеха.

-   Отдай, Зоя, ему деньги, а ты давай его обратно. Это, знаешь, для чего надо?

-   Нет, - ответил им Мишка.

-   В холодец, чтоб быстрей застыл, и то грамм пять кладут. Тебя же спросили, сколько надо? Здесь мясокомбинату на неделю хватило бы. Ну, артист ты, пацан, еще кого не научи.

Мишка вышел под хохот продавцов и еще больший своих пацанов.

-   Что делать будем? - спросил Мишка. - А! Гулять, так гулять! Иди, Талка, что увидишь, то и бери на все.

Талка как всегда увидела свой любимый «Гвардейский». Четыре плитки по двадцать пять рублей, вот и вся сотня, зато с этого дня знали, что такое желатин. А сейчас я даже знаю, из чего его делают. Если бы кто видел, как он делается, насколько это трудоемкий процесс, понял, цена ему всегда должна быть высокой.

Ждать вечера следующего дня Мишка не мог. Он снова заглянул в соседний двор, машины не было. У каждого из пацанов нашлись свои дела, разбежались кто куда. Мишка попросил соседа Славку дать ему удочку. Решил ждать дядю Лешу недалеко от его гаража. Тому, чтоб попасть в гараж, надо будет проехать через мост. Вот там, на мосту, Мишка с удочкой будет его и ждать. Рыбак из него получился никудышный. Оказывается, это тоже целая наука. Надо знать на какую глубину и на что рыба берет. Где стоять рыбаку, на солнце или в тени. Плевать на червяка до курения или после. Как говорят, дуракам везет. Так и Мишке. Не успел еще поплавок встать на место, как исчез под водой. Мишка плавненько подсек и вот она плотвичка. И пошло поехало, не успел выдернуть и насадить на прутик одну, как клюнула другая. Машины хоть и не часто, но уже возвращались в гараж. Машину дяди Леши он увидел издалека, и когда тот въезжал в ворота, Мишка стал сматывать удочку. Но прошло больше часа, а дядя Леша не выходил. Мишка подождал еще, но того все не было. Он подошел к воротам, заглянул во двор гаража. Кроме как в ряд поставленных ЗиСов тоже никого не увидел. Что у них другая дорога что ли есть? Столько времени прождал, и никто не вышел. Мишка с удочкой и рыбой пошел вдоль машин. Самая последняя должна быть та, которая заехала позже всех. И он не ошибся. Около нее толпилось человек шесть шоферов и один с журналом, механик. На подножке ЗиСа, на газетке, стояли бутылки с водкой и закуской. Все по очереди подходили, наливали, выпивали. Брали хлеб и колбаску, отходили, давая место следующему. Мишка не стал прятаться, вышел прямо на них.

 

-  Ты, пацан, к кому? - спросил тот что, с журналом.

-   К Дмитриеву, дядя Леше!

-   Алексей, к тебе пришли. Сын что ли?

-   Вы чего, мужики! У меня же дочка, сами видели, а этого не знаю!

-   Да я и не сын вовсе, а сосед по двору. Видел, как Вы заехали в гараж. Я тут рыбу ловил. Ждал Вас, ждал, а все нету. Дай, думаю, зайду, посмотрю, может, случилось чего. А нет, так я один домой пойду.

-   Сосед, говоришь!

-   Ну да! Я даже Вашу дочку Аллу знаю. Недавно меня из детдома привезли, давно хотел с Вами познакомиться. А еще очень машины люблю, шофером хочу быть.

-   Ну, раз так, - сказал дядя Леша, - подходи ближе. Сейчас дернем по одной и пойдем.

Как водится, где по одной, там и по другой. Завязались разговоры. Мишка слушал и готов был слушать бесконечно о машинах, городах, где они бывали. Хотя автобаза не очень и большая, но она стояла и работала как раз посередине трассы Москва-Ленинград.

Шофера этой базы ездили по всей области и району, в Москву и Питер тоже. Заводов и фабрик в Волочке было предостаточно, работы хватало и шоферам. Чтобы Мишке не было скучно, ему отрезали хлеба и колбасы.

- Пожуй пока, - сказал дядя Леша, - сейчас пойдем.

Из всего услышанного, Мишке понравилось, как один рассказывал про узбека шофера. Он говорил как узбек, с восточным акцентом, коверкая слова. Смысл был такой: ехал шофер узбек на машине, без тормозов. Вдруг, откуда ни возьмись, арба с ишаком. А на арбе ехал председатель колхоза. Ишака машина не задавила, а врезалась в арбу и задавила насмерть председателя. Узбеку жалко очень радиатор. И он говорит:

 

-Председателя райком другого перешлет, а вот радиатор новый гутап не даст.

Выходило, председателей в стране больше, чем радиаторов. Значит, машину беречь

надо.

Отступая во времени назад, надо сказать, как трудно становилась на ноги российская автопромышленность. И как легко работалось заводам. Что ни производили, моментально расходилось по всей стране. Машины по сегодняшним меркам были настолько допотопны, как будто их делали не на заводе, а где-то в сарае. Создавалось впечатление, конструировали машину плотники. Кабина, целиком из деревянных досок, напоминала собачью будку со стеклами и двумя дверьми. В стране, где не знали, куда девать добытую нефть, придумали газогенераторную установку, чтоб экономить бензин, топить дровами. Шофер, вместе с ключами, возил собой двуручную пилу и топор. Вся Европа валялась впокатушку, увидев наши машины. Но мы ведь особенная нация, всегда шли и идем своим путем, так до сих пор. Не знаю ни одной российской машины, где подумали бы о шофере, тем более в то время.

Говорят, когда в войну перед открытием второго фронта в США прибыла российская делегация, чтоб получить по договору грузовые машины, и им показали все, что там имелось, их чуть Кондратий не хватил. Глаза просто разбегались от обилия марок. Хотелось получить все. Долго шел разговор и торг, но к окончательному решению, что хотят русские, так и не пришли. Тогда американцы спросили:

- А какие у вас, господа, дороги?

И тогда господа сказали, что дорог у них вообще никаких нет. Тогда американцы предложили автомобиль «Студебеккер».

- Вот этой машине дороги не надо, сказали они.

И не ошиблись. Машина выдержала все военные испытания по бездорожью и с честью закончила войну в Берлине. Мишке перед армией примерно один год придется поработать на «Студебеккере». Машина - сказка, даже для этого времени. Жаль, американцы заберут их потом обратно, как металлолом.

-   Дядя Леша, - сказал Мишка, - Вы как хотите, а я пойду домой, мать волноваться будет.

-   Эттто верно, - еле выговорил он.

Стали расходиться. В сторону центра пошли только Мишка с дядей Лешей, остальные жили здесь же, на Зеркалке. Пошатываясь и дымя папироской, пройдя метров сто, он спросил шутя:

-   С кем имею честь быть знакомым?

Мишка ни черта не понял, о чем он.

-   Ни с кем, если Вы спросили, как меня зовут, то Мишка.

-   Именно это, Михаил, я и хотел знать.

Ему можно было дать лет сорок пять или чуть больше. Довольно высокий, прямой, жилистый, как в народе говорят. Мишка шел с ним, и все время думал: на кого он похож, или кто на него похож? И вспомнил, его дочка, Алла! У нее, как у отца, точно такие же волосы, глаза и рот с ямочкой на подбородке. Дядя Леша шел, ни о чем Мишку не расспрашивал. Как будто знал о нем все. Только спросил, нравится ли ему город. А когда проходили по набережной под мостом, он подвел Мишку к гранитным опорам моста, сказал:

        -Смотри, - и показал на угол огромного гранитного куба.

Примерно на высоте Мишкиного роста угол этого куба был стерт до большого желобка. Этот желоб был, как отполирован.

           - Видишь, как можно обыкновенным канатом врезаться в гранит. Сто лет здесь бурлаки таскали баржи. Сколько здесь их полегло, неизвестных никому. А это их и наши шрамы, в назидание будущим, не тащите больше Россию на верёвке, думайте технари, мать вашу. – Он не досказал свою мысль, только тихо сказал, - вот и дед мой здесь рвал себе пуп за толокняную похлёбку. Ты в какой школе учится будешь?

           - В пятой средней, - ответил Мишка.

           - Алка моя тоже в ней учится.

           - А город мне понравился, - сказал Мишка. – Только вот машин всё равно мало.

           - Это дело поправимое, машин то хватает, шоферов нет, - ответил он. – Вот скоро откроют учебный комбинат, увидишь через годик, сколько машин будет. Ты в Калинине был? – спросил он.

           - Поездом проезжал, когда с отцом ехал. Вокзал только видел.

    -Вот когда-нибудь поеду и тебя с собой возьму, увидишь, сколько там машин, дорогу не перейти. Область, а у нас район, понял?

-   Ага, - ответил Мишка.

Незаметно подошли к Мишкиному дому, и он встал. Остановился и дядя Леша.

-   Давай прощаться, Миша, спасибо, что проводил, а то бы сидели там до ночи. Думаю, увидимся еще, как ты на это смотришь? Мне Алка говорила, что кто-то приходил, теперь знаю - ты. Ну, пока, - он протянул Мишке руку.

Мишка сунул ему свою ладошку, она так и утонула в его руке.

-   Знаете, что, - сказал Мишка, - у Вас может кошка есть, то вот рыба. На жаренку мало, а кошке как раз хватит.

-  Неси, неси домой, все отчитаешься, что не зря болтался.

Мишка пришел домой, вся семья была в сборе. Они даже поужинали, сидели в большой комнате. Отец с бабушкой сидели на диване, а мать за столом, под абажуром. Она, как самая глазастая, читала им вслух книгу. Мишка заглянул в комнату и показал рыбу. Мать кончила читать и спросила:

-   Есть будешь, сынок?

-   Нет, мама, - сказал Мишка. - Я у дяди Леши Дмитриева в гараже был, они меня там покормили.

Встала бабушка, взяла рыбу, положила в кастрюлю, накрыла крышкой.

-   Пусть до утра полежит, потом почистим.

Мишка помыл руки и пришел в комнату. Сел рядом с мамой и пододвинулся близко, близко.

-   Ты как печка теплый, Миша, хоть спички зажигай, не заболел ли?

-   Нет, мама, не заболел, вот только здесь болит, когда дотронешься, - и он показал на соски груди.

-   Ой, Миша, - сказала она улыбаясь. - Это не ко мне, это к отцу надо, у вас мужиков все по-своему.

Они переглянулись с отцом, им стало ясно, что помаленьку, день ото дня, Мишка становится мужчиной.

-   Знаешь что, - сказала мать, - почитай немного и ты вслух, я немного отдышусь. Читай, не торопись, как будто с нами беседуешь.

Мишка перевернул несколько страниц назад, посмотрел название рассказа: А.Толстой «Русский характер». Он стал читать, как и просила мама, с чувством, с толком, делая иногда небольшие паузы, как бы давая слушателям самим принять участия во всем услышанном. Даже мать, учительница литературы, поразилась проникновенности восприятия вещи, увиденной первый раз в жизни. Когда Мишка дошел до того места, где капитан Егор Дремов, танкист, едет от вокзала с возницей попутно до его деревни. И возница, знакомый Егору с детства по имени, увидел его обожженное, изуродованное лицо, отвернулся. Мишка прочитал так, что заплакала даже мать. А когда, так и не узнанный возницей, он подошел уже в темноте к родному дому, увидел мать, ее родные теплые руки, у него самого чуть не разорвалось сердце. Он смотрел и предугадывал все действия матери. Она накрывала на стол, ждала отца с работы. Егор видел, как она открыла шкафчик, а дальше он знал, что там лежит, где лежит вверху, внизу. Как он постучал. Мать открыла ему и впустила. Увидев его лицо, она ойкнула, отшатнулась, как будто ее ударили. Он даже не сказал ей, что он Егор Дремов, сын ее. Он представился другом Егора, это Егор попросил его навестить и низко поклониться матери. Да заодно узнать про невесту Егора. Мишка читал настолько заворожено, так переживал за этого, ставшего в один миг родным, человека, хотелось самому плакать от обиды, от несправедливости. И чтобы ни говорили после этого, есть Бог, есть. Это не он виноват, что Егор горел в танке, потерял свою мужскую русскую красоту. Война, будь она трижды проклята, сколько горя несет всем нашим и не нашим, война она и врагов не жалеет. Вон, сколько их до сих пор Европе, безногих и безруких. А Бог, он помог Егору выкарабкаться, не сломаться, не пускать потом пузыри, требуя себе, и только себе, благ неземных. Мишка дочитал до конца, какое-то время все молчали. Сам он чувствовал, как будто искупался в святом роднике, испил полную чашу материнской любви. Бессмертна нация, Родина, пока есть такие Егоры. Мать какое-то время помолчала. С грустью, понятной только ей одной в этот миг, посмотрела на отца. Вот он сидит, такой же русский мужик, как и Егор Дремов, тоже весь штопаный хирургами, вместо глаза, уродливый протез. И сколько их таких после этой войны.

- А что ты вообще любишь читать, Миша?

- Я  люблю читать исторические книжки, - сказал Мишка. - Про Хаджи Мурата читал, потом много рассказов Тургенева. Особенно понравились «Певцы» и «Бежин луг». Читал Фадеева «Разгром». В детдоме я много читал, у Валентины Николаевны много книг было. Больше всех, конечно, понравилась книжка «Братья Карамазовы». Алеша там такая прелесть. Знаешь, мама, ему так всем хочется помочь. Они там все хитрят, как могут, а он как между трех огней. Отец его да брат Иван все что-то выясняют между собой, а все шишки достаются Алеше.

Мишка рассказывал матери свое видение книги. Она слушала, иногда соглашалась с Мишей, больше нет. «Конечно, - думала она, - в четырнадцать лет трактовать Достоевского сложно, но то, что у Миши есть свое собственное мнение, хорошо». Ее представление, ее стереотип детдомовца, как ребенка, обделенного вниманием, лопался, как мыльный пузырь. Ни физической, ни духовной ущербности она в Мише не видела. Из опыта педагога, она знала, видела детей, даже из хороших семей, сереньких духовно убогих. Решила про себя, не строить никаких планов на будущее. Хочет парень шофером стать, хочет воплотить свою мечту, пусть так оно и будет. Мишкину дружбу с дядей Лешей она приняла, как естественное желание мальчика быть ближе к своей мечте. Конечно, жалко, что отец не как дядя Леша. Не поведет же он Мишу в свою тюрьму, зэков показывать. Элемент ревности Мишка услышит в словах отца:

- Опять пошел к своему дяде Леше, и что ты там такое нашел?

«Вы ничего не понимаете, - думал Мишка. - Для меня гул мотора, как музыка, как песня без слов. Вот пойму его до конца, потом и слова найдутся». Пацаны во дворе на Мишку не сердились. Что с него взять, малохольный, помешался на машинах. Только теперь, когда всей оравой ехали с дядей Лешей в гараж, Мишка с полным правом сидел на месте пассажира, если, конечно, не ехала Алка. И когда шли домой, он шел рядышком с дядей Лешей. Однажды глухонемой Аркашка, встретив Мишку, сказал:

- Жених и невеста, - показал на Алкины окна.

- Ага, - ответил Мишка, - завтра свадьба, приходи.

Аркашка думал Мишка обидится, будет ругаться, а он его на свадьбу зовет.

- Ра-а-ано, - посмеялся Аркашка, - в школу скоро, потом свадьба.

«Вот зануда глухонемая, ни хрена не слышит, говорить не умеет, а туда же, жених и невеста. Нужен я этой Алке, она вон какая, вся из себя, а я даже меньше ее ростом. Курить, что ли бросить. Говорят, сразу расти буду. А Тыбурций сказал, ерунда все это, курить, не курить. Вот титьки перестанут болеть, волосы на губе появятся, да еще на одном месте, тогда и расти будешь. Он-то много чего знает, братаны старше него, есть, у кого спросить».

Оставалось две недели до школы. Однажды вечером, возвращались из гаража, шли одни с дядей Лешей, и тот сказал:

- Завтра у меня рейс в Калинин. Если хочешь ехать со мной, то просись у матери с вечера. Выезжать будем в восемь утра. С собой ничего не бери, я возьму на двоих.

Мишка летел как на крыльях, завтра в Калинин! Туда сто двадцать и обратно, это же двести сорок километров!

- Съезда!, конечно, - сказала мать. - Увидишь, красота там какая. Волга, она там хоть и не широкая, а впечатляет.

Мишке ли говорить про Волгу, он девять лет пил ее воду, ел ее рыбу, до сих пор по­волжски окает. И вот новая встреча с рекой детства. Ночь перед поездкой тянулась бесконечно долго. Еще с вечера он попросил бабушку разбудить его.

-    Спи, Миша, спи, не суетись, раньше меня никто не встанет.

Мишка долго лежал с открытыми глазами, прокручивал в уме, как они долго будут ехать. Встанут на обочине, будут обедать. Из бочки будут подливать в бак бензин. Тогда заправочные станции были только в городах. И даст бог, может, дядя Леша разрешит порулить хоть немножко. Проснулся оттого, что бабушка зажгла свет.

-    Вставай, Миша, уже шесть часов. Ты хоть умойся, куда бежишь, если Алексей сказал, что возьмет, значит возьмет. Этот не обманет, давно его знаю. Вон в газетке мать харчей тебе положила.

Пихнув пакет под рубашку, полетел, словно где-то горело. Влетел на этаж к дяде Леше и робко постучал в дверь. Открыл сам дядя Леша. Он еще ходил в трусах, без майки, брился.

-    Вот это по-нашему, - сказал он. - Ждать да догонять, это не дело. Садись, сейчас поедим чего-нибудь и тронем.

На завтрак оказались горячий суп и картошка с салом.

-    В нашем деле, Миша, как в тайге. Если идешь на охоту на один день, харчей бери на неделю. Вот эту заповедь запомни на всю жизнь. Машина это железо, пока нет таких, чтоб не ломались. Ешь веселей, не торопись, успеем.

Никогда еще Мишка не видел утром столько народу. Шли фабричные, в основном женщины. Шли на первую смену. Ходили пешком, автобусов, как сейчас, было мало. Да и законы были настолько суровыми к тем, кто опоздал на работу, представить невозможно. За опоздание на полчаса судили. Присуждали 25% от зарплаты отдавать в пользу государства. За прогул увольнение с занесением в трудовую книжку. Потом было нигде не устроиться вновь.

-    Что это у тебя под рубашкой? - спросил дядя Леша.

-    Тормозок, - ответил мишка, - бабушка дала.

-    А я тебе чего вчера сказал! Ну ладно, давай заодно положим в сумку. Хлеб дело святое, должен лежать в чистом месте.

-    Ага, - сказал Мишка. - Еще лучше, когда он лежит в брюхе.

-    Вот смотрю на тебя, Миша, ты ведь, как и я, свою войну прошел, выходит фронтовик.

-    Скажете тоже, нашли фронтовика, я немцев только пленных видел!

-    Видел, говоришь? Ну и как они тебе?

-    Да разные, а вроде такие же, как и мы. Одного даже сам поймал.

-    Как это поймал? Ну. ну. расскажи.

-   Я тогда еще в школу не ходил. - Мишка вспомнил тот день. - Все дети разошлись по классам, а я без дела болтался по всему детдому. Зашел, как всегда, к поварихе. Мне ничего от нее не обломилось. Выходя от нее, увидел, как открылась дверь с улицы. В сени вошел непонятно во что одетый мужик. Я обомлел от страха, спрятался за огромный ларь, там хранилась картошка, лук, морковка. Обычно этот ларь закрывали на замок. Ларь был открыт, может, повариха забыла закрыть, торопилась. То, что это был немец, я сообразил сразу. Только они ходили бесшумно.

Они придумали сами себе обувь. Из старых автомобильных покрышек, вырезали протектор, привязывали к сапогам. И ноги всегда сухие, и походка бесшумная. Им только один раз разрешили пройти по Москве в своих кованых сапогах. Когда после поражения под Сталинградом, прогонят всю группировку Паулюса по столице. Заснимут все на кинопленку и покажут по всему миру. Они пройдут перед миллионами взглядов людей. Это будет самое позорное и жалкое зрелище. Вслед за ними пройдут поливочные машины. Весь мир увидит, как их спесь, превосходство, непобедимость, вместе с грязной жижей угечет в канализацию истории. У всех последующих пленных, подковы с сапог будут отрываться. По России ходить надо тихо, мы вас сюда не звали.

Мишка сидел за ларем, не дыша. Немец открыл крышку и залез. Было слышно, как он давил картошку, искал покрупней. Набирал в карманы шинели лук, трещала шелуха. «Вот гад, что делает, самим жрать нечего. Ну, сейчас я тебе сделаю», - решил Мишка. Он быстро накинул щеколду на петельку, вставил прутик от метлы. Немец сидел тихо, видно, тоже не дышал. Мишка заорал, стал звать повариху. Та выскочила, как ошпаренная, в сени.

 

-    Ты чего орёшь, Мишка?

-      Я вора поймал! Он там в ларе!

-     Ну-ка, Мишка, приоткрой дверь пошире, светлее будет, посмотрим, кого ты поймал.

Она открыла ларь, увидела немца. Увидела человека, испуганного, голодного, чуть живого от страха.

-    Вылезай, - спокойно сказала она.

Немец вылез, стал доставать из карманов картошку, кидать обратно в ларь.

- Ладно, иди. Иди! - сказала она. - Стой! - сходила на кухню, принесла кусок хлеба, отдала ему. - Теперь иди!

- Гут, гут! - говорил тот.

Он благодарил ее, благодарил за то, что все хорошо кончилось. А Мишка подумал: «Сегодня она сама будет без хлеба». Только потом, с возрастом поймет, какое это

божество, русская женщина! Почему все происходящее на этом свете, прежде всего, ложится на ее плечи? Когда же закончатся в государстве эксперименты над женщинами?

Дядя Леша выслушал Мишкин рассказ. Помолчал.

- Видишь, какая она, русская женщина! Мое мнение, если будет хоть одно столетие без войны, их заслуга! Ты, Миша, скоро вырастешь, будешь много читать. Доживешь и до моего возраста, а возможно и раньше поймешь, почему великие скульпторы ваяли женщину всегда с младенцем на груди. И только в двух случаях, одну с весами и другую с мечом в руках. Как ты думаешь, кого во время боев я больше всего вспоминал? А уж поверь, побывал я в этих передрягах. Не дай Бог, еще такое пройти. Молитву и мать. И не верь никому, что Сталина, его политруки вспоминали. Жить захочешь, мать увидеть захочешь, сам в атаку пойдешь, подгонять не надо. Ох, в каком мы долгу перед матерями! Они - все на этой земле! Уйдет мать из жизни, в этот же день ты сирота. Дороже матери, Миша, ничего на этом свете нет. Жаль, вспоминаем об этом иногда слишком поздно.

Как он был прав, Мишка убедится через сорок лет. Жизнь будет продолжаться, время не остановится, но это будет совсем другое время, без матери. Письма в прошлое не пишут. Остается одно. Каждую весну и осень смотреть в небо, когда прилетают и улетают журавли. Мне почему-то кажется, это не солдат погибших души, а матерей наших, отцов и дедов. Прилетая вновь весной, они смотрят сверху, как мы перезимовали, все ли живы. Улетая, видят, все ли сделано по-человечески хорошо. Заметив неладное, сделают ни один круг над домом. Предупреждают, дети вы наши, еще неделя и снег пойдет. Торопитесь! Осенью, как никогда, почему-то тоскливо на душе. Горько и птицам оставлять нас на зиму, потому прощаются с каждым домом, каждым человеком. Журавли - птицы без национальности, как для матери все дети, будь они всех цветов кожи.

Пришли в гараж. Дядя Леша взял путевку на рейс. Зашли к механику, тот подписал, что машина исправна, можно ехать. Когда сели в кабину, Мишку охватило необыкновенно радостное чувство. Его мечта, тихонько, начиная с сегодняшнего дня, становилась реальностью. Выезжая их гаража, Мишка оглянулся назад. Механик стоял уже за машиной, сложив большой, указательный и средний пальцы вместе, перекрестил машину.

- Дядя Леша, ты видел, что он сделал? - спросил Мишка.

- Видел, видел, успокойся. Он знает, что делает. Наши машины только с божьей помощью и могут ехать. Вот увидишь, съездим и приедем без поломок.

Мишка и не предполагал, что город такой длинный. Ехали, ехали, а он все не кончался. Проехали последние городские улицы, начался поселок. Дядя Леша велел закрыть окно. Но было уже поздно. В кабине запахло вонючим туалетом.

- Здесь золотари живут, - сказал дядя Леша.

- Ни фига себе, и в Волочке золото добывают? - удивился Мишка.

- Ты о каком золоте подумал?

- О настоящем, конечно, о каком еще, - ответил Мишка.

- Настоящее не пахнет, а это сам чувствуешь, как воняет.

Оказывается, этот поселок и все поля вокруг него, были залиты золотом выгребных ям, туалетов. Его возили на лошадях, в деревянных бочках. Зрелище потрясающее. Работали они, в основном, по ночам. И опять, основная рабочая сила - женщины. Работа адская во всех отношениях. Вот уж воистину Некрасов сказал. На полном скаку коня остановит, в вонючий сортир, не моргнув глазом, войдет. Хоть и платили там довольно прилично, но мужики на такую работу если и шли, то не охотно. У каждой профессии есть свой запах. Но у этой, его не отмыть никаким душистым мылом, никаким одеколоном. Он въелся во все внутренности человека на всю его жизнь. Даже если бросить эту работу, несколько лет этот запах будет преследовать тебя ежедневно, ежечасно. Названий у таких поселков не было. Их в народе называли сраный поселок. Названий улиц тоже не было, просто нумерация домов.

Проскочили поселок, и сразу же началась довольно длинная дорога на гору. Гора называлась Лазовая. Это было в свое время самое высокое место во всей Валдайской возвышенности. До Торжка, расстояние в шестьдесят километров, доехали за два часа. Дорога, деревни вдоль нее не производили никакого эстетического удовлетворения. Все грязное, серое, с провалившимися крышами домов. Торжок встретил Мишку своими православными храмами. Правда, большая часть порушена, не то бомбежками, не то бездарной деятельностью местных органов. До революции там насчитывалось до семидесяти храмов. Их видели все известные люди того времени. Неоднократно в нем бывал А.С.Пушкин. Любил полакомиться котлетами «Пожарские». Мишке с дядей Лешей этих котлет есть не пришлось, да и негде. Ни одной столовой по дороге не было. Только когда приехали в Калинин, уже к обеду увидели первую столовую. Чтоб не тратить время, решили ехать сразу выгружаться, на текстильный комбинат. Город, наполовину разрушенный, строился заново. Куда ни глянь, торчали стрелы башенных кранов. Вместо пристани, на Волге стоял обшарпанный дебаркадер. Памятника «Афанасию Никитину» еще не было. На этом месте был просто дикий пляж. Красоты, о которой говорила мать, Мишка не увидел. Хотя был в центре города. Желания жить в таком городе не появилось. Машин на улицах много. Движение как в замедленной киносъемке. С предельной осторожностью они двигались за трамваями, чуть ли не колонной ждали, пока тот на остановке выпустит людей. На дворе была середина двадцатого века, а, автомобили элементарно не оборудованы даже указателем поворота. Разрешалось пользоваться звуковым сигналом, невзирая на время суток. И здесь мы шли своим путем, нам так привычней.

Ту свою первую поездку, и так далеко, Мишка не забудет никогда. Все было так, как он и предполагал, очень хорошо. Дяде Леше понравилось, что у Мишки почти не закрывался рот. Он постоянно задавал ему вопросы, тем самым, разгоняя наступавшую истому. У шоферов такое бывает. Когда работающий ритмично двигатель провоцирует на сон. Доехали, как и говорил дядя Леша, без поломок. Домой вернулись уже в темноте.

- Как? - спросил дядя Леша. - Не устал?

- Честно сказать? - спросил Мишка.

 

-Ну да, а еще как?

- Я бы даже и спать в кабине остался, только мать будет волноваться.

- Не гони лошадей, Миша! Придет и твое время, сколько еще поспишь в кабине. Хорошо, что ты уже определился, кем будешь, думаю, в хорошее время будешь жить.

Прощаясь около дома, он сказал:

- Ты, Миша, заходи ко мне в любое время, Алку не бойся, она, конечно, вредная девчонка, кого хочешь, отбреет. Это у нее защита такая. Я то мальчишку хотел, а родилось то, что видишь.

После той поездки время летело по сумасшедшему быстро. Встав утром, Мишка делал все свои домашние дела быстро, с охотой. Спрашивал мать, что еще сделать. Она говорила, что больше ничего не надо. Только просила посидеть с ней рядом, иногда молча, иногда поговорить. Мишка садился близко, близко к ней, смотрел ей в глаза. Она вся светилась, как икона. Откуда Мишке было знать, что это аура. У хороших людей это явление постоянное, оно никогда не меняется в худшую сторону. Такие люди, как родники, и вода хрустально чистая, и дно тоже. В один из таких дней Мишка взял и поцеловал мать в щеку. Поцеловал и бабушку. Попросил у мамы конверт и бумагу. Сел и одним махом написал письмо Валентине Николаевне. Письмо было длинное, хорошее от начала до конца. Про Генку хромого не написал ничего, как будто и не видел, не хотел ее расстраивать. В конце письма оставил место для матери. Отдал маме письмо, чтоб прочитала. О чем писала мать, он не видел. Чувствовал с этого дня, он тоже несет за свою мать ответственность.

Перед школой, вернее до того дня как идти в школу, двор с утра до вечера гудел как улей. Приезжали сосланные в ссылку, в деревню, к своим бабушкам и дедушкам. Возвращались из третьей смены пионерских лагерей. Все загорелые, за лето подросшие. Многие еще по деревенской привычке, отвыкшие от города за лето, щеголяли босиком. В  то время никто не обращал на это внимания. Вечером собирались около сараев, садились на дрова и врали друг другу всякие небылицы. Одни урчали как машины, воображали, как быстро едут. Другие, тоже на машине, их догоняли, они урчали громче, потому как у них мотор мощнее. Мишка больше молчал, слушал. Зато когда Тыбурций со Студиком рассказали, как они ели желатин, как кусали его, думали сладкий, хохотали все. Хвастались, кто, в чем и с какой сумкой пойдет в школу. Мода была на офицерские полевые сумки и шлемы танкистов. В моде было все военное, кроме сапог. В школе в сапогах не побегаешь. Сумки, их вообще-то зовут планшетами, были и кожаные с множеством отделений, и просто кирзовые. По владельцу планшета можно было определить, к какой прослойке общества принадлежал хозяин этой вещи. Особую гордость вызывали владельцы, у которых планшет был прострелен в бою. Но, как правило, эти ребята были без отцов. Их матерям все это привозили друзья погибшего. Иметь хоть планшет как память об отце, дело святое. Сделать дырку в планшете самому, считалось, как осквернение всего святого. Если узнавали про кого-нибудь такое, лупили поганца и не разговаривали с ним во дворе.

Отец Мишке к школе подарил планшет, даже с фонариком. У фонарика было четыре стеклышка, как у светофора. Была даже специальная закрывалка, когда надо ночью посветить на карту. Не было только батарейки. Их и в городе не было. Дядя Леша пообещал Мишке, что привезет из Москвы. Тыбурцию мать купила планшет кирзовый, зато там было гнездо для компаса и компас тоже. Он считал, что его планшет лучше всех. Во-первых, в каждое отделение можно положить по буханке хлеба. Во-вторых, ремень у него был широкий, брезентовый, как у винтовки. Если драться, то ремень не порвется, не то, что наши узенькие кожаные. Для полного счастья ему не хватало только Мишкиного фонарика. Он, как красну девицу, обхаживал Мишку. Предлагал за фонарик ножик, где было все, даже ложка с вилкой.

-   Пока нет батарейки, и торга нет. С батарейкой будет дороже.

Он даже раскрыл Мишке тайну, для чего нужен фонарик. Оказывается, воровать ночью яблоки лучше всего с фонариком, тем более, когда есть зеленое стеклышко.

-   Нет, и еще раз нет, - говорил Мишка. - Нам самим с дядей Лешей нужен. Может, колесо ночью снимать придется, как без фонарика?

Пришли к обоюдному согласию, Мишка даст, но не навсегда. Неумолимо время двигалось вперед. Наступило утро первого сентября 1951 года. Прошло почти три месяца, а казалось целая вечность. За эти месяцы Мишка узнал больше, чем за все девять лет в детдоме. Пока по дороге с ним шли только хорошие люди. С ними было легко, особенно с матерью. Мишка, видя какое уважение ей оказывают все, с кем она встречалась, больше стал уделять ей внимания. Если приходилось вместе сходить на базар, то всегда нес тяжелую сумку. Ехали в автобусе, старался, чтоб мама сидела. Даже курить стал меньше, чтоб не дышать на нее.

Утром первого сентября оделся во все новое, что привез из детдома. Посмотрел на себя в зеркало, остался очень доволен собой. А он и, правда, был симпатичный мальчишка. Недостатки, даже если они есть, в смысле, нос картошкой или слегка оттопыренные уши, детей не уродуют. Наоборот, в этом прелесть детского шарма. Мать, хоть Мишка шел в восьмой класс, пошла вместе с ним. Перед школой уже была огромная толпа детей и родителей. С матерью здоровались все, кого они встречали. Многие у нее в свое время учились, со многими она работала. Половина дворовых пацанов и девчонок была тоже здесь. О девчонках надо сказать особо. Они, словно бабочки капустницы, в своих белых передниках выделялись, порхая друг от друга. Огромные белые банты первоклашек слепили глаза как лучики, осколочки солнца. Все говорило о чистоте детских душ, чистоте намерений грызть гранит науки. Вы, взрослые, нам только немножко помогите, и краснеть Вам за нас не придется. Десятиклассники, почти взрослые парни и девчонки, стояли непринужденно, без всякого напряга. Это был их последний учебный год. Весной, после выпускных экзаменов, порвется та ниточка, та дорожка, что связывала их десять лет. Потом они пойдут каждый своей дорогой. Может, я слишком консервативный человек, но для меня учитель пятидесятых годов, как эпоха, перед которой снимаю шляпу. Достойнейшие люди своего времени, они несли безропотно свой крест. Я ни разу не услышал, чтоб учитель в чей-то адрес высказывал недовольство. Только один из них, Солженицын, потом опишет, как жил учитель. Есть памятники всем, даже собакам. Но нет памятника, в той же Москве, учителю.

В первый учебный день, как всегда, занятия не проводятся. Идет ознакомление, представление учителей и школьников. Когда в классе все расселись, кто с кем сидел раньше, Мишка увидел, последнюю парту никто не занял. Он сел один. Его никто не трогал. Алка оказалась тоже в его классе. Делала вид, что Мишку совсем не знает. Классная руководительница взяла журнал и стала сверять наличие всех присутствующих. Мишка был единственный новичок. Его фамилия на букву «К» оказалась в середине всех выкликаемых. Пока она перечисляла всех по алфавиту и дошла до него, он понял, что звериных фамилий больше, чем птичьих или рыбьих. Кого здесь только не было. Были Медведев, Волков, Хорьков, Лисицын, Соболев, Песцов, Куницын. Потом пошли птицы: Соловьев, Гусев, Уткин, Воробьев и Орлов. Слух стали ласкать рыбьи фамилии: Ершова, Щукина, Вьюнов. Подумать только, почти весь животный мир России сидел в Мишкином классе. Мишка настроился на юмористический лад, и когда учительница назвала его фамилию: «Курков», встал и ответил: «Есть!» Она попросила рассказать о себе и своих родителях. Кто отец, кто мать, где и кем работают, где живешь. Мишка начал не с себя, а с отца. Работает в тюрьме, в какой должности Мишка не знает - это страшный секрет. Мама работает в вечерней школе учителем русского языка и литературы. Сам Мишка этим летом приехал из детдома, из Углича. Работает карманником на базаре и вокзале. В планах на будущее, кинотеатры и фабрики.

-  Садись, Курков, садись! Вот сегодня с твоим отцом и поговорю. Пусть и тебе место забронирует.

Весь класс давился от смеха. Такого еще в школе и классе не было. Тыбурций хохотал больше всех. Он не ожидал, что Мишка выдаст такое, так с первого раза отбреет классную. Алка, когда кончился смех, встала и, обращаясь к учительнице, сказала:

-   Не слушайте, и не ходите к отцу Мишки, Антонина Ивановна! Он не правду говорит. Ни на какие базары он не ходит, с утра до ночи пропадает в гараже с моим отцом, брешет все.

-   Ну, раз ты его знаешь и защищаешь, садись с ним рядом, пока в школе. А дальше, может, там, где работает его отец.

Весь класс снова взорвался смехом. Алка пересела к Мишке. Вот только теперь у него появилась возможность разглядеть ее получше. Она даже немного была похожа на Тамару. Такая же немногословная, крепко сбитая, уверенная в себе. Мишка про себя подумал: «Уж теперь Аркашка точно не даст проходу, задразнит своим - жених и невеста». После ознакомления всех отпустили домой. Занятия начнутся только завтра.

Шли своей дворовой компанией. Вспоминали, как Мишка брякнул про карманника, снова хохотали. Мать сидела с божьими одуванчиками на скамейке около дома. Ребята еще раз поздоровались с матерью, понесли по домам свои сумки.

-   Чего вы так хохотали? - спросила она Мишку.

-   Это я их рассмешил, - ответил он.

-   Что же такое ты сказал, что от самой школы до дома все смеетесь?

-   Знаешь, мама, классная руководительница стала спрашивать про тебя, отца и про меня тоже. Я ей сказал, что приехал из детдома, а работаю на базаре карманником. Видела бы ты ее лицо! Обещала вечером зайти поговорить с отцом. Только Алка Дмитриева ее отговорила. Ведь неправда все это. Ты-то ведь знаешь, что все не так. Вечно, если детдомовский, то хуже некуда.

-   Ладно, сынок, я все улажу с твоей классной, пойдем домой.

  После обеда опять все высыпали на улицу. Мишка тоже вышел, но один пошел к своему дяде Леше в гараж. Его в гараже не оказалось. Мишка совсем забыл, он же говорил, что будет возить солому в совхозе. От нечего делать посидел, покурил с механиком. Пошел домой. Весь вечер не находил себе места. А вдруг возьмет и припрется классная к отцу. Но она не пришла. На следующий день было шесть уроков. Первый урок, алгебра, вела классная. Начав урок, она сказала:

- Давайте вспомним немножко каждый, на чем мы закончили седьмой класс. Курков Миша, к доске!

«Началось, - подумал он, - теперь каждая из них будет прощупывать меня на предмет знаний». Она дала задание. Весь класс настороженно наблюдал за Мишкой. Ну, карманник хренов, докажи, что все не так! Он взял мел и огромными цифрами стал писать уравнение. Она видя, что Мишка знает, как решать дальше, прервала его.

- Дальше пусть выйдет Дмитриева Алла, - сказала классная. - Садись, Миша, очень хорошо.

Алка вышла, стала продолжать, но видно за лето, а может, вообще плохо знала. Писала, стирала, снова решала, но у нее ничего не выходило. Классная стояла спиной к классу. Мишка сделал губы трубочкой и подсказывал Алке, но та как будто не слышала или не хотела слышать, делала все по-своему.

- Хорошо, Алла, садись! Потом вспомнишь.

Взяла мел, и сама закончила уравнение. На всех уроках все повторялось снова. Мишку вызывали первого. По дороге домой Алла спросила его:

- Ты что, отличник?

- Нет, просто у меня память хорошая. Я же сахара, знаешь, сколько лет не ел, менял на махорку, вот и память хорошая.

- Трепло ты, Мишка! Что, может, и мне махорку курить надо?

- Вот уж этого я не знаю!

- Мне моя мать сказала, что сахар и соль это белая смерть. Про табак ничего не говорила.

- Знаешь, Алка! Давай я лучше за тебя умру. Неси сахар мне, пусть мне будет тошно, зато ты будешь жить долго. Заодно и конфеты можешь принести.

Алка сделала ему фигуру из трех пальцев.

- Видел! Тошно ему, знаешь, почем нынче сахарок?

- Знать не знаю, но самогонку гонят. Видно, не очень дорогой. Мы с отцом один раз аж два ведра принесли.

- Тебя, Мишка, слушать, так выходит, все задаром дают. Привык в своем детдоме на всем готовеньком, ничему цену не знаешь. Слышала, как ты желатин за сто рублей покупал. Потом все блевали. Цену он знает, знахарь фигов, - она завелась, как с машиной в тот раз.

-   Ладно! Не бубни, - попросил он ее. - Действительно не знаю. Пойду работать, тогда и узнаю.

Во характер! Точно дядя Леша сказал, кого хочешь, достанет. Вечером, когда Мишка делал уроки, кто-то постучал в дверь. Отец подошел, открыл дверь. В коридоре стояла Алка. В руках была тетрадь по алгебре.

-   Ваш Миша дома? - спросила она у отца.

-   Наш Миша дома, - ответил тот. Мишка подошел.

-   Миша, выйди на немножко.

Он вышел.

-   Ну, чего стряслось? - спросил он. - Может, с дядей Лешей что?

-   Да нет! Не получается у меня вот тут. Посмотри, будь другом, Миша.

-   На тебе до утра мою тетрадку по алгебре. Утром отдашь.

-   Ты лучше объясни, списать я могу и у Талки.

-   Знаешь, что? Ты иди домой, я минут через десять приду.

             Ты куда, сынок? - спросила мать.

-   Да Алке надо помочь по алгебре. Я недолго.

У Алки все сидели на кухне и ждали. Мишка зашел и поздоровался. Он первый раз увидел Алкину мать. Ее звали тетя Соня. Она улыбалась, еле сдерживаясь от смеха.

-   Нам Алла вчера рассказала, как ты поведал о себе всему классу, насчет базара. Мы с Алексеем до сих пор не можем поверить, чтоб у Ольги Григорьевны сын, и вдруг карманник.

-   Да я это так ляпнул, чтоб не приставали больше. Я эти деньги всего один раз и видел, когда мой друг по детдому дал нам с Генкой сто рублей. Думаете, что я купил? Желатин, а его и есть-то нельзя.

Мишка в подробностях описал, как все было. Дядя Леша хохотал до слез, просил показать, как мы кусали эти доски. Они не могли поверить, мальчишке четырнадцать лет, а он еще и денег не видел.

-   В детдоме деньги не нужны, а здесь мама все покупает, - сказал Мишка. - Давай, Алка, по-быстрому, что там у нас?

Алла стала решать сама. У нее все получалось.

-   Ой, Мишка! - воскликнула она. - Вспомнила, надо сделать вот это, вот и все.

Мишка посмотрел в ответ, все сходилось.

-   Молодец, Алка, а говоришь, не получается! Все, бегу домой.

На следующий день был урок по английскому, он был первым. Вошла учительница, все встали.

-Гуд монинг, чилдрен! - сказала она.

- Гуд монинг, Елизавета Ивановна! - ответили хором.

- Ситдаун, чилдрен!

 

Все сели. Она по-английски сделала перекличку. Вот уж чего не любил Мишка, так это английский. И по-русски то еще ни хрена не умеем говорить, английский подавай. Дурнее языка во всем белом свете нет. Чтоб сказать слово, да если в нем попадаются не гласные буквы, тем более рычащие. Нужно так надавить языком на свои зубы, того и гляди, выдавишь всю челюсть. У самой училки, видно, за шесть лет изучения этого языка, рот полностью не закрывался. Нижняя челюсть выдавалась вперед, кожи на губах не хватало, чтоб прикрыть зубы. «Хорошо еще, что не старая, - подумал Мишка. - Вот когда зубы будут вставные, хрен поговорит». Наше родное русское слово напиши даже на заборе, смысл понятен всем. А напиши это же слово по-английски, никакой прелести. Ну, был бы еще он язык друзей, а то врагов наших. Сейчас, сразу все выучили и побежали шпионов ловить, вон их сколько развелось, чуть ли не под каждым кустом. Да в такие города, как Вышний Волочок, шпион за любые деньги не поедет. Мишка уже видел кой- какие фильмы про них. Их любой наш туалет напугает на всю жизнь, заикаться будут. Делать нечего. Родина сказала, надо учить английский, выучим. Мишка вспомнил пленных немцев в Угличе. Вспомнил тех русских солдат, охранников. Кроме как «Гитлер капут» да «Хенде хох» никто больше и слов не знал, но, однако войну выиграли.

Мишка смотрел на Елизавету Ивановну, заранее зная, на следующем уроке она его обязательно вызовет к доске. Так оно и случилось. Она пытала его своими вопросами минут пять. Поняв всю безысходность своего положения, больше двойки ему все равно не получить, он попросил ее не ставить сегодня двойку в дневник. Пусть она спросит его через неделю. Вот уж если и тогда он не ответит, воля Ваша.

- Школа это не базар, торг здесь не уместен, - сказала Елизавета Ивановна. - Давай, Миша, свой дневник.

Так появилась его первая двойка в этой школе. Мишка совсем не обиделся и не расстроился. Пусть они сами на себя обижаются. Как учат этому языку, так мы его знаем и любим. Шофером и без английского можно стать, успокоил он себя. Мать на двойку отреагировала по-своему. Ей вроде было обидно за Мишкино незнание, а с другой стороны, когда закончилась первая четверть, Миша принес табель успеваемости, по остальным предметам стояли оценки отлично, и не так важно какая оценка по английскому. С английским дружили немногие, это успокаивало, тем более никто не планировал поступление в институт. Начались занятия и в школе, где преподавала мать. Так как все рабочие кончали свою работу в пять часов вечера, первый урок начинался в 18¹⁵. Сделав свои уроки, Мишка иногда вместе с мамой шел к ней в школу. Быстро со всеми перезнакомился и подружился. Знал, благодаря маме, и учеников, и преподавателей. Однажды мать сказала:

- Хочешь послушать, как у нас проходит урок английского? Только не в восьмом классе, а в шестом.

И он пришел. Среди учеников были люди молодого возраста, а также отцы и матери семейств. Народ, по-видимому, очень дружный, не скандальный, веселый. Надо сделать оговорку. Оценок плохих им не ставили. Может для того, чтоб не отбить охоту к учебе, а может по-человечески, нельзя унижать ученика. Что там была за методика преподавания, все усваивалось гораздо проще, чем в обычной школе. Мишка на первом же уроке понял, знает хуже свой восьмиклассный английский, чем те в шестом. Преподаватель Иван Иванович Борейко, он же заодно вел и физику, объяснял все настолько доходчиво, оставалось только проглотить. От простого, как название любого предмета, и до построения предложения, одновременно со спряжением. Урок проходил как игра. Вопрос - ответ, к каждому ученику индивидуально. Никто себя не чувствовал обделенным, униженным. Когда через несколько недель Мишка на английском впервые поднял руку, у Елизаветы Ивановны даже закралось сомнение, может не отвечать хочет человек, а в туалет. Она, конечно, ошиблась. Мишка ей такое выдал, даже не по программе. Он спросил ее по-английски:

- А Вы молились на ночь, Дездемона?

Она совсем не обиделась, а на вопросы детей, что сказал Мишка, ответила:

- Он признался мне в любви.

По жизни всегда должны быть люди, умеющие разрядить обстановку. А все моя милая мама! Она больше всех переживала за Мишкино незнание, она и решила эту проблему. Вот они настоящие педагоги, матери. Жил бы две жизни, все равно не рассчитался за добро, сделанное ею. Не знаю, как бы она отнеслась к тому, что происходит сейчас в образовании. Тем более забастовкам педагогов, думаю, не одобрила бы. Есть, или должны быть, совсем другие способы повлиять на чиновников от образования, только не забастовка. Пуповина учителя, школы, ученика не должна рваться ни на один день. Иначе трагедия неизбежна. Прежнее, былое доверие вернуть будет гораздо труднее, чем потерять. Не мое дело судить, только кто-то из умных сказал: «Как отзовутся деяния наши

 неизвестно». Палка о двух концах. Педагог, даже бессеребренник, должен быть выше любых амбиций. Преподаватель с надломом в сознании, постепенно потеряет мораль, нравственность, пойдет на поводу. Выход один, уходить из школы. Мать, Отец, Учитель, Бог - вот имена, которые всегда должны писаться с большой буквы.

Мать с бабушкой каждый день открывали в Мишке все новые и новые качества. Им нравилось его детская наивность, непосредственность, любознательность. Мать считала, что только коллектив способен сформировать такие качества. Бабушка не соглашалась, говорила:

- Все от Бога! И радуйся, Ольга, нечего его переделывать. Не ройтесь в его душе, не грядка это в огороде. Там ткнул лопатой, посадил, полил и жди, что вырастет. Возраст переломный, говоришь? Напридумали всяких слов, и сами же боитесь! Ученые стали! Он уже давно через свое сито все перетряхнул. Лучше с Николаем поговори! Что он все сторонится от Миши-то. Мальчишка к нему и так, и этак. А что в ответ? Не мне Вас учить, Ольга! Мне уж немного осталось. Все у Вас есть. Знание, образование, мудрости нет! Вспомни свой день рождения, что он нам выдал только песней одной. Надо, чтоб это небо и дом навеки стали родными. Навеки, Ольга, запомни! Что сейчас он от нас возьмет, пронесет через всю жизнь. И детям своим передаст. Все, что от Бога, надо нести осторожно, не расплескать, все остальное от сатаны. Он хорошему человеку не попутчик.

Вот так иногда они беседовали друг с другом. Мать и дочь. Они любили, каждый по- своему, мальчишку, что перевернул всю их размеренную жизнь. Незадолго до смерти бабушки, они сидели с ней рядом на кухне. Мать с отцом пошли проведать тетю Тасю. Оказывается, бабушка по возрасту была старше самого Ленина на целых пять лет. Перед Мишкой сидела живая история, эпоха России. Это только в книжках хронология удаляет годы далеко. В жизни вот оно, все рядом. Даже представить трудно бабушку современницей царя Александра II. А уж всех Николаев она пережила. Бабушка и народовольцы. Бабушка и Толстой в одно и то же время. Звали ее Устинья Егоровна Крылова. Какое красивое имя Устинья! Как песня, как сказка! Ласково - Устинька! Прелесть, как по-русски мило, поэтично. Она оправдывала свое имя. Оно даже при произношении казалось ощущаемым, хочешь потрогать, не бойся, рука только теплее будет. У каждого народа есть свои милые неповторимые имена, одно из них Устинька, реченька, Ивушка. За одно имя полюбить можно. Совершенно неграмотная девушка, работала ткачихой на одной из фабрик Рябушинского. Там она встретила парня по имени Григорий. Все это было до революции. Нарожала ему кучу детишек, ушла с фабрики и сидела, воспитывала свое семейство. Муж оказался очень хорошим человеком. Зарабатывал столько, что хватало кормить семью и подкопить деньжонок на покупку домика. Работал мастером ткацкого цеха. Вот и верь после этого, о плохой жизни тех рабочих. Бабушка рассказала Мишке один очень интересный случай. Зарплату в то время платили каждую неделю. Деньги можно было взять любым налом, то есть можно ассигнациями, можно медными или серебряными или золотыми монетами. Вот вам и Россия девятнадцатого века. Бабушка, попробовав те и другие деньги, стала иногда капризничать. Однажды, встретив Григория после работы, она поджидала его на набережной реки. Мишка уже знал то место, тот горбатый мостик. Отдавая деньги жене, Григорий высыпал ей на ладошку несколько золотых монет. Бабушке показалось мало, хотя по курсу, конечно, бумажных денег было бы гораздо больше. Григория это очень оскорбило. И он от обиды, не задумываясь, все золото бросил в речку. А бабушка, совсем не умея плавать, бросилась за этими деньгами. Григорий бросился спасать свою Устиньку, она ему была дороже золота. Вот как он ее любил. В минуты откровения он ей признавался в любви до самой старости. Всегда говорил, что свою Устиньку не променяет даже на семь городов. Почему на семь, бабушка так и не узнает. Он уйдет из жизни на двадцать лет раньше нее.

Наверное, вот такие задушевные, по настоящему человеческие отношения, роднят больше, чем порой длинные годы прожитые вместе. Я и сейчас больше чем счастлив, не каждому дано иметь такую милую мудрую бабушку. С такой же душой как хорошая песня, и именем Устинья. В один из декабрьских дней того же 1951 года она тихонько умрет. Утром того дня отец с Мишкой будут завтракать. Тому на работу, Мишке в школу. Бабушка встанет раньше всех. Приготовит завтрак и вместе с нами попьет чай. Отец будет уже надевать пальто, чтоб идти. Она подойдет к нему и тихо, чтоб не слышал Мишка, боясь напугать того преждевременно, попрощается с отцом. Отец ей не поверит.

- Бросьте, мама, не хандрите, Вы же еще не болели ни разу.

- Прощай, Николай! - скажет она ему.

За Мишкой в школу прибежит сосед Славка, сообщит ему о смерти бабушки. С работы придет отец. Мишку на какое-то время отправят к соседям. По русскому обычаю бабушку обмоют дома, оденут во все, что положено, и два дня она будет дома. Мама зажжет лампаду перед иконой. Несколько старушек певчих день и ночь будут читать псалмы. Все два дня двери нашей квартиры будут открыты. Прощаться с бабушкой придет очень много народа. Со стороны отца не будет никого. Видимо, ехать далеко, или считали ее не совсем своею. Хоронили бабушку на очень старом кладбище, в ту же могилу, где уже лежал ее Григорий. Церковь, где отпевали последний раз бабушку, находилась в середине самого кладбища. Небольшая по размеру с улицы, внутри она казалась большой. По всем стенам висели красивые древние иконы. Очень высокий потолок расписан картинами библейского содержания. Запах ладана, чад свечей просто кружили голову, иногда вызывая тошноту. Мишка стоял и боялся упасть, потерять сознание. Отошел от матери, вышел на улицу. Бабушку отпевали долго. Не торопили время, отведенное ей на этой земле. Мишка заходил, выходил, пение не кончалось. Вдруг он увидел довольно странного парня. Определить его возраст было невозможно. Можно было дать ему и двадцать лет, и сорок.

- Это юродивый, - шепнула мать Мише.

Двадцатый век и на тебе, юродивый! Вся его одежда, весь его наряд поражали всех, кто его видел. Рваные штаны с дырами, через них светилось его тело. Под стать штанам такая же рубаха, поверх которой, почти от самого ворота, в несколько рядов висела цепь с колодками.

Нечесаный, неумытый он ходил, никого не трогая, между провожающих бабушку. Многие давали ему деньги. Вдоль стен, где позволял его рост, он перецеловал все иконы. Зеленые сопли текли до самого подбородка. После очередного поцелуя они оставались на стекле иконы. Подходили целовать иконы многие люди, никто не боялся заразиться. Такой юродивый был один на весь город. Почему-то исстари в России считается достоинством города иметь своего родного дурака, или юродивого. Такие люди непременный атрибут любого провинциального городка. Ими даже гордятся, у кого лучше, у кого святее.

Бабушку похоронили, тем самым перевернули еще одну страницу Мишкиной жизни. После обильных поминок, уборки посуды, столов., В доме сделали кой-какую перестановку. Кровать бабушки унесли в сарай, на ее место поставили Мишкину. Ночью Мишка почувствовал жар. Болела голова, все тело ныло, начался кашель. Мама поставила термометр и ужаснулась. Температура была 40°. Мишка весь горел, просил пить. Мать разбудила отца. Тот, не зная ни в чем меры, на поминках наклюкался до поросячьего положения и ни на что не реагировал.

- Вставай, Николай, вставай же! Миша заболел, умирает!

Ничего от него не добившись, она накинула пальто, сама побежала к врачу, невзирая на ночь. Сколько времени прошло Мишка не знал. Услышал, как мать вошла в комнату с мужчиной. Отец так и не проснулся, он храпел, пуская пузыри. Мужчина, это был доктор, презрительно посмотрел в сторону отца, промолчал. Мать стала оправдываться, вчера, дескать, были похороны, поминки.

- Не надо, Оленька, сам вижу!

Огромного роста, в пальто, подбитом мехом лисы. Он был похож на великана медведя. Не торопясь, помыл руки, потер, согревая их одна об другую. Раскрыл свой саквояж, достал трубочку, подышал на нее своим теплом, и только после этого откинул одеяло, послушал Мишку. Он просил Мишу то подышать глубже, то совсем не дышать. Сидя на стуле, повернулся к матери.

- Должен Вас огорчить, Оленька, - он знал мать Мишки, в юности и ее тоже лечил. - У него двухстороннее воспаление легких, по-видимому, в тяжелейшей форме. Постель, уход, питание, пенициллин, - сделал он свое резюме. - Сейчас я ему сделаю инъекцию пенициллина, через два часа непременно приду, повторю.

Он уходил уже под утро. Отец встал, чтоб идти на работу.

- Вставай, Миша, в школу, - сказал он.

Мать коршуном налетела на него.

-  Бесстыжий, как ты можешь. Я уже и доктора привела. О какой школе ты говоришь! Посмотри на Мишу, потрогай, он же весь горит! - она показала ему термометр. - Видишь сорок, в школу, ему, думай, когда говоришь!

Отец подошел к Мишке.

- Что, плохо?

- Он еще спрашивает! — кипела мать. - Иди! Без тебя все сделаем. Скоро снова придет Нил Иванович, пусть уж лучше без тебя.

Он не уходил. Снова подошел к Мишке.

- Чего тебе купить? - спросил он.

Как ни странно, ему ничего не хотелось, вот подышать бы бензином, как той женщине на плотине. Еще поесть говяжью печенку, попить соленую водичку после нее. Он сказал:

- Купи, папа, печенку, больше ничего не надо.

- Позовите дядю Лешу и Алку.

- Хорошо, - сказала мать. - Алку то ясно, уроки подскажет, а дядю Лешу зачем, он ведь не родня?

- Мама, ты не обижайся, он мне родня, мы дружим, нам интересно вместе.

Болел Мишка долго, две недели. Вся задница болела еще дольше. Уколы пенициллина очень болезненны. Садиться на стул, вставать с него, боль отдавалась во всем теле. Думаю, больше всего помогла печенка. Ел ее Мишка без хлеба, большими кусками весь день. Запивал бульоном. И потом уже взрослым прибегал к этому своему рецепту, всегда помогало. В школу Мишка вернулся под Новый год. Впереди были длинные каникулы. Очень хотелось съездить к той своей бабушке, самой родной. Как начать разговор насчет поездки он себе не представлял. Навряд ли после такой болезни мать отпустит. Но мать, она и есть мать. Она понимала его нетерпение увидеть всех своих. К тому же у дяди Леши намечался рейс на Ленинград. В том, что он поедет только с ним, не было никакого сомнения. Мама купила всем кой-какие подарки. Оказалось, что из зимней одежды у Мишки кроме легкого пальто абсолютно ничего нет. Все шло к тому, поездка может отложиться на неопределенное время. Мишка поделился своим горем с дядей Лешей. Тот почесал затылок, немного подумал, что-то прикинул в уме, сказал:

- Не дрейфь, Мишка, едем!

Пока отец думал, как решить вопрос одежды, дядя Леша на барахолке купил черные валенки с калошами. В одной воинской части за городом купил маленький черный полушубок. Нарядив Мишку во все купленное, остался очень доволен. Надо только повыше подоткнуть голенища валенок и все хорошо. Шапку зимнюю, офицерскую, дал отец. Шапка была со звездочкой, тогда кокард не было. Сам дядя Леша под стать Мишке тоже был в валенках и полушубке. Мишка попросил дядю Лешу попрыскать его бензином немного, хотелось, чтоб пахло шофером.

-  Не надо! Пока доедем до Питера, обязательно будешь пахнуть шофером.

 

Новый 1952 год Мишка праздновал еще дома. Поедут они только третьего января. В ночь на Новый год особенного ничего не произошло. Телевизоров не было, слушали радио. Под бой Курантов поздравили друг друга. Вспомнили Устинью Егоровну, еще раз помянули. Когда в доме недавно было горе, кощунственно петь песни, рассказывать байки. Отец еще долго сидел один, пил горькую. Мать с Мишкой ушли спать. На душе у Мишки был осадок гнетущей несправедливости. Почему отец ни во что не ставит его и мать? Почему не считается с мнением матери? Да и кому приятно его пьянство? Неужели эта зараза дороже нас? С таким вопросом без ответа он и уснул? Спалось на бабушкином месте чудесно. Видно, она еще при жизни все согрела своей добротой. И пол под кроватью и стена не холодили Мишку. Стоило голове коснуться подушки, сразу засыпал. В своих воспоминаниях ему хотелось, чтоб бабушка ему приснилась. Она не снилась. Поделился с матерью.

- Рано еще Миша, рано. Вот сорок дней пройдет, ее душа покинет дом, успокоится, тогда, возможно, и я увижу ее. Ты, сынок, ее помни, она горой стояла за тебя. Здесь и ее заслуга, она, как и я хотела твоего возвращения домой. На отца не обижайся, одни войны выпали на его долю. То, что он прошел, десятка лет не хватит, пока забудется. Вины его в этом нет. Тебе со мной хорошо?

- Да! - сказал Миша.

- Вот и он посмотрит на нас и оттает. Я даже и сейчас не знаю, существуют ли в природе человека гены доброты. Или они формируются в процессе жизни. У моей мамы их было в избытке, она дарила их всем, мне больше всех.

Третьего января мы с дядей Лешей пешком топали в гараж. Несли с собой еду на дорогу, мамины подарки питерцам. Зима в тот год, хоть было начало января, была бесснежная. Дороги и асфальт сухие, все для хорошей езды. Мишку в гараже уже знали.

Здоровались с ним как с равным. Шутили, подковыривали иногда. Один раз даже послали за компрессией к механику. Когда Мишка принес пустой мешок, что дал механик, открывали его осторожно, чтоб не вылетела эта самая компрессия. Мешок был пустой, тогда хохотали от удовольствия, как здорово обманули Мишку. Подзуживали дядю Лешу, почему Миша такой лопух.

- Учи его, Алексей!

- Если выучу, - говорил тот, - тогда Мишка над вами, жеребцами, смеяться будет.

- Грузиться будем на заводе «Красный Май», - сказал дядя Леша. - Это по дороге на Питер двенадцать километров.

Когда заехали на завод, дядя Леша вылез из кабины, сказал:

- Подгоняй боком вон к тому ангару.

Мишка как заправский шофер подогнал, как и положено, тютелька в тютельку к рампе, открыл боковой борт. Грузчики стали носить мешки с бутылочками под одеколон и духи. Дядя Леша сам стоял в кузове, командовал, как правильно укладывать. Это тоже наука. Можно накидать как дрова. А можно сложить красиво, внахлест называется. Когда один мешок кончик другого накроет, придавит своим грузом, по любой дороге поезжай, все будет на месте. Получилось красиво, очень надежно. Принесли документы на груз, он расписался в получении. Обратно в таких бутылочках они привезут в город духи и одеколон. Фабрика в Ленинграде называлась «Северное сияние», это парфюмерная фабрика. Находилась она на улице Марата дом 25. Мишка это прочитал в накладных. Дядя Леша там уже был, дорогу знает.

В Валдай приехали еще засветло. В шоферской столовой очень хорошо пообедали. Дядя Леша даже позволил себе выпить двести граммов водки. Вот же были благословенные времена. Шоферу не возбранялось принять на грудь рюмочку водочки. Кстати, этим почти не злоупотребляли. Иногда останавливал инспектор ГАИ, просил выйти из машины. Видел человек нормально ходит, на все реагирует, в драку не лезет. Спрашивал, сколько выпил шофер. Тот честно говорил, сколько, и ехал дальше. От Москвы до Ленинграда можно было проехать, не встретив ни одного гаишника. Конечно, и движение было не такое, как сейчас. По дороге Мишка рассказал, где живет его бабушка.

А

- Город Колпино улица Финляндская, а номер дома забыл.

- Найдем, - сказал дядя Леша, - не волнуйся.

В Питер приехали поздно ночью. Километров за пятьдесят, небо над городом светилось как северное сияние. В самом городе было светло как днем. Ночью движение было маленьким, даже трамваи не ходили.

-   Вот если успеем проскочить один мост, то будем спать как люди. Не успеем - в кабине сидя.

Мишка же не знал, что мосты в Питере разводят ночью, чтоб пропустить пароходы. Они успели. Перед воротами фабрики дядя Леша посигналил. Ворота открылись автоматически. Поравнявшись с окошком, он отдал документы на груз.

-   Заезжайте, мужики, - разрешила женщина с наганом на боку.

-   Ты, Миша, слей воду. Не будем дергаться, да прогревать, будем отдыхать, утром, часов в десять встанем.

Пришла другая женщина, проводила в комнату для приезжих.

-   Отдыхайте, ребята.

Стояло два кожаных дивана, стол и стулья. В комнате очень тепло.

-   Есть будешь, Миша?

-   А как же, конечно, - ответил он.

-  Мы с тобой заработались сегодня, все спят, а мы еще только ужинать будем. А ты крепкий мужичок, Миша, не уснул за всю дорогу.

-   Зато сейчас еле сижу, засну на ходу.

Ночью Мишке снилась дорога. Было ощущение, не машина едет по ней, а наоборот. Машина стоит, а дорога бежит, бежит все время с ускорением. На чистом месте происходит замедление, начинается лес, то и он несется навстречу. К нему летела его мечта, свобода. Пока только во сне. Самое удивительное состояние в человеке, когда он мечтает. Не надо совсем ничего делать, просто сидишь или лежишь и мечтаешь. Время летит быстро, ты в нем успеваешь побывать, где только захочешь. Зимой холодно, мечтаешь о лете. Хочешь кушать, обед будет. Хорошо, если мечты исполняются, жалко, когда нет. Наяву расстояние до мечты растягивается на многие годы. И, когда до исполнения остается совсем чуть-чуть, не пытайся торопить время, оно знает, оно вело тебя к ней, оно не обманет.

Утро, день начинался очень удачно. Все успели, все сделали. Дядю Лешу любил не только Мишка. Все, кто его встречал здесь, на фабрике, почтительно здоровались, больше называли по имени и отчеству. Мишке льстило такое уважение к его другу. Однажды, его при Мишке спросили.

-   А это кто с тобой, Алексей, сын что ли?

-   Сын, сын, а как же, он и есть!

-   Помощник растет, смена тебе, - одобряли мужики.

- Алексей! Товарищ Дмитриев! Зайдите, пожалуйста, к технологу, - попросила кладовщица.

Дядя Леша вернулся с большой коробкой.

-   Чего это такое? - спросил Мишка.

-   Подарки нам с тобой, душистые.

На фабрике, вокруг нее, летал изумительный запах цветов. Ароматно пахло все, даже вода из котельной. Мишка заливал кипяток в радиатор машины, он пах ландышем. Немного облил свои валенки, они тоже стали пахнуть.

-   Что же это такое! Воняю, словно из парикмахерской вышел.

Завел машину, прогрел мотор. В кабине от радиатора, от тепла, стало как в весеннем лесу. Закурил папироску, напустил полную кабину дыма, запах не исчезал. Окончательно расстроился. Всю дорогу сюда, хотел, чтоб пахло от него шофером, так вот, на тебе, сижу как в деревенском клубе.

-   Ну, что случилось, чего такой смурной? - спросил дядя Леша.

-   Так вот же, чувствуете, как пахнет?

-   А! Это! Пока до дома доедем, все пройдет. Забыл, как в Калинин ездили? Что лучше, сейчас или тогда?

-   Сейчас, чего говорить, лучше! Только бензином тоже хорошо! Как теперь бабушке покажусь? Весь цветами воняю!

-   Бабушке ты любой дорог, главное не забывать о них. Вот приедем, ты и ее хорошими духами обрызгаешь.

Мишка всю дорогу смотрел на указатели, боялся пропустить поворот на Колпино. Проехали Шушары, потом с/х Ленинградский.

-   Скоро будет поворот налево, а там и Колпино, - сказал дядя Леша.

Завернули налево, стояла табличка: «До Колпино 3 км». Еще издалека Мишка увидел огромной высоты трубы «Ижорского завода». Их было так много, и они при движении машины, то прятались одна за другую, потом на короткий миг становились видимыми все. Считать их не было смысла. Подъезжали к городу, но прямо ехать нельзя, стоял знак «Кирпич». Поехали по самой окраине. Снега совсем не было, стало видно, что город построен на болоте. Последняя улица, по которой они ехали, называлась Финляндская, дальше болото. Из домов, стояло четыре длинных, выкрашенных в синий цвет, барака. Мишка так и не вспомнил номер дома, переживал, найдут ли.

-   Начнем с первого, - сказал дядя Леша.

Быстро темнело. День еще не успел прибавиться ни на минуту. Остановились. Дядя Леша велел Мишке сидеть в машине, сам пошел искать. Вернулся довольный, нашел с первого раза.

 Ты иди, а я развернусь и заеду во двор. Квартира 19, понял?

-Ага!

Сердце Мишки забилось так быстро, словно пробежал стометровку с мировым рекордом. От волнения пересохло во рту, даже в носу сделалось сухо. Казалось, прошла целая вечность, пока вошел в коридор. Такого длинного коридора как этот он не видел никогда. По нему смело можно ездить на велосипеде. По обе его стороны чередовались одна за другой двери. Номеров на дверях не было. Стало страшно, вдруг во все придется заходить. Он шел и шел. И вдруг, вот он номер девятнадцать. Кто-то, видно, очень хотел, чтоб снова не разошлись Мишкины дороги, белым мелом написал: 19. От волнения Мишка не знал, как поступить. Постучать в дверь или заходить сразу. Решил постучать.

- Войдите, не закрыто!

Мишка дернул дверь на себя, дверь не поддалась. Попробовал толкнуть внутрь, она открылась. Не зная, куда он попал, чуть снова не вышел в коридор. Перед ним было облако пара. Приглядевшись, через эту пелену он увидел женщину. Она стирала белье в большой оцинкованной ванне по локоть оголенными руками. Воздух из коридора, запущенный Мишкой, прогнал пар вверх, к потолку, выше шнура электролампочки. Мишка увидел ее! Это была Валя! Она была уже не та семнадцатилетняя девчонка. Перед ним стояла женщина, очень красивая, уставшая, немного растрепанная, но с той же божьей искрой в глазах.

- Тебе чего, парень? Что вылупился? - она прикрыла свою грудь рукой. - Ты к кому? Что молчишь?

Мишка хотел сказать, кто он. Язык совсем не слушался его. Он как наждачная бумага тер небо, но звука не издавал.

- Тебе чего? Глухой что ли?

- Пи-и-ить! - еле выговорил Мишка.

Она взяла большой ковшик, зачерпнула из ведра.

-На!

Мишка взял ковшик. В воде плавали льдинки, как сало в супе. Он бесконечно долго пил эту ледяную воду. Смотрел ей прямо в глаза. Валя! Ну, узнай меня! Я же ваш! Родной! Мишка я, Мишка! Она его не узнавала, только ждала свой ковшик. Он допил до последней капли и сказал:

- Еще маленько, если можно! - допил и те маленько, отдал ковшик. - Большое Вам спасибо! - сказал он и вышел.

Слезы душили его, сначала он еще пытался, крепился, сдерживая всхлипы, но к концу этого коридора плакал навзрыд. Вышел на крыльцо, ноги уже не держали. Сел на ступеньки, нагнулся вниз к коленям. Склонил голову между них и плакал, поскуливая, как щенок. Плакал, не стеснялся ни себя, ни дядю Лешу, который подошел к нему. Своим еще детским умом не понимал, что виноват сам. Надо было просто признаться, кто он.

-   Что случилось, Миша? Почему ты плачешь? Тебя обидели, кто?

-   Нет, не обидели! Меня просто здесь не знают или не узнают.

-   Пойдем, я им скажу кто ты,  пойдем!

Они не успели подняться, было слышно, как по коридору бежало и топало каблуками несколько людей. Выскочив на крыльцо, увидели Мишку. Его к себе прижимал дядя Леша, успокаивал. Валя первая бросилась к нему. Обняла, прижала, стала целовать Мишкины слезы, плакала сама.

-   Ах ты, паршивец! - тихо, тоже всхлипывая, нежно говорила. - Вы только подумайте! А я-то ему! Тебе чего, парень?! И где только мои глаза? Нос-то наш, картошкой! А вот, поди, не узнала! А ну-ка, пойдем домой, - она еще по ярославски окала. - Сейчас всех соберем, вот-вот девчонки с работы придут. А бабушка, твоя мама, дома. У Шурки живет, она у нас с Юркой, пока холостые. Так вы на чем? На машине что ли?

-   Ага! На машине. Мы с дядей Лешей.

-   Места всем хватит. Ночевать будете, так просто теперь не отпущу!

Мишка уже потихоньку пришел в себя, плакать перестал. Умоляюще поглядел на дядю Лешу.

-   Остаемся до утра! Ты сегодня, Миша, самый счастливый человек. Пусть этот день будет праздником всем. А помнишь? Говорил, ты не фронтовик! Мы, фронтовики, уже давно дома, а ты только вернулся.

-   Вы не волнуйтесь, Алексей, за машину. У нас здесь тихо. Да и всю ночь дежурить будем. Ты иди, Миша, я воду солью.

Валя обежала весь барак, оповестила всех, кто не был на работе. Больше всех Мишке хотелось увидеть бабушку. И она пришла. Время вопреки всему не старит многодетных матерей. Тринадцать человек - это не мало. Каждого вскормила своей грудью. Бог за ее женский подвиг дал ей все. Он отодвинул годы ее старения. А может, дал их тем женщинам, что проводят дарованную им жизнь в беспутстве, пьянстве, разгуле. Не умеете ценить данное мною, получайте свои преждевременные морщины и другие болячки. Я готов всем помогать, но предел знайте. За девять лет Мишкиной памяти о ней, она не изменилась. Стала чуть-чуть ниже ростом, заметно поправилась, с прежними длинными волосами, покрытыми платочком. Она смотрела на своего Мишку ласково, готовая сию минуту тоже расплакаться. Мишка бросился к ней, прижался, обнял ее, уткнулся носом в грудь. Платок сполз на шею. Мишка зарылся в ее волосы, она пахла домом. Теплым, хорошим домом и еще булочками с ванилью. Они стояли долго, молча плакали. Слова были не нужны, есть такие моменты в жизни, когда молчание дороже слов.

-   Бабушка, милая ты моя! Как я тосковал по тебе, как скучал по всем. Особенно первый год, думал, не увижу никогда больше.

-   Помолчи, родной мой, - попросила она. - Поговорим потом обо всем. Скоро и Юра из училища на электричке приедет.

Стали собирать стол. Мишка не знал, как разделить свою радость. То подходил к дяде Леше, посидит с ним немного и идет к бабушке.

-   Иди к бабушке, - смеялся он. - Я никуда не денусь.

Девчонки стали шелестеть деньгами, подсчитывали, видно, сколько чего брать. Дядя Леша тоже достал кошелек, но все стали возмущаться.

-   Нет! - сказал он. - Вот наша с Мишей доля, все с копейки живем.

-   А что Вы любите? - спросила Валя.

-   Все люблю, - сказал он, - только не вино. Миша, там же за спинкой твой подарок лежит, сейчас принесу.

Он принес мамин подарок, отдал Мишке.

-   Выполняй материнский указ.

Мишке было стыдно, он не знал, кому что давать и отдал бабушке, сами разберетесь. От волнения и всего пережитого, от радости встречи Мишка не находил себе места. Хотелось покурить, окончательно успокоиться. Он накинул полушубок, в руки взял шапку.

-   Ты куда, сынок? - спросила бабушка.

-   Мне надо... это, в общем, в туалет, - соврал он.

-   А! Может, видел будочку около барака, так там наш туалет.

Он обогнул будочку, не заходя в нее. Встал так, чтоб было видно входную дверь в барак. Пришла Валя с Шурой, несли сумки. С ними прошел какой-то мальчишка. Наверное, Юрка, подумал он. Подымив немного, бросил папироску. По привычке затоптал окурок. Вернулся в барак. Его ждали. Мальчишка оказался Юркой. Он стоял, за стол не садился. Ждал Мишкиного прихода. Тот вошел и в нерешительности остановился, не доходя до Юрки. Наступило неловкое молчание. Каждый не знал, как поступить. Подойти первым не решался ни тот, ни другой. Тогда Валя на правах старшей громко сказала, обращаясь к Юрке.

-   Ну, Жилин, обнимай Костылина!

Мишку как молнией пронзило! Как же так? Все эти годы он ни разу не вспомнил, как их дразнили в детстве. В памяти как на экране промелькнули картины. Они сидят на полу, в доме жарко натоплено. Оба маленькие, почти голые, слушают, как им читают

книжку. Там всего несколько героев. Двое из них русские солдаты, попавшие в плен. Сидят в глубокой яме с колодками на ногах. Один из них по фамилии Жилин, другой Костылин. Мечтают о побеге. У Мишки в то время, это перед детдомом, опухшие от голода ноги. Он плохо ходит - значит Костылин, Юрка - Жилин. Они еще все это помнят, а он забыл. Юрка просто подошел, подал руку, никаких объятий, поцелуев, как настоящий мужик, что церемонии разводить. Сели рядом, дядя и племянник.

Странное это дело, встреча после долгой многолетней разлуки. Собрались родные по крови люди, а говорить не о чем. Сказать хочется многое, время неумолимо движется вперед. Да, такой отрезок жизни наложит свой отпечаток, на кого хочешь. Все настолько изменились, повзрослели, постарели, вышли замуж. Проблемы сегодняшнего дня, отодвинули то горькое время на целых десять лет. Вспоминать в этот светлый день плохое никто не хотел. Мишка понял одно. Его бабушка сохранила всех до одного живыми и здоровыми. Потеряли только сына Алексея, в самом начале войны. Похоронки на него не было. У бабушки теплилась надежда, а вдруг вернется. Может в плену, может, сидит в лагере здесь же, в России, боится матери весточку послать. Время такое, говори да думай, о чем говоришь. Что ни Указ Сталинский, все кровь да тюрьма. Рабочих загнали в барачные клетки, живите, плодитесь. Колхозникам за свой труд - трудодни. Вместо паспортов - справки, не страна, а лагерная зона. Вот такие разговоры услышал Мишка за столом. Водка, вечная спутница обездоленных, развязывала языки, все больше и больше. Слезы уступали место смеху. Кто-то пытался запеть песню. Какую ни начинали, все получалось жалостливо. То ехал шофер по «Чуйскому тракту» со своей неудавшейся любовью, то опять какая-то Маруся повесилась от любви. У Мишки стали слипаться глаза. Он иногда зевал во весь рот. Бабушка пошепталась с Валей.

- Пойдем, Миша, в нашу комнату, там спать будешь. Юрка пусть посидит, потом придет. Оставшись вдвоем, сели около стола на табуретки. Бабушка пристально изучала его. По-видимому, пыталась вспомнить, на кого он больше похож.

- Знаешь, а ведь ты совсем не похож на отца своего. Весь вылитый Ольга Григорьевна. Эко, чудо, какое! Кровь чужая, а облик материнский. Видишь, Миша, хочу спросить тебя вот о чем.

Она не знала с чего начать разговор. Ей хотелось узнать, не сердится ли Мишка, что его отправили в детдом. Какие отношения с новой матерью, отцом. Если все плохо, нечего и раздумывать, приезжай сюда. Мишка рассказал ей всю правду. Мать его приняла как сына, у них полное взаимопонимание.

- Отец часто выпивает, всегда сердитый, я боюсь его, - сказал Мишка.

Бабушка с ним согласилась, более того, сказала:

- Он и ко мне-то когда приезжает, выпивает постоянно. Ругаюсь с ним, а он смеется. Не дело, когда деньгами в семье распоряжается мужик. Ольгу в сорок пятом взял в жены, считай полуживую. Синяя вся была от недоедания. Поднял, можно сказать, на ноги, вот она и не перечит ему. Про тебя, когда узнала, что ты есть, как раз при мне это было, твердо условие ему поставила, найти тебя и привезти. А вон, на сколько лет растянулось. Тот день-то, когда увезли тебя, до сих пор помним. - Она говорила по-стариковски, по- деревенски, к словам приставляя приставку то. - В окно-то долго смотрели, пока лошадь не скрылась за поворотом. Хоть одевайся и беги, вертай обратно. Валька-то вернулась совсем не своя. Слегла на другой день, вся в горячке, еле выходили. Хорошо опять к Лизе по пути заехала, подхарчевалась. А уж про волков рассказала. Я, грешным делом, подумала, уж лучше бы задрали они ту конягу, все равно через неделю сдох. Видно, тоже крепко поднатужился, вас вывозил. Глядишь, не на чем ехать больше, и ты бы дома остался.

Она говорила о трудностях того времени. Как тяжело пришлось работать ее девчонкам. Карелия, это же сплошной лесоповал. Последнюю одежку и обувку рвали там, в лесу. Рвали свои жилы, помогая лошадям вытащить бревна к дороге. Все потом аукнется в будущем, у кого руки, у кого спина. А им ведь еще и рожать надо. Ни одним словом она не обмолвилась о себе. Тащить такой груз изо дня в день и не один год подряд, да еще ждать письма с фронта от сыновей, не зная живы ли, для нее стало обычным делом. Ничего геройского в своей работе она не видела. Так жило большинство, так живут многие и сейчас. Пришел дядя Леша с Юркой.

- Спать пойду к Вале, - сказала бабушка. - А вы, мужики, будете спать здесь. Если под утро выйдет тепло, включите плитку. Я,  Алексей, встану раньше всех, нагрею тебе воды для машины. Спи спокойно, не волнуйся.

Через десять лет судьба снова уложила их в одну кровать. Жилин и Костылин были в плену у своей мамы и бабушки. Такой плен только укрепит веру в добро, привьет любовь к семье, научит состраданию. Бежать из такого плена некуда, да и не надо. Жизнь распорядится по-своему.

Судьба сведет Мишку с бабушкой дважды. Он к ней приедет уже взрослым человеком, сам имеющий четверых детей. Она будет уже очень старенькая, беззащитная от болезней, совсем глухая. Мишку поразит поведение и отношение к ней со стороны ее дочерей. Устроив свою жизнь благополучно, получив квартиры и обставив их на современный лад, отожравшись дешевой колбасой и мясом, заимев приличные деньги, в их домах уже не висели дешевые клеенчатые коврики с лебедем, на комодах не стояли слоники. Вещизм сожрал их полностью. Ну ладно один кто-то, нет, все. Они шпыняли бабушку одна к другой. Их дети, выращенные на руках бабушки, стали копиями своих матерей. Совсем глухая, она не слышала, что ей говорили. Это раздражало еще больше, особенно внуков. Только Юрка относился к ней по-прежнему, по-сыновни тепло, ласково. Последние годы она прожила у него. В последний раз Мишка приедет к ней в гости. Навезет множество подарков, в том числе отличное лечебное белье от ревматизма, оно не пригодится. Через несколько дней она тоже тихо умрет. В своем последнем разговоре с Юркой, она попросит его не хоронить ее на кладбище. В Питере на кладбище тесно. Ее кремируют, и прах увезут на ее родину, и там около ее любимого, ею же посаженного фруктового сада, развеют. Ее Родина, примет в себя ее прах. Потому-то так любят на ярославщине цветы Анютины глазки. Мою бабушку звали Анна Даниловна Куркова! Анюта!

Уезжал Мишка из Колпино с чувством горечи, хотелось остаться навсегда. Теперь он знал точно, у него есть тыл, бабушка не даст его в обиду низкому. В феврале 1952 года ему стало пятнадцать лет. Если Гайдар в свои пятнадцать уже махал шашкой, командовал полком, то Мишка прилично водил грузовик, знал о машинах все, что Гайдару и не снилось. После школы по-прежнему пропадал у дяди Леши в гараже. На девчонок не смотрел, как и они на него. Видно, в свое время насмотрелся, когда маленьким ходил с Тамарой в баню. Третью четверть закончил с тройкой по английскому и четверкой по поведению. В начале четвертой четверти, произошло событие, которое перевернет всю его жизнь. Рухнут все мечты и планы его матери. Виной всему будет отец.

Двадцатого апреля, за два дня до дня рождения Ленина, в театре будет идти «Иркутская история». Спектакль хороший, по времени длинный, четыре акта. Мишка выучит уроки, а вечером отец с матерью уйдут в театр. От нечего делать Мишка сходит к Тыбурцию, но там опять пьяная мать. Она не даст им поговорить, и Мишка вернется домой. Закрыв квартиру на ключ, забудет его вытащить. Ляжет пораньше спать. Сколько времени длится сон, и сейчас никто не знает. Мишке снился сон, по своей сути страшный. Погибал человек. В свое время, еще в детдоме, он видел, как тонул человек. Была весна. Лед на Волге вздулся, посинел, стал хрупким. В ожидании ледохода на плотине открыли шлюзы. На берегу собралось много людей. Ледоход на Волге незабываемое зрелище. Кажется, еще намертво прикованный морозом к берегам, лед, вдруг, после оглушительного хлопка, приходит в движение. Ломаясь, забираясь друг на друга, льдины, словно живые, издают звуки, как басы в самой низкой октаве. И вот река опять ожила. Она сама хочет освободиться от этого панциря. Вздохнув один раз, продолжает дышать глубже, заряжая себя энергией кислорода. Теперь ее ничто не остановит. Не найдется такой силы в природе, остановить ледоход на любой большой реке. Помочь можно, но не остановить. Зрелище каждый год, всегда не повторяясь. Что только можно увидеть во время ледохода. Это и санные дороги с конским пометом. Копны сена и поленницы дров. Иногда целые постройки с сараями. Дрожащих от страха собак и зайцев, застигнутых врасплох. Река гудела, ухала, жила. И вдруг, все увидели человека. Его лошадь, по- видимому, уже утонула, торчали сломанные оглобли саней. Он сидел на мешках с мукой и орал от страха, от безысходности.

-Помо-о-оги-и-ите, люди добрые! - орал он.

Все оцепенели. Ему кричали, советовали, он из-за шума реки не слышал.

- Бросай все, прыгай по льдинам, добирайся ближе к берегу, - кричали люди.

Это был мельник. Скупой, жадный до умопомрачения, он почему-то у зевак кроме злобы и ненависти к своей персоне не вызывал. Смельчаков бросится ему на помощь, не нашлось. До сих пор не пойму того состояния. Почему у нас, русских, зависть превышает разум? Почему нам хорошо, если у богатого соседа корова сдохла? Почему?! Погибал человек! Пусть жадный, пусть скупой, но человек! При чем здесь его пороки? Льдину с санями относило все дальше по течению. Не надеясь уже ни на чью помощь, мельник стал прыгать с одной льдины на другую и, где-то там далеко, уже невидимый этой толпе, выбрался на берег. С чувством рвотной брезгливости к толпе, к самому себе, уходил Мишка с берега Волги. Она, река, оказалась чище нас, не приняла грех, не взяла мельника к себе. Проснулся Мишка от удара в лицо. Грохот ломающихся льдин был грохотом выбитой сапогами отца двери. Оказывается, они пытались ключом открыть дверь, не получилось. Долго стучали. Мишка досматривал свой сон. В бешенстве отец вышиб дверь, напугал соседей, ворвался в квартиру и со злобой, не разбудив Мишку, стал его бить. Открыв глаза, Мишка увидел обезображенное гневом лицо. Это лицо кричало, обзывало Мишку матерными словами. В самом конце гневного монолога лицо обозвало Мишку дармоедом. Оно так и сказало:

- Ты, дармоед, будешь делать так, как я захочу!

Только Мишка встал, как снова получил удар в лицо. Мать уцепилась за руки отца. Он оттолкнул ее и обозвал похлеще, чем Мишку. Он, пьяный, зверел с каждой секундой. Мать загородила Мишку своим телом. От негодования, от страха за Мишку у нее стало пропадать дыхание. Она хрипела, слова без окончаний застревали в ее горле. Мишка из-за ее спины увидел настолько безобразное лицо, изрыгающее вместе со словами еще и запах перегара водки, чуть не упал в обморок. Усиленные очки отца еще больше увеличивали его левый здоровый глаз, покрасневший от злости как уголь. В правом глазу протез повернулся так, что было видно сплошное белое пятно. Оно как огромное бельмо в упор смотрело на Мишку. Отец сначала ударил мать, она упала. Еще раз достал Мишку и снова попал в уже прежде болевшее место. Не знаю, что произошло, Мишка собрался, подпрыгнул и ударил прямо по этим очкам. Дужки сломались, стекла высыпались, отец как подрубленный стал оседать. Он упал на спину, лежал с открытым левым глазом. Протез правого вывалился из орбиты глаза, валялся тут же. На Мишку смотрела пустая глазница. Он дышал. Прошло несколько минут, зашевелился, пытаясь встать. Его хмеля как не было. В коридоре стояли соседи, молча ждали продолжения. Отец встал. Не видя ничего без очков, пытался рукой нащупать табуретку. Ничего не нащупав, снова сел на пол. Мать подошла к нему, плюнула в лицо и сказала:

- Ты - зверь! На кого ты поднял руку! Все! Мое терпение лопнуло. Миша, собирайся. Ночевать здесь не будем, а завтра поговорим окончательно.

Эту ночь мы ночевали у тети Таси. Она очень удивилась визиту матери в такое позднее время. Открыла молча дверь, увидев Мишку с огромным синяком под глазом и распухшим носом, поняла, произошло нечто неординарное. Они с матерью о чем-то поговорили, стали искать тюфяк для Мишки. В комнате действительно было как на складе. Лежали рулоны материи, свернутые в трубочку ковры, в коробках дорогие столовые сервизы. Вдоль стен, как прокладки от холода, в золоченных багетных рамах стояли картины. Дорогой фарфор в статуэтках стоял везде, где позволяла площадь квартиры. В доме пахло совсем не советским парфюмом. Она и это не забыла прихватить из поверженной Германии. Мишка увидел и куклу, действительно огромного размера, одетую в национальный костюм неизвестной ему страны. Увидел он и себя. В зеркало на него смотрела отбивная котлета. Левый глаз затянуло синевой, он не открывался. Тетя Тася искала бинт с ватой, но что на этом складе найдешь. Намочили полотенце холодной водой с уксусом, приложили к носу. Утром Мишка встал с синими отечными глазами, сказал матери:

- В школу не пойду! И, наверное, не только сегодня. Если он считает меня дармоедом, пойду работать.

Отговаривать, успокаивать его не было никакого смысла.

- Хорошо, - сказала она. - Ты посиди у тети Таси, я схожу домой.

Отца дома не оказалось, он, как ни в чем не виноватый, был на работе. Дверь без замка была открытой. Мать пришла. Поблагодарила тетю Тасю за приют. Дома Мишка увидел следы вчерашнего побоища. Его кровь из носа каплями застыла на полу. Мать не стала отмывать и убираться в комнате, пусть еще раз увидит, что он натворил. Вечером отец пришел снова поддатый, но вел себя как овечка перед смертью. Разговор с ним вела мать. Мишка закрыл за ней дверь в комнату, чтоб не слышать. Мать на повышенных тонах выдала ему все, что о нем и его поступке думает. Не давая ему открыть рот в свое оправдание, поставила ему условие. Во-первых, извиниться перед ней и Мишкой. Во-вторых, извиниться перед соседями, разбудил весь дом. И в-третьих:

- Как же ты, герой, жить-то будешь после этого. Миша сказал, вот пройдут синяки, в школу вообще ходить не будет, работать пойдет. Тебе от Бога достался ребенок! Не дурак, не дебил, так ты его таким сделать хочешь! Бревно ты, бревно и есть! Не намахался за всю войну кулаками! Забудь, война давно кончилась! Там твои подвиги были нужны. Дармоеда нашел! Честно сказать тебе? Так ты его выходит вообще не кормил. Не жди его благодарности за это! Ему уже пятнадцать, еще год и паспорт получит. Что с тобой говорить! Думала, сегодня хоть придешь как человек! Генкину мать ругаешь, пьяницу, чем ты лучше? Бросай свои лагерные методы! Не позавидую людям, что сидят у вас, если дома такое делаешь. Уходи с такой работы, пока не озверел полностью. На твоей тюрьме свет клином сошелся?

Она уже разговаривала с ним спокойно. Просила, взывала к его совести. Во входную дверь тихонько постучали. Мать была с отцом. Мишка сам открыл дверь. В коридоре стояла Алка. Мишка вышел.

- Я! Меня... Знаешь, ты не подумай чего! Классная попросила узнать, почему в школе сегодня не был, - больше она ничего не спросила и не сказала, увидела все сама.

- Передай классной, в школу ходить больше не буду, и еще, что увидела, отцу своему не говори. Я сам, потом.

Всю неделю он отсидел дома, в школу не ходил. Обида не проходила. Однажды мать, видя его удрученное состояние, сказала:

- Время лечит, сынок!

- И калечит тоже, - тихо ответил он.

Получилось в рифму. Перед ним стоял извечный русский вопрос: что делать? Разумом понимал, девяносто процентов всего произошедшего его вина. Вытащи в тот вечер злополучный ключ, возможно, ничего бы не произошло. Но то далекое генетическое предчувствие беды его не обмануло. Откуда и когда зародился этот животный страх? Где его корни? Неужели в том вагоне, что вез тогда его из Казахстана? А может, виновата та его мать? «Она отцу наставила рога, а расхлебывать мне. Только знай, дорогой мой папа, все, с этого дня страха перед тобой у меня нет. И кормить будешь, пусть в твоем понятии я и дармоед, будешь! Вы же мне с утра до ночи твердили: жизнь - борьба. Вот и будем бороться! У тебя, дорогой мой, как вижу, не нашлось мужества, извиниться перед матерью и мной. Боишься, герой хренов? На фронте, наверное, легче! Там или ты его, или он тебя. У меня еще там, в детдоме, все к тебе атрофировалось. Тогда в музее, где висел твой портрет, плюнуть хотелось в твою рожу. Мал ростом был, ты высоко висел. Десять месяцев у вас, из всех штанов вырос. Никто и думать не хочет. Золушку нашли. Если сам кроме Устава караульной службы ничего не читал, так знай, есть еще и Штольцы». В школе по литературе как раз проходили Гончарова «Обломов». Мишке больше по душе пришелся Штольц. Аскет по жизни, ничего лишнего дома в обиходе, целеустремленный. Желание начать работать, в любой должности. Добиться всего самому. Отец Штольца не нравился. Выкинул мальчишку с медными грошами. «Иди в жизнь, сынок, там тебе помогут». Немец, а все как у русских: «Баба с воза, кобыле легче». Желание уехать к Валентине Николаевне или бабушке пропало само собой. Не хотелось оставлять мать. Вон как она грудью встала на защиту его. Такая не бросит, ей он верил. Хотелось увидеть дядю Лешу, рассказать ему все, посоветоваться. Да куда там, с такой рожей в коридор и то страшно выходить.

В понедельник утром его никто не будил. Мишка слышал, как встал отец, умывался под умывальником. Словно специально, он громко стучал рожком, поднимая его вверх. Мишка не спал, все слышал. Отец сел есть. Ел как грузчик, торопился, громко чавкал. Мишка лежал носом к стене, теперь искал в нем не его достоинства, а пороки. Чавкает громко, а как же, свое ест, заработанное. «Да для меня за всю войну никто куска хлеба не пожалел. У пленных и то, подхарчеваться можно было. Нет! Сегодня же метрики свои попрошу у матери, весь город обойду, а устроюсь. Будут спрашивать кто я, чей я, скажу - сирота. Возьмут, куда денутся. В паспорте-то я ни у кого из них не записан, выходит - сирота «казанская». Он лежал и жалел сам себя. Обиженный, забытый всеми. Ему и в голову не приходило, что мать страдает больше всех. Был бы родной, одно, а тут подстраиваться под засранца, да все так, чтоб не дай Бог не обидеть. Было около девяти утра, когда в дверь постучали. Мать открыла. На пороге стояла классная руководительница с завучем школы. «Только Вас и не хватало, - подумал Мншка. - Ну, сейчас начнется!» Словно не замечая Мишку, прошли вслед за матерью в другую комнату. Он остался один, весь - внимание и слух. По-видимому, говорили очень тихо, сколько Мишка не прислушивался, ничего не услышал. Побеседовав, попрощались с матерью. Напоследок классная сказала:

- Пусть хорошенько подумает! - она сделала ударение на слове хорошенько.

- Да, ходите Вы все, хоть тресните! Сказал не пойду, хоть убейте, не пойду в школу.

Как Мишку ни уговаривали, какие только доводы не приводили, все было бесполезно. Он еще не знал, что значит устроиться на завод в пятнадцать лет. Исходил весь город вдоль и поперек, прошел десятки отделов кадров, его нигде не брали. На какой завод или фабрику ни шел, везде в очереди на работу стояли бывшие военные. В армии шла реформа, от безграмотных офицеров избавлялись. Узнать их было очень просто.

Шинели без погон, шапки без звездочек, до блеска начищенные сапоги, все выдавало в них военных людей. Возраст и звание определить труднее, все довольно молодые. И когда доходила очередь до Мишки, ему говорили:

- Видите, сколько людей хотят устроиться на работу, а Вам еще учиться надо.

Праздно шатающегося бездельника и дармоеда Мишку уже давно приметил

участковый, капитан Лукин. Нам ведь людям только кажется, что мы свободны и гуляем сами по себе. Что тогда, да и сейчас не сомневаюсь в этом, за нами всегда следит всевидящее око государства. Обыватель не придает абсолютно никакого значения вещам, о которых забывать нельзя. К примеру, кому покажется подозрительным, если в вашем доме поселился милиционер, полицейский, как сейчас, или земессарг. Ну, поселился и Бог с ним. Только Бог действительно будет уже с ним, но не с Вами. И нет, практически, ни одного дома, где не живет подобная безобидная власть. Соседи и соседи, только до поры до времени. Такие люди называются соглядатаи. Живи и помни всегда, свобода вещь дорогая. Но иногда и менты бывают людьми. Капитан Лукин был именно такой. Заслужить уважение в стране, где каждый пятый судим или сидел в тюрьме, ох как не просто! Сам из бывших рабочих, пройдя всю войну, по набору из комсомольцев попал в органы. Какого и сколько дерьма ему пришлось перелопатить, знал только он. Не скурвился, как тогда говорили о таких, со всеми оставался человеком. После выхода из тюрем, лагерей, бывшие зэки при встрече с ним не только не хамили, не угрожали расправой, а благодарили за справедливость. В то время в криминальной среде это дорогого стоило. Любой вор знал, его дело воровать, дело Лукина ловить и сажать. Обоюдных обид не было.

Встретив Мишку около дома, Лукин попросил его остановиться. Поздоровался с ним и спросил:

- Что, оголец, в школу не ходишь?

- Все время ходил, - ответил Мишка.

- Видел, что ходил. Почему сейчас не ходишь, спрашиваю?

- Работу ищу, вот и не хожу!

Он уже знал о Мишке все, что хотел. Радио О.Б.С. на второй день разнесло о скандале и синяках Мишки по всей улице. Просто делали вид, будто никто ни про что не знает.

- Знаешь, Михаил, - он знал уже и имя, - пойдем-ка со мной, поговорим.

Привел Мишку к себе в участок.

- Давай, паренек, рассказывай, в чем твои проблемы, только не ври.

Мишка рассказал, все как было. Лукин слушал Мишку, не пытался вытащить из него, что ему неизвестно, в конце сказал:

- Обида твоя справедливая. Думаю, я поступил бы точно так же. Только в твоем случае, Михаил, много хорошего, ведь ты считай отличник, тебе учиться бы надо. Вон, твой дружок Тыбурций, - он назвал его по кличке, - еле-еле душа в теле, тройки да двойки, а из школы не бежит.

- Heт! Как хотите обо мне думайте, в школу не вернусь. Да и учусь, еще года нет, не прикипел сейчас, палкой не загонят.

- Значит, все-таки решил работать, - подвел итоги Лукин.

- Да! - ответил Мишка. - Только не берут нигде, как сговорились все.

- От нас возьмут, но не завтра. Ты подойди ко мне, хочешь сюда, или домой. Я на третьем этаже живу, где сороковой магазин, квартира 12, Лукин Петр Иванович. Знаешь, где это? - спросил он.

- Знаю, еще как, - ответил Мишка.

«Чуть зубы не сломали в вашем подъезде, кусали ту фанеру», - но этого ему не сказал.

- А с отцом твоим я поговорю, - сказал Лукин. - Если надо, то и руки ему укорочу.

- Нет, не надо, не делайте этого, тогда мне вообще житья не будет. Пусть совесть ему будет судьей. А мать я ему не дам в обиду.

Близились первомайские праздники. Прошло десять дней, Мишка еще не работал. Чтоб не светиться во дворе, уходил на стадион «Спартак», благо все было рядом. Подолгу сидел на трибунах, наблюдал, как соскучившиеся за зиму спортсмены бегали по дорожке. Иногда помогал рабочим стадиона подмести дорожки, красить в белый цвет футбольные ворота. Работы было много, время летело быстро. За работу давали талоны на питание. Можно было хорошо пообедать в столовой или купить папирос. Хватало на то и другое. Приходил домой.

-Обедать будешь? - спрашивала мать.

- Уже поел.

- Где? На что, у тебя же нет денег?

- Заработал на стадионе, убирал спортплощадки после зимы, заплатили питанием.

 Мишенька, родной мой, - говорила мать, - жизнь только ведь начинается, в ней все не так гладко, как хочется. Знаешь, Миша, простить можно все кроме предательства. Уверена, и сейчас ты все прекрасно понимаешь. В такой душе как у тебя не должно быть места злу.

- Боже мой! - думал Мишка, - Что же это за люди, взрослые? Сначала наплюют в душу, потом о ней говорят. Топором души не лечат, топором их рубят, одни пеньки остаются. В заповедник с пилой и топором дороги нет.

Мать как дипломат расчищала дорогу тому, кто сидел на троне в ее доме. На все доводы Мишка говорил:

-   Нет! Горек хлеб с привкусом половы, я такой уже ел.

Через три дня Мишка зашел к Лукину домой.

-  Все что мог сделать для тебя, я сделал, - сказал Лукин, вручив конверт. — Конверт не открывай. Отдашь его начальнику отдела кадров, товарищу Керосинскому. Все со всеми согласовано, к тебе просьба, не подводи меня, не делай из меня трепача. Я за тебя поручился.

Завод, на котором Мишке предстояло учиться профессии и работать, был сравнительно молодой. Назывался он «Завод дубильных экстрактов имени С.М.Кирова», в простонародье - «Дубитель». Имел свою железнодорожную ветку, хорошие склады, асфальтированную дорогу, светлые заводские корпуса, огромную ТЭЦ, красивое здание заводоуправления, клуб и столовую. Прекрасный зеленый поселок городского типа в форме аллеи подходил от главной трассы страны Москва-Ленинград прямо к воротам завода. Надо сказать, завод был одним из лучших не только в городе, но и в стране, конечно по своему профилю, в отрасли. Поселковые дома - мечта каждого, кто потаскался по общагам и квартирам. Трехэтажные, с высокими потолками, с печным отоплением, довольно большой кухней, кроме зависти они ничего не вызывали. Люди, работающие на заводе, дорожили всем этим, отвечая Родине своим трудом. Если попадали на такой завод, значит до пенсии. Поселок продолжал строиться, думали о молодых семьях. Строили детский сад и ясли.

Свой первый рабочий день Мишка не забудет никогда. После всех неопределенностей дома, в школе, во дворе. Он не прошагал, а пролетел расстояние от дома до завода. Главное пролетел здание школы, его никто не остановил. Было еще довольно рано, занятия не начались. Заводские часы показывали семь часов тридцать минут утра. Оставалось тридцать минут до заводского гудка. Мишка сел на скамейку у заводоуправления, наблюдал, как шли люди на работу. Те, кто шел за полчаса до работы, видимо, были городские жители. Шли степенно, не торопясь, беседуя друг с другом. Кому оставалось минут пятнадцать, шли пошустрей, потихоньку перешептываясь. А уж те, кто жил в самом поселке, выходили за пять минут до гудка, летели. В восемь утра ровно - гудок, двери проходной закрывались, опоздавших быть не должно. Табельщики пересчитывали жетоны на досках, докладывали директору, кого нет, кто опоздал. Прогульщиков, как правило, не было, опоздавших один на тысячу человек. Строжайшая трудовая дисциплина дает свои результаты. После такой войны в стране за двенадцать лет все будет восстановлено.

В восемь часов ровно Мишка стоял перед дверью отдела кадров. Еще одна дверь в его жизни. Что же за ней в этот раз? На табличке было написано: Зав. отд. кадров тов. Керосинский. Такой зажигательной фамилии Мишке еще слышать не приходилось. И еще. На стене, напротив кабинета отдела кадров, висело замысловатое плотницкое изделие, закрытое проволочной сеткой. Внутри, которого находились два ведра, две лопаты и два лома. Внизу, подо всем этим стоял ящик с сухим песком, рулоном пожарных шлангов и, самое главное при пожаре, огнетушитель. Все выкрашено в безобразно красный цвет, с непривычки просто слепящий глаза. По крышке ящика белой краской написано: отв. Керосинский. Такого юморного прикола можно ожидать только от пожарников. Мишка улыбнулся во весь рот, да так и зашел в кабинет.

- Здравствуйте! - как всегда громко поздоровался Мишка.

После мертвой тишины кабинета, Мишкин голос звенел колокольчиком. Стакан, опрокинутый на пробку графина, да и стеклянный поднос, издали вибрирующий звук неопределенной тональности. Звук и его мелодия в этой тиши раздражали восприятие его ухом. Керосинский, боком сидевший к Мишке, приложил ладошку руки к левому уху, защищая свои перепонки.

- Ты откуда такой голосистый?

- Я к Вам, это, на работу хочу устроиться, вот конверт от моего участкового, Лукина.

Он взял конверт, открыл, читал долго, внимательно, даже не предложив Мишке сесть. Прочитав конверт, отложил его в сторону.

- Твой Лукин думает, что у нас тут исправительная колония, только тем и занимаемся, перевоспитываем вашего брата. Это ведь завод. Тебе, вижу, только пятнадцать лет стукнуло, паспорта нет. Твой Лукин хоть знает, что существует техника безопасности? Сунешь куда руку или ногу, с кого потом спросят? С Керосинского! И что за народ пошел в последнее время, то за угловных просят, то за несовершеннолетнего. Ну, с первыми ясно, а тебе-то что мешает учиться как всем детям? Бери стул, садись поближе ко мне, поговорим. Только говори тише, я не глухой. Рассказывай, почему бросил школу? Десять дней до экзаменов, а ему, видите ли, работа нужна.

Мишка рассказал обо всем, кроме драки с отцом. И все равно, если б он был в детдоме, то сейчас бы точно учился в ремеслухе.

- Дармоедом не был и не буду, не возьмете на работу, считайте, одним бандитом в городе будет больше. Я человеком хочу стать, рабочим, чтоб никто и никогда меня дармоедом не называл.

Он слушал Мишкины доводы, словно вспоминая свое время, когда-то и он начинал трудовую деятельность мальчишкой, тоже на заводе.

- Ты в какой школе здесь учился-то? - спросил он.

Мишка назвал школу. Керосинский полистал книжку с номерами телефонов города, его палец уперся в номер школы. Снял трубку телефона, попросил коммутатор соединить его с директором школы. Ему хотелось узнать про Мишку больше самому, потом решать.

- Хорошо! - сказал он после всего услышанного. - Ничего не понимаю в этих школах, двоечники ее кончают, отличники не хотят. Ладно, раз решил, быть по сему. Вот тебе анкета, вот тебе бумага, вот тебе ручка. Пиши заявление. Писать-то умеешь, знаешь, как надо? В анкете там вопросы, читай, думай и ставь свое да, нет. Заявление пиши на имя директора завода тов. Панкратова. Вот, на тебе образец, смотри и пиши.

Мишка написал заявление быстро. С анкетой пришлось повозиться подольше. В ней былоРколо тридцати вопросов. Шел 1952 год, давно кончилась война, а анкета все спрашивала, где, на какой стороне был, был ли в плену, сотрудничал ли с немцами. Когда вступил в ВКПб или ВЛКСМ, в каких лагерях сидел, есть ли кто за границей. И Боже упаси, знакомство с евреями. Мишка читал весь этот бред, делал свои отметки. Написав все, отдал Керосинскому.

- Так, так, так! - сказал он. - Углич, что под немцем не был, выходит? Говоришь, только пленные были? Это хорошо, что пленные, для тебя лучше! Учиться, Миша (он назвал его по имени), будешь сразу трем специальностям. Специальности хорошие, нужные. Только подпиши еще одну бумагу.

Бумага была инструкцией по технике безопасности.

- Завод не несет никакой ответственности за твое разгильдяйство, если сам сунешь нос, куда не следует. Мастер у тебя будет молодой, толковый, москвич, из бывших уголовников. Самого месяц назад приняли с испытательным сроком. Мастер, как выяснилось, золотые руки. Хоть и говорят, молодо - зелено, это не к нему. Тоже, по юности дров наломал, отсидел, видно, не напрасно. Таких фрезеровщиков в городе больше нет, сам увидишь. Слушайся и учись. Лукина увидишь, привет передай и не подводи его, мужик толковый. Другой бы плюнул на вас всех, делайте, что хотите, тюрем на всех хватит.

Посмотрел на часы. Было десять часов утра.

- Пойдем в мехмастерские, Миша, знакомиться.

Стояло первое майское тепло. День был солнечным, светлым, как на душе у Мишки. Все-таки его взяли, все-таки молодец участковый, не обманул. Сегодня, после стольких дней неопределенности, ему все улыбалось. Молодые листочки на деревьях трепетали как живые бабочки, встречая Мишку во дворе. Он шел своей первой дорогой к своему рабочему будущему. Это только начало его пути. Хотелось запомнить этот день на всю жизнь.

Подошли к довольно длинному высокому одноэтажному зданию, с большими от земли до крыши окнами.

- Вот здесь будешь работать, Миша, - сказал Керосинский. - Все новое, светлое, лучший цех по заводу.

И действительно, когда вошли в цех, все было так, как он говорил. Вдоль стен, около больших светлых окон стояли станки, о которых до сегодняшнего дня Мишка не имел и представления. Прямо, разделяя цех пополам, стояли слесарные столы с тисками по обе стороны. Их разделяло сетчатое ограждение, высотой до потолка, по-видимому, защита, мало ли что отлетит при работе. Станков в цехе было много, и у каждого кто-то работал. Мишка как не пытался определить, какой из них фрезерный, так и не смог. Все приятно гудело и стучало, но особенного шума не было. Можно было говорить, не повышая голоса.

- Пойдем вот сюда, - сказал Керосинский, - здесь сидит начальник цеха. Зовут его Михаил Кузьмич Кузьмин, запомни, твой тезка. Понял?

- Ага! Понял!

В кабинете начальника было два человека. Один мужик лет сорока, с румянцем на щеках, русыми волосами, челкой, падающей на лоб, и искрящимися глазами. Когда он посмотрел на Мишку, хотелось улыбнуться ему навстречу. Второй мужик, по возрасту намного моложе, был, как изуродован, то ли от взрыва гранаты или фугаса. Маленького роста, в меру упитанный, выдавался не по годам большой животик. Вместо правой руки, по локоть торчал протез в кожаной перчатке, вылезающий из рукава пиджака. Лицо все в шрамах, сильные очки на носу говорили о его плохом зрении. Иногда нервный тик дергал его правую щеку на несколько секунд, в этот момент разговор его переходил на заикание. Керосинский подсел к первому, Мишка остался стоять, сесть еще не предлагали.

- Привет, Кузьмич! Привет, Аркадий! Вот получайте «Ваньку Жукова» на шесть месяцев. Кузьмич, будь другом, позови сюда Горбача, - попросил он начальника.

Кузьмич приоткрыл дверь, громко крикнул в цех.

- Леша! Горбач! Зайди ко мне на минутку!

  Пришел совсем молодой парень. «Сколько же ему лет? - подумал Мишка. - Ну, не больше двадцати пяти». И он не ошибся, Горбачу было двадцать шесть лет. Среднего роста, с ярко выраженной цыганской внешностью, и вообще, такой типаж людей всегда создает загадки с определением национальности. Они похожи и на евреев, и на людей Кавказа, тем более на цыган. С огромной шапкой черных волос, такими же черными глазами, прямым носом с горбинкой и по девичьи красными губами он был просто красавец. Веселый по своей натуре, балагур, с чувством скрытого юмора. Он даже здесь за несколько секунд создал атмосферу полного доверия ко всем и к себе. Подмигнул Мишке, похлопал по плечу Аркадия и поздоровался за руку с Керосинским и Кузьмичом. Сел и, глядя на Кузьмича, сказал:

-Я - весь внимание, Михаил Кузьмич.

-Слушай, Леша! Посмотри сюда! - Кузьмич показал на Мишку. - Вот из этого паренька надо сделать хорошего человека и фрезеровщика. Он бывший детдомовец, ну что-то не ладится в семье, ушел из школы, хотя круглый отличник, просится в ученики фрезеровщика. Как ты сам на это дело смотришь? Наше мнение с Керосинским, лучшего учителя и мастера, чем ты на сегодняшний день у нас нет. Не хочешь, скажи честно, будем просить токарей.

Леша чуть задумался, посмотрел на Мишку, просчитал что-то в своем уме и сказал:

- А что мы, Кузьмич, за это иметь будем?

- Иметь Вы будете доплату к основной своей ставке, двести тридцать два рубля ты, и столько же он, каждый месяц. Или второй вариант. Ты его учишь шесть месяцев, денег на руки не получаешь, а при сдаче экзаменов на разряд, если твой ученик сдаст на пятый рабочий разряд, получаешь всю сумму в 1500 рублей. Составим договор, где оговорим и твои и наши полномочия. Все официально, без обмана. Согласен?

- Хорошо, согласен, оформим второй вариант, денежки мне как раз к осени нужны. Знаешь, Кузьмич, я же москвич, не вечно же мне здесь у Вас прохлаждаться. К осени Мишу Вашего сделаю мастером не хуже, чем сам, это уж точно. Потом напишу Ворошилову, кто знает, Бог даст, разрешат жить в Москве. У Вас сейчас ко мне претензий нет? - он обратился сразу к обоим начальникам.

- Нет! - ответил Керосинский. - Так держать Леша, осенью будет тебе характеристика что надо.

- Ну, пойдем, Миша, к моим станкам, посмотришь, чем занимаются фрезеровщики.

Он подвел Мишку к трем подряд стоявшим станкам. Один был длинный в высоту

как шея у жирафа. Другой невысокий, похожий на букву Г, только верхнюю палочку буквы развернули в обратную сторону. А третий станок вообще поразил Мишкино воображение. На его корпусе было столько всяких кнопок, ручек, колесиков, даже имелась собственная лампа освещения. Вот это Миша и есть фрезерный станок, а те два - долбежный и строгальный. Научишься работать на фрезерном, на всех остальных все гораздо проще.

Во дворе завода стукнули в рельсу. Оказалось, начался обед.

-   У тебя деньги есть на столовую? - спросил он Мишку.

-   Нет. Но завтра, думаю, будут, если мать даст.

Притащили большой складной стол, поставили большие скамейки. На стол кинули коробку с домино. За час обеда всем хотелось разрядиться от работы. Играли в эту игру четыре человека. Два на два. Костяшками стучали очень громко, громче всех стучал последний, если он заканчивал игру. Очки записывались на бумажку, надо набрать сто одно очко - и ты победитель. Играли с азартом, одновременно жевали, щипали, кто кусок хлеба с мясом, кто в кастрюльке приносил с собой суп из дома. Леша тоже развернул свой кулек из газеты. Там было два яйца, хлеб, намазанный комбижиром, тоненький шматок сала и соленый огурчик. Мишка почувствовал, Леша даст ему половину, взял и незаметно вышел во двор. Сел на скамеечку около дверей и закурил. За столько лет это средство от голода его ни разу не подвело. И чего мать с собой не завернула хотя бы просто хлеба. Мишкины думы о хлебе насущном прервал Леша. Он подошел незаметно, тихо сел рядом.

-   Чего ты ушел? Гляжу, был, гляжу, уже нет. Меня, Миша не обманешь! Я голодного за километр узнаю, сам через это прошел. Ну, об этом потом, не сегодня. У нас с тобой полгода впереди, обо всем переговорим. Бери, вот тут твоя половинка, а завтра возьми с собой тоже тормозок. Не мое дело, Миша, в чужой душе копаться, но коль нас жизнь свела вместе, может, все-таки расскажешь о своих болячках. За две недели до экзаменов отличники из школы резко не уходят. Нужны или очень сильные причины к тому, или просто обыкновенная дурь.

Мишка жевал хлеб, хрустел огурчиком и рассказывал. В это время опять ударили по рельсу, обед кончился.

-   Пойдем в цех, Миша, у нас не любят, когда опаздывают. Есть работа, нет ее, а ты должен быть на рабочем месте.

Вероятно, в этот день сложной работы не было и у самого Леши. Около фрезерного станка была навалена гора колосников из котельной ТЭЦ. Их все подвозили и подвозили. Оказывается, внутренность любой топки делают из колосников. Это такие, до метра и больше длиной, металлические пластины, на которые потом бросают каменный уголь, и через них проходит струя воздуха, поддерживающая хорошее горение в топке. Во время горения они накаляются так, что практически становятся мягкими, кочегары выгребают сгоревший уголь, волей-неволей наносят вред этим колосникам. Металл гнется, появляются зазубрины и провалы, где собирается шлак, который уже ничем не достанешь. Раз в полгода делается профилактика.

-   Видишь, сколько нам с тобой денег навалили, - сказал Леша. - Дело простое, не сложное. Ты сегодня не пачкайся, только смотри, как я буду делать. А завтра тебе дадут рабочую одежду, начнем по-настоящему учиться.

Он брал колосники, клал на большую наковальню и большим молотком ровнял их. Сделав один, бросал его на новое место. Для него эта работа была тоже впервые, но как мастер, еще только глянув на вещь, он уже знал, как сделать лучше, быстрее, с меньшей потерей энергии. Когда попадались уж совсем гнутые, говорил шутя:

-   Лучше нету ловкача, чем Алешки Горбача.

Бил молотком только одному ему известное место в этой железяке, она становилась прямой. Иногда к ним подходили другие рабочие потрепаться. И Леша им представлял Мишку, как будущего лучшего мастера Советского Союза. Он им так и говорил. Только сегодня, только один раз им предоставляется возможность, так близко познакомиться с удивительным человеком и мастером. Спрашивал у Мишки, как его отчество. Мишка говорил, что Николаевич.

-   Запомните, олухи царя небесного, Николаевич!

Все смеялись. Лешу на заводе, хоть и работал второй месяц всего, любили, уважали. Слово мастер, говорит само за себя. По жизни ты можешь быть кем хочешь. Пьяницей, бабником, но если мастер, выше похвалы не бывает. Через какое горнило человеческого испытания прошел этот молодой неунывающий парень, будет дано узнать не каждому. Мишке будет дано, не сегодня, чуть позже. А сегодня рабочий день шел к концу. Без пятнадцати минут пять, Леша убрал всю стружку со стола станка, из-под станка. Все вынес в специально сделанные ящики. Бронзовая, медная, алюминиевая, железная - все клалось в свой ящик. Вычистив станки, он все рабочие места поверхностей помазал тряпочкой маслом. И только после этого сказал Мишке:

-   Пойдем умываться, с работы надо уходить чистым.

А Мишке совсем не хотелось мыть руки. Ему казалось, чем они грязнее, тем лучше. Сразу можно определить, кто есть кто.

-   Леша, мне не надо сегодня мыть, пусть хоть во дворе увидят, что я рабочий!

-   Надо, надо! Ты же эти руки дома не отмоешь, а здесь специальный порошок есть.

И точно. Мишка намочил руки, посыпал порошком, потер друг о друга, обмыл

струей воды, руки стали чистыми. «Вот это чудо, - подумал Мишка. - Надо когда-нибудь с собой прихватить немножко для дяди Леши». Мишке было немного не по себе. Столько дней он не видел дядю Лешу, уже скучал по нему. Но столько всего свалилось за эти дни на его голову, о себе-то подумать некогда.

-   Миша, а на какой улице ты живешь? - спросил Леша.

-   На проспекте Советов, где столовая, там наша квартира, - сказал он.

-   А я снимаю комнату у одной старушки на Первомайской, во дворе театра.

Выходили через проходную завода вместе. Мишка как большой достал из кармана

кусок газетки, сыпанул в нее махорки, папирос уже не было. Моментально скрутил себе цигарочку, сунул в рот, прикурил.

-   Будешь? - спросил он Лешу.

-   Не курю, не курил, думаю, и не буду, - ответил тот.

-  А я курю, уже давно, - выпуская дым, сказал Мишка. - Особенно когда жрать хочется.

Леша его не ругал, не отговаривал, не говорил, что это вредно. Каждый волен, делать что хочет, голова на плечах у каждого своя. Дошли до реки Тверцы. На мосту стояло несколько мальчишек с удочками. Шел нерест окуня и плотвы. Рыба клевала хорошо. У кого в большой стеклянной банке, у других в бидончике, уже плескалась рыба. Леша с Мишкой тоже постояли, понаблюдали за ловлей.

-  Я на Волге ловил, в Угличе. Вот там рыба, так рыба. Судаки до пол метра, неводом вытаскивали. За один раз шесть корзин доставали, всему детдому хватало, - сказал Мишка.

-  А я на Шпицбергене, на Севере, тоже иногда ловил. - Леша назвал рыбу, о которой Мишка и не слышал. - Одной икры чуть ли не ведро. А печень! Если посолить хорошо, да немножко перчику и сахару, за уши не оттянешь какая вкуснятина.

Каждый из них вспомнил, может, лучшие моменты их жизни. Время неумолимо отодвигало все хорошее, о чем еще помнилось обоим. Один - коренной москвич, не каких-то Рязанских или Смоленских кровей, чистый, коренной. Все его самые далекие предки и родители - все москвичи. Другой из далекого Казахстана, безродный, беспородный, как щенок, прокатился по России и оказался там же, где и Леша. Оба с совершенно разных планет. Планета Москва - отторгла свою частицу - Алексея, как скверну, не желая иметь очагов болезни на своем теле. Планета Казахстан не приняла инородца по крови, тем самым тоже отторгнув. Соединив их вместе, сложив заодно их прожитые годы, получалась роковая цифра, сорок один. Выходил год начала войны - 1941. Все в этой жизни предопределено, и не надо спорить по этому поводу. Жизнь каждому дает несколько шансов, и тем, кто низко пал, и тем, кто высоко взлетел. Непорочны только младенцы да Дева Мария. Даже на воротах Бухенвальда будет написано: «Каждому свое», а кто и как будет трактовать это изречение, не важно. Философия, как математика, наука доказательств.

- Леша! А что за мужик, у которого руки нет и весь в шрамах?

- Ты про Аркадия, да?

- Ага, про него!

- Как тебе сказать, кто это?! Для меня, да и многих, это злейший враг нашей зарплаты. Он нормировщик, вечно с хронометром в кармане ходит. На изготовление любой детали отводится некоторое количество времени. Чем его больше, тем, к примеру, для меня лучше, тогда работа дороже, в конце месяца зарплата больше. В его обязанности входит выделить этого времени как можно меньше, одним словом, урезать мой заработок.

А мы тоже не лыком шиты. Я могу тот же колосник отфрезеровать за три мин}ты, а могу и по его норме. Потом сам поймешь, но глаз с него не спускай, держи его все время в поле зрения. А руки нет и шрамы, так все по молодости, по глупости. Рыбу глушил карбидом. Знаешь, как это делается?

- Нет, - сказал Мишка.

- Короче, берется бутылка из-под шампанского. В нее кусочками кладут карбид, подливают воды, но немного. Происходит реакция воды с карбидом, накапливается газ и тепло. Нужен точный расчет, до каких пор ее держать в руках. Потом ее кидают в реку, происходит взрыв, как от гранаты. Рыба всплывает уже оглушенная, только собирай. Аркадий передержал бутылку, она взорвалась в его руке. Остальное ты видел сам, сейчас он на рыбу смотреть не может. Ты, наверное, обратил внимание, все мои станки трофейные. На них нет никакой документации, предела их возможностей не знает никто, только я. Это не лучшие заграничные станки, наши русские есть лучше, но они в Москве.

И еще долго их здесь не будет.

Леша рассказал Мишке об уникальном фрезерном станке под названием «Дзержинец». Он говорил о нем, как о живом существе, ласково называя все операции.

Было видно, он влюблен в свою профессию раз и навсегда. За разговором и Мишкиными вопросами подошли к дому.

- Бывай до завтра, - попрощался он с Мишкой.

Не заходя домой, Мишка пошел к своему Лукину. Тот, увидев его, удивился, что Мишка сам пришел к нему.

- Что стряслось? - спросил он.

- Все нормально, меня приняли. Я уже сегодня один день работал, спасибо Вам.

- А дома как дела?

- Пока не знаю, еще не был, прямо с работы к Вам.

- Ну и ладненько, - сказал Лукин, - одной головной болью меньше. Смотри, парень, еще раз прошу, не подводи меня.

- Не подведу, - ответил Мишка.

-Видел твоего отца, хотел поговорить насчет тебя, не пожелал, гордый. Так что в бутылку не лезь, - попросил Лукин Мишку.

В животе его урчало, кишка кишке лупила по башке, так хотелось есть. Дома сидели, ужинали. Отец кушал и читал свою вонючую «Правду». Эту газету печатали всегда таким ярким черным шрифтом, к тому же вонючей краской. Казалось, «Правда» человека действительно пахнет свинцом. Видно, нерастраченные его запасы, теперь пытались

использовать в печати. Добивать своих читателей окончательно, ежедневно, все тем же

свинцом. Мишка ел суп и краем глаза видел название статьи в газете. Вся передовица и следующие три страницы отводились выступлению Молотова на Генеральной Ассамблее ООН, какой по счету он не видел. Отец читал с упоением, вроде на сегодняшний день других важных событий и не существовало. В доме, битком набитом книгами, эта вонючая газета занимала особенное место. Она была самым главным советником, как жить, что делать, как сохранить мир во всем мире. Что по сравнению с ней Толстой, Чехов, Достоевский. По ней выходило, это старцы, выжившие из ума, пытающиеся еще учить людей. Вот она «Правда» или «Известия», знает точно, что нужно сегодня. Живая правда во плоти, сидела напротив него. Ее можно не замечать, или делать вид, что не замечаешь. Мишка ел картошку с селедкой, когда еще одна страница «Правды» перевернулась на другую сторону. Мишка увидел напечатанное гневное выступление Вышинского, самого главного прокурора СССР. Тем же свинцом и свинцовым языком газеты он клеймил позором врачей евреев. Пробрались жидовские морды аж в кремлевскую больницу творить свои черные деяния, еще крепче сплотившись вокруг Партии большевиков и товарища Сталина. Кончив читать, отец отложил газету, вздохнул, словно сожалея о том, что ничем не может помочь Вышинскому. В доме этих коммунистов не было портретов Сталина или Ленина. Висела одна единственная икона, как память о бабушке Устинье. Обыкновенная липовая доска, раскрашенная в непонятно какой цвет, в простом металлическом окладе, с ликом женщины. Она взывала к троице, сидевшей внизу, под ней. «Да поднимите же вы глаза, посмотрите в мои. Я вечна, всегда в любую годину с вами. Я женщина, я мать и не могу, не имею права судить как Господь Бог за слепоту вашу. Мое предназначение - вывести вас на свет, и я это сделаю. Пусть хоть один из вас прозреет. Не тащите отрока своего по пути неправедному». Мишка посмотрел на икону, встретился глазами с ее взором. На него смотрела Устинья Егоровна. «Плохо тебе, сынок, вижу плохо, - говорили ее глаза. - А все супостат этот, отец твой. Видела все! И вижу! Потерпи маленько, родимый, горек хлеб с упреками, только Ольгу не бросай, она твоя Вера, Надежда, Любовь». Бабушка как появилась, так же внезапно и пропала. На Мишку снова глядел лик женщины, безучастной ко всему происходящему. Доска она и есть доска. Будучи ярым атеистом, по жизни не веря ни в какие потусторонние силы и миры, один раз он очень удивится. Живя в Латвии, сам далеко не молодой, получит телеграмму о смерти матери. Поедет в Россию, похоронит мать. Все сделает по христианскому обычаю. Будут хорошо организованные поминки, будут все ее друзья и подруги. По просьбе ее друзей, Мишка будет читать ее любимые стихи, отдавая дань ее учительскому труду. Не задерживаясь в доме отца, вернется к себе домой. На девятый и сороковой день произойдет действительно необъяснимое чудо. Все повторится дважды, по чьему сценарию, непонятно. Сходит он в церковь, на девять дней закажет поминание, поставит свечу. Вечером всей семьей соберутся и помянут мать и бабушку, для детей его. Днем, после обеда, дома никого не будет. Мишка приляжет отдохнуть. С большим трудом удастся заснуть. И вдруг, он почувствует, как кто-то потрясет его за плечо. Мишка, не вставая, повернет голову и совершенно реально увидит двух женщин. Обе примерно одного возраста. Одна из них мать, уже догнавшая по возрасту свою мать. Другая, бабушка Устинья Егоровна.

- Здравствуй, мама! - тихо скажет он. - Разве ты живая? Я же похоронил тебя.

Она взяла Мишку за руку.

- Смотри, чувствуй, какая я теплая.

Мишка щекой прижался к ее руке. Рука была холодная, как лед.

- Не бойся, - сказала мама, - это мы так долго к тебе шли, замерзли.

Устинья Егоровна в разговор не вступала. Она любовалась своим взрослым внуком, такого она не могла и предположить увидеть.

- Спасибо тебе, родимый, за Ольгу, спасибо за любовь к ней. Теперь тебе легче будет, мы уже с ней вместе навсегда.

Они так же исчезли, как и явились. Все повторится и на сороковой день. После смерти отца, он умрет на четыре года позже матери, промотав все нажитое с ней, Мишка похоронит и его на том же кладбище, но в другой могиле. Не захочет, чтоб гроб его был сверху, над мамой. Нельзя же еще и там давить своим авторитетом. Места на земле всем еще надолго хватит, нечего стеснять друг друга. Сколько Мишка не будет напрягать свои мозги, отец к нему не явится, так и до сих пор.

А сейчас отец живой, сытый, довольный жизнью лежит на диване, переваривает съеденное и прочитанное. Слово «поступок» предполагает изначально что-то очень хорошее. Поступить в отношении другого человека хорошо, помочь ему духовно, материально, физически. Вот в чем суть этого слова. Есть поступок, есть личность. В данном случае, личность даже не поинтересовалась, чем на сегодня жив другой человек. Лицемерие страшнее выстрела в упор. Там, по крайней мере, ты видишь стрелявшего, здесь тебя бьют из засады, как зверя.

Уже перед сном, Мишка завел будильник, поставил его в кастрюлю, чтоб гремел на всю катушку. Достал из своей красивой сумки все учебники, теперь уже ненужные. Оставил дневник, хотелось показать его Леше. Пусть хоть он оценит Мишку. Что положить с собой на обед из еды не знал. Мать удивленно наблюдала за его сборами.

- Ложись, сынок, я сама тебе соберу, - сказала она тихо.

Утром мать сказала:

- Одевайся потеплее, сегодня холодно, черемуха цветет.

Мишка вышел из дома, перешел на другую сторону улицы. Не хотелось встретиться с учителями, что шли в школу. Миновав школу, пройдя еще квартал, все-таки встретился неожиданно с классной. Хотел перейти снова на противоположный тротуар, когда она окликнула его по фамилии. Он поздоровался, на что она ответила:

 -Так, теперь будешь избегать встречи со мной. Кстати, Миша, тебе надо принести школьные учебники, они числятся за мной. И еще тебе скажу, ты моя самая большая боль.  Уверена, сколько жить буду, она всегда будет со мной. Не прощу себе твоего ухода из школы. Такие дубы учатся, тянем до аттестата, а в институт четверо из сорока поступают, обидно.

- Не переживайте из-за меня, Антонина Ивановна, не огорчайтесь! Вашей вины в том нет. У меня своя дорога в жизни. Она с самого начала не такая, как у всех. Вы про меня многого не знаете. Говорят, не^тактично спрашивать у женщин, сколько им лет. Скажите, сколько Вам лет?

- Двадцать шесть, - ответила классная.

- А мне пятнадцать. Вас называли когда-нибудь дармоедкой?

- Нет, никогда!

- А меня постоянно, хоть об этом почти не говорят. Вы ко мне с завучем пришли через неделю, и то многое увидели. Я же видел, Вам было неприятно на меня глядеть.

- Миша, Миша! - она хотела сказать, что я не первый и не последний, кого иногда бьют. - Сейчас время такое. Отцы после войны в себя не придут, звереют по всякому поводу. Иногда бьют, если за дело.

 Но не мордуют, - ответил Мишка. - Как Вы думаете, есть разница? Простите, Антонина Ивановна, мне на работу идти надо. До свидания!

 

Мишка отошел метров тридцать и обернулся назад. Антонина Ивановна стояла на том же месте. Увидев ее, он помахал рукой, навсегда уходя из ее жизни с неменьшей болью, кончалось его детство.

На работу Мишка пришел первым. Его цех уже был открыт. Женщина с большим животом и пигментными пятнами на лице большой метлой подметала пол.

- Доброе утро! - поздоровался с ней Мишка.

- Доброе, доброе, - с удивлением посмотрела она на него. - Новенький что ли?

- Ага! Вчера поступил учеником к Леше Горбачу.

Она тяжело нагнулась, подставила совок и метлой замела в него мусор.

- В декрет ухожу. Видишь, как меня разбарабанило, еле ползаю. Токаренка рожу! Мой муж вон на том станке работает, - она показала на токарный станок. - Николаем зовут, а меня Надя.

Зашел Кузьмич, тоже поздоровался с Надей и Мишкой.

- Ну, когда, Наденька, тебе замену искать?

- Да хоть сегодня, я только до получки доработаю, чтоб все в куче получить, -

сказала Надя.

- Слушай, Миша! - обратился к Мишке Кузьмич. - Тебя, думаю, не помешают лишние двести шестьдесят рублей. Всего-то четыре месяца помахать метлой, как ты думаешь?

- Я не знаю, надо с Лешей посоветоваться.

- Во, во! Поговори с ним, а вечером скажешь.

 -Нечего и думать, - сказал Леша. - Работа шныря самая почетная, соглашайся.

- Какого шныря? - удивился Мишка.

- Потом расскажу какого, до вечера времени еще много.

В работе фрезеровщика очень много времени отнимает наладка, приготовление к работе. У каждого мастера своя манера работы. В наличии должен быть весь инструмент для работы. А это десятки оправок, подкладок, тиски. Порой уходит половина рабочего дня, прежде чем приступить к работе. Особенно при нарезке зубьев на шестеренках. Вот где нужно знание математики и геометрии. Но самая необходимая вещь у фрезеровщика, по крайней мере, того времени, это делительная головка. Описывать ее работу не буду, только специалист поймет меня. С утра Мпшка сходил, получил рабочий костюм: брюки и курточка с карманами. В специальный карман клался штангель. У Мишки его не было, еще не заработал. Зато у Леши их было два. Один побольше, а другой как у всех рабочих в цеху.

 

-Начнем сегодня с самого главного, - сказал Леша. - Я сейчас схожу в инструменталку, выпишу на тебя штангель, правда, не новый, но тебе новый совсем не нужен.

Он принес штангель и кипу бумаг.

- Самое главное в нашей работе уметь читать чертежи. Чертеж для нас как книга. В нем все. И размер детали, марка металла, даже каким инструментом его делать.

Когда Леша открыл чертеж того колосника, Мишка кроме красных линий и цифр ничего не увидел.

- Ты смотри, смотри лучше, - говорил он. - Видишь, все стрелками указано. А лучше посмотри на колосник. Бери вот эту большую линейку. Меряй длину - раз, меряй ширину - два, а теперь смотри в чертеж. Как, совпадает?

Мишка от усердия аж вспотел.

- А теперь мы его родимого зажимаем в тисочки, включаем станок.

Шпиндель с фрезой закрутился сначала очень быстро. Леша переключил рычагом скорость вращения помедленнее. Покрутил еще одно колесико с ручкой, стол уверенно пополз вверх. Фреза слегка коснулась колосника. Леша включил еще одну кнопочку, и стол медленно пополз влево.

- Вот так, - сказал он. - Ставим на автоматику, она сама все выключит. Понял?

- Думаю, понял! - ответил Мишка.

- Я тебе потом без деталей дам потренироваться. Надо только запомнить, где и что включить, верх, низ, лево, право, до автоматизма.

К обеду добрая половина колосников была отфрезерована. Мишка их красиво уложил друг на друга, они и места стали занимать немного.

- Ай да голова! - говорил Леша. - Я бы ни за что не догадался.

Если Леша кого-то называл головой, это была его высшая мера похвалы. Горбач Леша в жизни Мишки сделает самый настоящий переворот. Такого человека он не встретит за всю свою жизнь. Настоящий московский интеллигент. Человек ни разу не осквернивший свой рот матерным словом. Если кто-то при нем начинал материться, его просто корежило, и интерес к этому человеку у Леши пропадал раз и навсегда. Это было не пижонство, это образ жизни. Его даже тюрьма не научила матерщине. Он прекрасно знал весь блатной сленг, но без ругани матом.

Перед обедом к ним подошел Кузьмич. Он сказал, что с его подменой Нади не получается. Отдел кадров ссылается на КЗОТ, поскольку Мишка несовершеннолетний. А в обед, как обычно, опять поставили стол, снова стучали костяшками домино. Лучше всех играл Леша. У него каждый раз было сто один. В эту игру пытались жульничать, вместо нужной, под шумок ставили другую. Тогда говорили: «не лепи горбатого к стене». Леша не обижался на сходство со своей фамилией. Увидев Мишкину красивую сумку, поинтересовался:

- Что у нас на обед?

- У нас сегодня все, даже бутылка молока, - в тон ему шутливо ответил Мишка.

 

В жизни иногда встречаются люди, словно знал их всегда. Они становятся частью тебя. Вот так Леша стал Мишке не просто мастер, а брат.

Раз в месяц Леша ездил в Москву. Тогда суббота была еще рабочим днем. И как он умудрялся съездить домой, и вернуться обратно, было загадкой. Его отец был уже предпенсионного возраста, но работал на прежнем заводе. В свое время, а именно в 1942 году, был его главным инженером. Завод назывался «Динамо». Немцы уже были отброшены из-под Москвы, казалось, город может вздохнуть свободно. Но не тут-то было. В городе и пригородах его, несмотря на комендантский час, действовали банды мародеров и воров. Оставленные квартиры и дачи Подмосковья стали их добычей. Шел повальный грабеж. Казалось, ничего с этим сделать было невозможно. Такое было даже в армии. Машина, груженная боеприпасами для фронта, тоже становилась добычей бандюг. Сталин издает указ. За бандитизм, мародерство, грабеж, за раскомплектование автомобилей, тракторов, даже линейных военных подвод, расстрел на месте, без суда и следствия. Очень помогло, но не всем. Однажды, Леша расскажет Мишке свою страшную историю падения. Как в один миг вся его прежняя жизнь станет недосягаемой на многие годы заключения. В жизни только в мышеловке сыр бывает бесплатным, за все остальное надо платить по счету. Хуже всего, когда счет предъявлен подростку. Иногда любому человеку хочется высказаться, открыться другому, как бы сбросить весь негативный груз на душе. Но сделать это можно не каждому. Леша поступил очень мудро, рассказав обо всем, что с ним произошло, Мишке. Тем самым он хотел предостеречь Мишку от всего дурного на его пути. В один из летних дней, по дороге домой, после работы, они надолго сядут на берегу Тверцы. Свою исповедь перед Мишкой он начнет со слов:

- Знаешь, Миша, я убил человека… Давно это было, десять лет назад, по молодости и глупости. Поэтому и хочу с тобой поговорить, хочу, чтоб ты понял, насколько это возможно понять. Ты ведь детдомовский, значит, жизнь видел и знаешь ее не по кино и книгам. Раз уж она нас свела, то и я теперь за тебя в ответе. Не хочу в тебе повторения моей жизни. Скажу тебе сразу, сейчас, чем после того, что может случиться с тобой. Ты, Миша, в данный момент в твоем возрасте как на перепутье дорог. Я уже стоял на таком перекрестке один раз, такого и врагу не пожелаю. А теперь слушай, что я тебе расскажу. В 42 году мне было почти, как и тебе, шестнадцать лет. Если ты не жил в Москве, не знаешь какие из себя московские дворы. Одним словом, вляпался в одну очень неприятную историю. Местные блатные попросили постоять на стреме, пока грабили квартиру. Все обошлось удачно, прошло тип-топ. Это дело хорошо обмыли, были даже девочки. В один день я потерял совесть, стал вором и бандитом, на другой день потерял свое целомудрие, переспав с одной из них, первый раз в жизни. Отцу с матерью я ничего естественно не сказал. Думал, ну что такого, один раз помог, больше не буду. Но не тут-то было. Они пришли ко мне снова. Такого страху нагнали, если откажусь, пришлось идти и во второй раз. В таких случаях, Миша, своя политика. Им надо было, во что бы то ни стало повязать меня с ними кровью. Своего они добились. В квартире, где все произошло, я не был, ничего не видел. Я стоял в коридоре этажом выше, на лестнице. Должен был громко свистнуть. Откуда она появилась так неожиданно, эта женщина? Она стала открывать ту дверь, где были они. Я и свистнуть не успел. Слышал только, как она ойкнула и тяжело упала на пол, звук был такой, словно мешок картошки бросили. Мне хотелось убежать, но ноги как парализовало, я с места не мог тронуться, не только бежать. «Леша! Уходим! Быстро!» - сказал Картавый, такая кликуха у него была, второго я видел первый раз. Два больших чемодана тащили они сами, мне пихнули в руки махровое полотенце, в нем было завернуто что-то теплое и мокрое. «Смотри, не урони, лучше спрячь под пальто», - опять сказал Картавый. Когда пришли на хату, Картавый первым делом вырвал у меня сверток. Открыл его. Я увидел две кисти рук и две мочки ушей. На пальцах рук два перстня, в мочках ушей две сережки. Снимать было видно некогда, решили с мертвой уже отрезать. Всю ночь они курили и пили военный спирт. Перебирали, сортировали барахло, прикидывали навар. Я всю ночь блевал в туалете. Утром вышел и сказал. «Все, Картавый! Я в такие игры не играю!» «А куда ты денешься, парень? - сказал он. - Ты теперь навеки с нами! Лучше включи радио, послушаем, что о нас там говорят». И действительно, после фронтовых вестей, передали: «В районе Белорусского вокзала, на улице «9 января» в доме №... было совершено ограбление со зверским убийством женщины, преступники не найдены». «Ну что, Леша! Слышал! Он в такие игры не играет! Запомни, сопля! Ее кровь и на тебе. На, выпей лучше, забудь все, проспись, завтра будет лучше, сам увидишь». Это, Миша, были только цветочки, ягодки будут впереди. И на этот раз, казалось, все прошло удачно. Все были на воле. Целый месяц меня не трогали, как будто забыли. Свою долю денег я зарыл в подвале, под картошку. Сколько там в наличии я не знал и не узнаю никогда. Если б ты, Миша, знал, что со мной творилось! Первым делом хотел уехать из Москвы, затихариться где-нибудь. Потом подумал, эти твари найдут везде, даже под землей. Обошел все военкоматы Москвы, просился добровольцем в армию, не брали. «Не дергайся, Леша! - при встрече сказал Картавый. - Вот сходим еще разок удачно и разбежимся». «Поклянись, Картавый!» - сказал я ему. «Сукой буду, - сказал он, - мое слово - закон. Сказал последний раз, так оно и будет. Только завтра, после комендантского часа, будь дома, я зайду за тобой. В этот раз в Москве работать не будем. Есть у меня задумка, академиков и писак потрясти. Поедем в Переделкино, с недельку отдохнем, понаблюдаем, кто, чем дышит. В Москве-то холодно, топить нечем, а у писак дачи с печками, заодно и погреемся».

Леша рассказывал и упомянул конец марта. Мишка прикинул в уме свою дорогу в детдом. Выходило, в одно и то же время ломалась одна человеческая судьба, она неумолимо двигалась к гибели, к страданиям на целые годы. Другая тащилась на полудохлой лошади, к своему спасению. Вот уж воистину, пути Еосподни неисповедимы. Одного через десять лет, другого через девять лет, но она свела их вместе.

- В ту весну 42 поля Подмосковья были почти без снега. Но в Переделкино из-за больших деревьев, не дающих солнцу хорошо прогреть землю, снега было еще очень много. Правда, к домам очень известных особ, дорога была расчищена. Их привозили и увозили на легковых машинах «Эмка». Картавый, в этот раз одетый во все новое, сам был похож на академика. На нем было хорошее темно-синее, толстое бобриковое пальто, костюм, штиблеты, шапка пирожком. Одна рука в кожаной перчатке, другая перчатка в кармане пальто, в ней спрятан нож. Он как хозяин подошел к одной даче, подальше от дороги. «Не гоношись, Леша! Делай как я! Пусть если кто и смотрит, думает, хозяева приехали». На крыльцо он заходить не стал, а обошел дом кругом. Я  шел за ним и думал: «Вот гад, ничего не боится!» За домом стоял зеленый туалет и небольшой сарайчик, на двери которого висел замок.

Картавый как хозяин дернул посильнее замочек, он открылся, открылась и дверь со всеми жалобно пропищавшими железными петлями. На полу валялись грабли, несколько штыковых лопат и метла на длинной палке.

- Бери метлу и иди, подмети крыльцо, пусть думают, что не воры пришли, - сказал он Леше. - А я тут посмотрю кое-что вроде лома, чтоб дверь открыть, и снег почищу.

Когда открыли дверь дома, то удивились. Весь коридор вдоль стены уложен колотыми дровами до самого потолка.

- Ай, молодцы, писаки, - похвалил Картавый, - думают о ближних своих.

Он пощелкал выключателем, света не было.

- А нам и не нужен, не на симпозиум приехали. Правильно я, Леша, говорю? А вот ставенки-то на окнах мы откроем. - И он стал откручивать гайки штырей, продетых во внутрь помещения. - Видишь, как все хорошо, а ты боялась, - пошутил он. - Ты печку-то топил когда-нибудь, Леша?

- А чего в ней хитрого, положи дров да подожги.

- Вот, вот, положи и подожги, только еще трубу открой. Видишь вон ту задвижку с дыркой, выдерни до отказа, тогда и поджигай. Спать сегодня будем здесь. Ночью определим, кто со светом живет, сколько их живет. Не дрейфь, Леша! У них своя работа, у нас своя. Сказал же тебе, последний раз, и разбежимся. Предчувствие у меня, фарт хороший будет. Они ведь, эти академики, по жизни в поношенных костюмах да пальто ходят. А камушки да колечки с ними, самые настоящие. Академик, Леша, или писака, он дерьмо не покупает. Знаешь, как они про себя говорят? Нет, не знаешь! А я знаю! У них порой одно колечко дороже танка даже в это время стоит, понял?

Вот дебил долбанный, его только колечки да камушки интересуют. Неужели он и в самом деле не знает, кто в этом Переделкино живет?

- Картавый! Слушай! Ты хоть имеешь представление, кто здесь живет? Тебе хоть о чем-то говорят такие фамилии как Пастернак, Чуковский, Федин?

- Еще как говорят! Видишь, это же одни жиды! Не зря меня сюда всегда тянуло! Ты меньше вопросов задавай, Леша! Лучше походи по комнатам, пошарь, подоконники подергай на себя. Этот народ умеет прятать свое кровное.

Дом был пустой, если не считать хорошей посуды, огромного рояля, да кресел зачехленных в белое. Леша ходил из одной комнаты в другую, ничего путевого не нашел. В одной из комнат на стене висело множество фотографий в рамочках. Он подошел к одной из них, где во весь рост, в форме гимназиста, в фуражке с околышем стоял длинный худой парень. Приглядевшись в темноте комнаты, он узнал Корнея Чуковского. Леша знал точно, что Чуковского нет в Москве. Их, таких драгоценных, как народное достояние, эвакуировали в первую очередь, куда, не знал никто, секрет. Вот тебе и убежало одеяло, улетела простыня, читал Леша его стихотворение. А это кто же с ним рядом висит? С ума сойти! Агния Барто, смотрела на Лешку, как бы задавая вопрос: А что ты здесь делаешь, мальчик? Тебе спать пора, а ты шляешься здесь по комнатам, что ты ищешь?

- Да уж не Вас с Корнеем! - ответил ей Леша. - Висишь, и виси! Тебе все равно тепло или холодно, топят печку или нет.

Он дрожал больше от возбуждения, предстоящего дела, чем от холода.

- Ничего здесь путевого нет, - сказал он Картавому. - Самое ценное - рояль, да и то от сырости он уже не играет.

- А нам отсюда ничего и не надо. Давай кемарнем пока, а ночью походим, посмотрим.

Поспать им не пришлось.

- Тихо! Тихо! Слышишь, машина гудит? - спросил Картавый. - Интересно, дым у нас из трубы видно или нет? Хотя видно не должно быть, дрова березовые, сухие, горят ровно, не дымят.

Леша подошел к окну и вглядывался в темноту. Луч фар повернул в другую сторону от их дома.

- Уф! Пронесло, - сказал Картавый. - Ты, Леха, тихонько выйди на крыльцо, глянь кто это. Лучше пойдем вместе, а то подумаешь, что я боюсь. Стой! Замри!

Машина, натужно ревя двигателем, возвращалась на дорогу и повернула в сторону Москвы. Уверовавший в свою безнаказанность, Картавый глубоко заблуждался. Легко вздохнув после отъезда машины, он и не предполагал, кого она привезла. Наивная воровская простота на этот раз обернется для него страшным поражением. По его кровавому следу уже шли смершовцы. Они так же, как и Картавый, зашли в свой домик и топили печь. Ночью предстояло дежурство. Тоже трое вооруженных винтовками и пистолетом ТТ, решили кемарнуть. Немного выпив и закусив, двое прямо сидя около печки чутко дремали, третий бодрствовал.

- Картавый, - обратился к нему Леша, - а имя-то у тебя кроме кликухи есть?

- Имя? А как ты думаешь? У меня, Леша, все есть! Андрон - мое имя! Его в любой тюрьме, по всей России знают. Имя известное, не то, что твое! Алексеев на Руси пруд пруди, Андронов по пальцам перечесть. А чего это ты об имени вспомнил, Леша?

- Да так! Просто буду знать за кого молиться, кому свечку поставлю. Не могу же я Бога просить за Картавого, он же погонял не знает.

- Не каркай, Леша, я еще всех вас переживу.

Леша помолчал, а потом спросил.

- Чего мы с тобой вдвоем поперлись, без жратвы тем более, где тот второй, что уши отрезал?

Картавому Лешины вопросы не нравились. После каждого из них он менялся в лице. Последний, насчет жратвы и ушей, переполнил его чашу терпения. Он неуклюже встал со стула, пододвинул его ближе к окну, и вплотную подошел к Леше.

- Запомни раз и навсегда! Если я тебя взял с собой на дело, это еще ни о чем не говорит. Пока ты мне не ровня! Вот сделаешь две-три ходки, куда Макар телят негоняет, тогда и вопросы будешь задавать! А сейчас глохни! Иначе Елухарь завтра явится со жратвой, скажу ему, чтоб и тебе твой болтливый язык укоротил. Понял, Леша!

Значит, у второго погоняло Елухарь. По-видимому, от фамилии Елухов. Они с Картавым уже спали после проверки почти всего поселка. Свет горел у многих. Это-то и насторожило Картавого. Он решил утром посоветоваться с Глухарем. Если грабить

ночью, все равно в Москве комендантский час, значит туда нельзя. Решил, надо пожить еще денек, узнать все получше. Утром Картавый спящего Лешу потряс за плечо.

- Вставай! Уже десять часов. Сходи к развилке, встреть Глухаря.

Часов не было ни у Картавого, ни у Леши, как он узнал точное время - загадка. Леша шел к развилке один. Около одного двухэтажного особнячка старичок чистил снег у калитки. Поравнявшись с ним, Леша приветливо сказал:

- Бог в помощь, дед!

- Спасибо, сынок, спасибо!

- Давайте немножко пособлю, - предложил Леша свои услуги.

- Нет, сынок, спасибо! Мне торопиться некуда, за день с Божьей помощью сам раскидаю.

- Дедушка, будьте добры, не подскажите, сколько сейчас времени?

Дед расстегнул свой полушубок, под ним была курточка без рукавов в цвет брюк. Из маленького кармашка достал солидные желтого цвета часы, нажал кнопочку, крышка резко отскочила вверх, и заиграла музыка.

- Сейчас десять часов и одиннадцать минут, - сказал дед.

Поблагодарив деда, Леша подумал, как точно Картавый определил время. Глухаря он увидел далеко, тот стоял на развилке, крутил головой в разные стороны. Тропинок на снегу было великое множество, по какой идти, он не знал.

- Иди сюда! - крикнул ему Леша.

Глухарь с Лешей даже не поздоровался, только спросил, почему Картавый сам не пришел.

- А хрен его знает, почему, - ответил Леша, - сам его и спроси.

- На, неси вашу жратву!

- Чего это нашу? - спросил Леша.

- Того! Я уже налопался, до завтра потерплю.

Вещмешок был тяжелый, что в нем, Леша спрашивать не стал. Он нес его,

перекладывая из одной руки в другую. Середина мешка пришлась как раз на коленку и узкое горлышко бутылки.

- Пойдем, Глухарь, вот по той дорожке, а потом свернем к дому. Не хочу светиться еще раз. Тут вон в том особнячке, видно, богатенький дед живет. Спросил у него, который час, так он такие котлы достал, там грамм сто чистого золота.

- Рыжие что ли? - переспросил Глухарь.

- Белые или рыжие не знаю, но то, что золотые, точно.

- Ты, деревня! Все, что, по-вашему, золотое, по-нашему рыжее, дилетант хренов.

По всему было видно, интеллект Глухаря выше, чем у Картавого. Слово дилетант Леша слышал много раз и в школе, и дома. Он хорошо понимал значение, смысл этого слова, тем более примененного по отношению к нему. Глухарь особенно долго окидывал своим взором тот особняк, потом спросил.

- Кроме деда, есть еще кто в нем?

- Мы ночью до него не дошли, сегодня посмотрим, будет вечером свет, и на каком этаже.

- Наконец-то! - обрадовался Картавый. - Явились, не запылились! Давай сюда!

Он взял у Леши мешок и быстро развязал шнурок. Запустил в него свою ручищу, немного пошарил и прямо за горлышко вытащил одну, а потом и вторую бутылку водки. Не доставая больше ничего, даже не спрашивая Глухаря, как он доехал, шлепнул по донышку запястьем правой руки. Пробка с белым сургучом вылетела чуть не до потолка. Сделал два больших глотка, отдал Глухарю. Отдышался, еще раз понюхал рукав пальто, будто закусил.

- Как добрался? - спросил Глухаря.

- Пока все путем, все тихо, - ответил тот.

Глухарь тоже сделал глоток из бутылки, но какой - в бутылке осталось на донышке.

- Это твое, Леша, пригуби чуток.

- Нет! Вы допивайте сами, я лучше поем малек, а то брюхо как у русской борзой, все в задницу переместилось.

После выпитой водки раздражение Картавого заметно снизилось. Он стал намного миролюбивее к Леше.

- Доставай все, что найдешь в мешке и ешь!

Не торопясь, Леша достал буханку хлеба, завернутое в чистую тряпочку желтое старое сало, две банки рыбных консервов. Круглое, похожее на картошку, оказались грецкие орехи. Водки больше не было. Картавый достал нож.

- На, открой банки, смотри, осторожно, нож как бритва. Дай, я лучше сам!

На одной банке был нарисован окунь, на другой щука. Приставив нож к банке, он шлепнул по рукоятке, нож вошел в железо как в сало. Банка как живая испустила дух, и из отверстия на крышку вытекла как кровь жидкость томатного соуса. Глухарь потянулся ко второй бутылке. Картавый резко отстранил его руку.

- Не сейчас! Выпьем перед делом, лучше ешьте все, с собой обратно жратву тащить - плохая примета.

-Леша ел все сразу, запихивая в рот и сало, и рыбу. Картавый с Глухарем вышли в коридор, совещались. Вернулись, спросили Лешу про того старичка, про часы. А ты наблюдательный, - похвалил Картавый. - Вот к нему и пойдем, там и до дороги недалеко, уйдем незаметно. А сейчас, Леша, вытряхивай орехи на пол.

Орехов оказалось ровно шестьдесят штук. Картавый отобрал свою долю, двадцать.

- Берите поровну, - сказал он, — и чистите, но не ешьте.

Видавший виды Глухарь не понял для чего и что затеял Картавый. Он брал орех, сжимал его в кулаке, тот трескался как в тисках, скорлупа летела на пол, ядро в карман.

- Объясняю популярно для тех, кто не понимает, особенно тебе, Леща. Видишь! - он открыл рот, показывая два ряда прекрасных зубов, с красными как у ребенка деснами. Потом снял шапку, и все увидели его шевелюру, без намека на лысину. - В первую мою ходку на зону мне мать в передачах носила лук, много лука. Некоторые придурки смеялись, но я вышел с зубами, все как один. Во вторую ходку ел чеснок и никакого сахара и чифиря. Сохранил десны. А на третьей ходке попался один мужик, сказал, что не надо ни лука, ни чеснока, нужны грецкие орехи. Теперь-то я точно знаю, как он был прав. На Севере с луком и чесноком плохо, да не сохранить его, а орехи, хоть два года на морозе будут, своих свойств не потеряют. И еще! Когда разбежимся, считай, на сутки жратва в кармане, только водичку попивай.

А ведь дело говорит Картавый, действительно, после пяти, шести орехов есть долго не хочется. Личный опыт великое дело, вот только Глухарю этого мало. С его богатырской комплекцией, что эти двадцать орехов, его доля, как дробинка слону. И он сказал Картавому:

- Туфта это все! Если ты говоришь плохая примета, тащить с собой жратву обратно, то лучше я съем сало, а орехи Леша пусть себе возьмет.

Так и порешили. Они и не знали, судьба каждого из них уже решена. В доме со смершевцами всем им был уже вынесен приговор. Брать с поличным и расстрел на месте.

- Все! - сказал Картавый. - Пора!

Он достал вторую бутылку водки. Первый стакан себе он налил до краев и, не говоря ни слова, опрокинул в глотку. Медленно выдохнул воздух, давая жидкости опуститься вниз желудка, ждал волны тепла, обволакивающей все нутро и разум. Эффект был налицо. Его морда из бледно-желтой мгновенно превратилась в красную, глаза тоже. Он заводил себя перед делом, и не жди пощады человек, звериный инстинкт никогда не срабатывает обратно. Горе тому, кто попадется на его дороге. Глухарю он налил столько же, но тот свой стакан пододвинул Леше.

- Не понял? - глухо спросил Картавый. - Я налил тебе, Глухарь!

- Ты, Картавый, меня давно знаешь, я и без водки не дрогну, а вот Леша...

Он посмотрел на меня, я действительно дрожал.

 

-  Пей, Леша, сейчас все пройдет, - сказал Картавый, - на сегодня это твое спасение.

Я  пил ту водку медленно, словно пытаясь продлить удовольствие и запомнить тот

последний стакан на всю жизнь. Дрожь прекратилась так же, как и началась. Наступило полное безразличие ко всему, тем более к моим компаньонам. Как ни странно, но я не зверел и не хотел этого. И только когда Картавый долил остатки снова в мой стакан и отдал свой нож мне, понял, сегодня моя очередь убивать. Картавый из-за пояса брюк достал небольшой ломик. Оказалось, обыкновенный плотницкий гвоздодер с пазами под головки гвоздей.

-   Возьми фомку, Глухарь! - он назвал кусок железа человеческим именем, нежно как ребенка, Фомку. - Если что, знаешь...

Он не договорил всей фразы, но я понял, это для меня.

-   Ну, с Богом! Пошли!

До чего же мерзок человек по сути своей, идя убивать, обращается за помощью к Богу. А убив, просит у него прощения за содеянное. «Что-то в этом мире не так», - думал Леша, но встал и пошел со всеми.

Кончался прекрасный, солнечный мартовский день. Редкие прилетевшие скворцы пробовали, каждый по-своему, вспомнить свою песню. У всех получалось по-разному. Кто скрипел колодезным журавлем, кто-то подражал курице, кудахтал. И лишь один, видно, настоящий профессионал, пел песню иволги. Все как у людей, есть бездари, их, как правило, больше, и конечно таланты. Он сидел как полноправный хозяин своего дома на крыше скворечника, после драки с воробьями. Прилетев первым, без самки, он увидел свой домик, занятый на зиму этими разбойниками, и дал им хорошую трепку. В доказательство под деревом валялись серые перья воробьев и мох. Сегодня я победитель, и вот вам моя песня. Слушай лес, поля, люди. Я с вами вновь до первого снега.

Как гуляющие бездельники, мы уверенно, словно идем в гости к соседу, подошли к калитке особнячка. Белоснежная как шлейф венчального платья дорожка искрилась от солнца, играя всем цветами дорогих камней, вела к крыльцу. Это все, что запомнит Леша на долгие годы, как самое чистое и светлое в своей жизни. Потом будут дороги, ведущие только в ад, с запахами и крови, и мочи, и хлорки. Дороги в тюремные бараки пересылок России. Вагоны-телятники, до отказа набитые зэками всех возрастов, что повезут его на дальний север. Запомнит и воочию увидит тот легендарный «Вологодский конвой», собранный специально из отморозков, похлеще нынешних. От одного только воспоминания о том «Вологодском», сердце уходило в пятки от страха. Леша рассказывал мне, и сам покрывался гусиной кожей как от холода. Это будет потом, а сейчас! Самое интересное, дверь дома оказалась открытой, в том смысле, что не закрыта на ключ или крючок. После ослепительного белого снега в коридоре было темно как в рентгеновском кабинете. Надо выждать две-три минуты, чтоб адаптироваться глазам.

Мы стояли и чутко прислушивались к тишине дома. Я обратил внимание на вешалку. Висел единственный полушубок деда, тут же рядом стояли валенки.

 

-Дед дома! - сказал я шепотом Глухарю. - Судя по вешалке, один.

В большой гостиной стоял огромный круглый стол с тарелкой и столовым прибором, нож и вилка. Никого из людей не было.

- Он наверху, пошли туда. У них ведь кабинет и спальня все вместе, - сказал Картавый.

На цыпочках, совершенно без шума поднялись по лестнице и уперлись в три двери. Картавый глазами показал мне на дверь справа, Глухарю посередине, а сам дернул ручку двери слева. В комнату, куда я вошел, так же вошел и Глухарь. Он боялся, чтоб я не дал деру, и пас меня. Вдоль стен впритык друг к другу стояли стеллажи до самого потолка, наполненные книгами.

- Ну, сволочь, Картавый! Куда он нас привел! Да здесь и брать нечего!

Глухарь ругался матом и выкидывал книги, одновременно открывая их на весу, надеясь на выпавшие деньги или ценности. Вываливались только закладки, и он еще больше зверел. Он и не предполагал, что за ценность хранится в этой комнате. Его взгляд остановился на одной из книг. Она стояла, заставленная другими книгами, и прочитать ее название было невозможно. Я отодвинул более мелкие книги в сторону. Взял ее в руки и не успел прочитать на корешке ее название, как Глухарь вырвал ее у меня из рук. А.С.Пушкин золоченым шрифтом было одной маленькой строчкой написано на книге. Глухарь попытался за корку переплета открыть книгу, она не открывалась. Взяв ее в обе руки, он потряс ее и прислушался. Внутри книги брякало и шелестело. Это была искусно сделанная под формат книги шкатулка. Глухарь достал фомку, стукнул по ребру книги. Тайный замочек не открывался, но появилась щель. Приладив фомку, он резко опустил руку вниз, и крышка с замочком отскочила вверх. Его и моему изумлению не было предела. Сплошь набитая деньгами, еще какими-то бумажками, на дне шкатулки столбиком завернутые в черную фотобумагу, были золотые монеты.

- Ай да, Картавый! Ай да голова! - теперь он на все лады расхваливал того за его прозорливость. - Вот это фарт. Сколько себя помню, такого не видел. Ищем дальше, вдруг еще что-то будет.

- Может быть, хватит, Глухарь, - стал я просить его. - Берем Картавого, и делаем ноги отсюда.

- Ты что, хватит! А часы!

Меня все больше поражало, ведь мы хозяйничали как в своем доме, но никто не вышел даже посмотреть, что происходит. Неужели просто дом пустой? Из соседней комнаты с чемоданом в руках вышел Картавый. Поставил чемодан на пол, приложил палец к губам и снова глазами показал на ту дверь, в которую должен был войти Глухарь. Дед сидел за рабочим столом и писал. Когда мы вошли, он обернулся. Узнав меня, даже вроде обрадовался, но, увидев моих напарников, понял, что не чай пить пришли к нему эти люди. На его лице я не увидел ни страха, ни растерянности. Он был еще поглощен работой, своим творчеством. Было обыкновенное удивление, как два здоровых мужика да еще мальчишка не на фронте. Идет такая война, а эти здесь, в Переделкино, творят свои черные дела. Заметив у Глухаря книгу-шкатулку, он сказал:

- Неужели вам этого мало, а впрочем, берите все и уходите. Следуя вашей же поговорке, не хочу поганить свой язык, думаю, догадались, о чем я говорю.

 

Он встал, прижимая руками к груди довольно толстую книгу в кожаном переплете, по углам окантованную медными пластинами. Черная суконная академическая шапочка, так похожая на арестантскую, до самых бровей прикрывала его голову. Он снял ее и положил на рукопись, как бы прикрывая ею все написанное, защищая от посторонних глаз. Такой Библейской седины я не видел и не увижу никогда. Казалось, время всех эпох коснулось головы этого деда. Пред нами стояла живая русская икона, весь ее православный авторитет. А напротив стоял авторитет уголовного мира, сегодня он решал, кто есть кто. Картавый вплотную подошел к деду, дыша перегаром ему в лицо.

- Сам отдашь эту книгу, или?..

Он ударил деда в лицо. Но дед еще крепче прижал книгу к себе.

- Я же сказал вам, берите все, книгу я не отдам, здесь тридцать лет моей жизни. Вот, возьмите и это! - он вытащил свои часы, положил на стол. - Теперь уходите, прошу вас, я отдал все!

По лицу Картавого я видел, что в нем идет борьба со своей совестью, оставить деда живым или кончить. Победило второе.

- Нам свидетель не нужен. Делай его, Леша! - сказал он.

Я ударил ножом снизу, прямо под прижатую книгу. Дед умер моментально, удар пришелся в сердце. Он падал как в замедленной съемке, так и не выпустив книгу. Глухарь уже у мертвого вырывал ее, разгибая деду скрюченные пальцы. Он, так же как и другие книги, перевернул ее, надеясь на спрятанные деньги, но в ней было пусто.

- Не понимаю, - сказал он, - чего он так ее держал, дорожил больше, чем жизнью.

Я открыл толстый переплет и все понял. Из рассказов отца я слышал, что эта книга навсегда потеряна. «Слово о полку Игореве» крупной старославянской вязью написано было на титульном листе.

-   Что это, Леша, Библия? - спросил меня Картавый.

-   Нет! - ответил я. - Но это равноценно для русских, так же как и Библия.

Я видел, что Библия, что эта книга, для него пустой звук. Как никогда в эти минуты я презирал себя за свои, хоть и маленькие, знания окружающего мира. Я понимал, убив этого деда, прежде всего, убил себя. Глухарь шарил по карманам мертвого деда, ему все было мало.

-   Смотри сюда! - Картавый открыл чемоданчик. - Видишь, родовое серебро! На ножах, вилках, даже подстаканниках старинной вязью было тиснение из трех букв В.В.Б.

-   Ну и что? - ответил я ему. - Сейчас это никому не нужно, за это мешок картошки не дадут.

-   Молод ты, Леша! В Москве есть вещи, и всегда будут, послаще картошки.

Я понимал, спорить с ним бессмысленно, хотя и дерьма в Москве тоже много. Найдутся и такие, кто все купит. Глухарь вытряхнул содержимое шкатулки в чемоданчик и сказал:

-   Понесу сам!

Начинались воровские разборки, дележ по справедливости.

-   Знаешь, что, Картавый! - мне было уже все равно. - Если мы сейчас разбежимся, то все дели поровну. Ложки и вилки мне не нужны, а мою долю отдай, наверное, я ее заработал.

 

-  Тебе тоже свою долю? - спросил он Глухаря.

-   Мне не к спеху, а Леше отдай.

Картавый как подачку кинул на стол три упаковки и два столбика монет.

-   Бери, Леша, все по-честному, а нож отдай.

Я только сейчас понял, чего он так легко согласился на дележ. По-видимому, его пугал нож у меня в руках. Я понимал, отдай ему нож сейчас, они положат меня рядом с дедом.

-   Нет! Нож я тебе отдам в Москве, и не держи меня, Картавый, за фраера.

-   А ты, Леша, делаешь успехи, видишь, как хорошо уже говоришь по Фене, — в ответ мне изрек Картавый.

Я и не предполагал тогда, что десять лет буду говорить на этом языке, блатной Фени. Убитый мною дед лежал на полу, подогнув колени к животу. Глаза его были открыты. Он смотрел на меня, спрашивая, за что же меня убили. Я нагнулся над ним и ладонью правой руки прикрыл ему веки. Здесь же на полу валялся конверт с адресом Московского дома литераторов. Подняв его с пола, я вытащил письмо, написанное хорошим почерком. В нем говорилось следующее:

«Уважаемый, Валентин Владимирович! Нам с Вами выпала великая честь послужить России. Я понимаю и отдаю себе отчет, какая архитрудная работа нам с Вами предстоит. Но дело стоит этого. Мы просто обязаны сделать это во имя нашей России. Знаю, что к этому Вы шли всю свою жизнь. Уверен, еще чуть-чуть времени и эта книга станет настольной для всей нашей российской интеллигенции, заранее благодарю судьбу и Бога, что оказался Вашим современником. Искренне Ваш, Д.С.Лихачев». Только потом, там, в лагере, я пойму, что натворил.

- Мы с Глухарем пойдем первыми, а ты немного побудь здесь, подожди, - сказал мне Картавый. - Встретимся у развилки на Москву.

Они вышли, и сразу же раздалось два хлопка. Я даже не понял, что произошло, впечатление было такое, как будто хлопнули доской по доске. Было слышно, как кто-то, громко топая, быстро вбежал на крыльцо. Открыв дверь в коридор, он крикнул:

- Выходи третий, мы знаем, ты здесь!

Ватными, негнущимися от страха ногами я вышел на крыльцо. Их было трое. Небритые, в помятых солдатских шинелях, с винтовками со штыками, они стояли в метре от меня, готовые на все. Увидев меня, опешили от удивления. Перед ними стоял мальчишка. Чуть поодаль от крыльца лежали Глухарь и Картавый.

- А ты что здесь делаешь? - спросил один из них. Где третий?

- Я и есть третий!

- Отойди от двери, встань вот к этой стенке!

Двое из них подошли ко мне вплотную, застегнули пальто на все пуговицы и приподняли подмышки над полом. Третий неуловимым отработанным оружейным приемом, штыком под воротник пальто приколол к стене.

- Повиси маленько, гнида воровская, и не дергайся, а то положим рядом с теми.

Они, не заходя в дом, сначала подошли к мертвому Картавому. Ударом ноги под

ребра проверили живой ли тот. Тоже самое сделали с Глухарем, оба были мертвы. Обыскав обоих, достали деньги и золотые монеты.

- Ого! - сказал один из них. - Да здесь на целый самолет построить хватит!

- А где твоя доля, пацан? - спросили меня.

- В кармане, в пальто, - ответил я.

Собрав все вместе, деньги и золото, они решали, что делать с таким богатством. Совершенно не стесняясь меня, поделили все, кроме посуды, так же на троих, как и мы перед этим. Один остался сторожить меня, а двое зашли в дом.

- Кто убил профессора? - выходя из дома, спросил меня, по-видимому, их старший.

- Я убил, - ответил я.

- Да что мы с ним возимся, кончай его тоже, как и этих, тем более есть указ, без суда и следствия.

- Значит ты, говоришь, убил? А вот мы сейчас и проверим, на что ты способен, убийца!

Знаешь, Миша, нет предела человеческому изуверству, когда ты власть. Чекист, пригвоздивший меня за воротник штыком, нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел. Шею и затылок обожгло пороховой гарью. Доска от пули раскололась, и штык произвольно сам выскочил из доски. Я, оглушенный, упал на пол крыльца и потерял сознание. Очнулся я уже в машине, что везла нас в Москву. Было темно, но я чувствовал, еду не один. Левое ухо ничего не слышало. Штаны от ширинки и ниже были мокрые, по- видимому, от страха описался.

- Что, очухался, или еще добавить? - спросил сидевший ближе ко мне. - Убийца, а сам в штаны надул!

Я лежал на полу кузова рядом с мертвыми Картавым и Глухарем.

- Мужики, можно мне сесть? - попросил я.

- Можно, только садись на своих корешей, - разрешили мне.

Только вчера я еще спрашивал Картавого, есть ли у него имя, а сегодня даже некому поставить свечку. Эх, Андрон, Андрон, вот и весь твой фарт кончился, раз и навсегда. Сам выбрал это Переделкино, вот и переделали всех нас.

Был комендантский час, и машину, на которой всю нашу троицу везли к Москве, постоянно останавливали для проверок, невзирая на причастность к органам НКВД. Наконец машина остановилась, было слышно, как, натужно скрипя ржавыми петлями, открылись ворота, и женский голос сказал:

- Проезжайте быстрее.

Куда же нас привезли? Я знал все московские тюрьмы, где они расположены. Но почему женский голос? А потому, мужики-то на фронте, вот и женщинам повесили винтовку на плечо.

 

-Выходи, сопляк! Сейчас ты узнаешь Бутырскую парашу!

Так значит это Бутырка! Вот уж не думал попасть в столь известное место, да еще в шестнадцать лет.

- Руки за спину, и пошел прямо, - командовал конвоир.

Идти далеко не пришлось. Кабинет следователя оказался на первом этаже всей их конторы. Они не повели меня сразу в камеру только потому, чтоб я не мог ни с кем встретиться и поговорить. Все, что делалось, было хорошо продумано заранее. Им надо услышать от меня то, что больше всего их интересует. Все мои страхи и опасения прошли, как только я увидел следователя. В кабинете за столом сидел мужик лет сорока, насквозь прокуренный и уставший как ломовая лошадь. Он так и сказал сопровождающим меня конвоирам.

- Сутки пашу как лошадь, а конца нет, все везете и везете. Какого черта, этого тоже не хлопнули там же, и вам отдых, и я бы домой. Сколько тебе лет? - спросил он меня. - Можешь не говорить, вижу сам, шестнадцать. Эх, голова садовая! Выйдешь ты, парень, отсюда, в двадцать шесть, если еще и выйдешь.

Так вот откуда это Лешино, эта оценка человека, отсюда, из Бутырки.

- Зовут меня, запомни на всю жизнь, Сергей Петрович Черкасов! - он не кричал на меня, не бил, не угрожал, а только спокойно сказал, как уставший человек, - что же ты со своими товарищами натворил, сынок? Не зря же наши люди столько дней пасли вас. Так что говори правду и только правду.

Пошевелив и пошелестев бумагами в столе, достал папку с написанным посередине одним словом «Дело №».

- Фамилия, имя, отчество, адрес? - все записал.

И первое о чем спросил было:

- А отец-то знает, где и с кем ты прохлаждался все эти дни? Кстати, уж не сын ли ты того Горбача, что работает главным инженером завода «Динамо»?

Я  подтвердил, что сын.

- Вот обрадуется батяня, кого вырастил. Тебе-то чего не хватало? Не с голодухи же ты попер в это Пределкино?

- Грех жаловаться, - ответил я ему, - хлеб дома был всегда. Как ни как, а завод работал на оборону.

- Знаешь, Леша! Давай сразу с тобой расставим все точки от и до. Сейчас многое зависит от тебя, но решать буду я. Скажи только одно. Кто убил старика профессора? Почему так безжалостно, жестоко, он ведь вам все отдал?

Когда я ему признался, что убил я, он не поверил.

- Может ты, Леша, чего-то не понял в моем вопросе? - он снова переспросил. - Кто убил профессора?

- Да ты что, Леша, врать не умеешь?!

Его бесило мое признание. На своем веку, в этой Бутырке, он насмотрелся на всяких. Видел, как люди, словно пауки, пожирали друг друга, сваливая вину на другого. Такое, ему было впервые.

- Леша! - он аж застонал в своем бессилии заставить меня свалить всю вину на Картавого или Глухаря. - Кого ты боишься? Да тебе только всего-то и сказать, что убил не ты, а Глухарь, и статья совсем другая, и срок другой, соображаешь?

- Нет! Они не убивали! Убил я! Врать не умею и не буду! Судите меня!

- Запомни, Миша, - сказал он мне, - совравший однажды, уже никогда не остановится, это тоже порок. Он как червь потом будет жрать твое нутро и разум. Не ври никогда, никому, а главное себе.

Теперь-то я понимаю, что это был за человек, Леша Горбач. За один тот вечер на берегу реки я благодарен ему всю свою жизнь. Врать я так и не научился, пофантазировать это другое дело. Мы тогда на берегу с ним загадали желание. Если у него родится сын, он назовет его Михаилом, а если у меня, я назову его Алексеем. Я свое обещание выполнил, у него была дочь Вера.

- Ты не торопишься домой? - спросил Леша меня.

- Нет, вроде для мамы я все сделал еще вчера.

Хорошо летом, дни длинные, а мы с ним сидели и сидели. Леша тоже видно домой не торопился, кто его ждет дома, если только хозяйка старушка. И он продолжил трагический рассказ о своей молодости.

Мишке все хотелось узнать, как же он стал таким классным мастером, неужели там в лагере. Судя по вышневолоцким ворюгам, они возвращались из тюрем еще хуже, чем туда попадали. А этот за весь вечер не произнес ни одного бранного слова. А о следователе, ведшем дело, говорил только положительно. Наверное, все хорошее, человеческое, что заложено дома в тебя, не сломает ни тюрьма, ни улица. Суд в войну был скорый. Уже через неделю он состоялся. И сколько следователь не просил Лешу свалить вину на другого, тот стоял твердо на своем. Заканчивая Лешино дело, он сказал тому, что еще не поздно все изменить в лучшую сторону. Леша не согласился. На суде в своем последнем слове Леша попросил прощения у жены профессора и его дочери.

- Именем Союза Советских Социалистических Республик, гражданин Алексей Горбач приговаривается по статье 102 УК СССР - за бандитизм и убийство, к тюремному заключению сроком на 10 лет, с поражение в правах после освобождения на пять лет и высылкой на место жительства на сто первый километр. Учитывая, что преступник не достиг совершеннолетия, первые два года содержать в тюрьме для несовершеннолетних. Приговор обжалованию не подлежит.

Леша видел отца, сидевшего совсем близко к его черной скамье. Видел, как тот беззвучно плакал. Слезы текли по впалым щекам самого дорогого ему человека, доходили до морщинок на подбородке, меняли направление и падали на колени. Отец плакал, не мигая, боясь потерять даже это драгоценное время. Мы смотрели друг на друга, мысленно прощаясь. Когда меня выводили из зала суда, он крикнул мне:

 

-  Я  буду ждать тебя, сынок!

Мне, Миша, и в этот раз повезло. Приговор это одно, а война другое. Видно, где-то наверху решили, чего это мы должны есть свой тюремный хлеб бесплатно, пусть заработают. Поползли слухи, что будут собирать этап на Север и только из молодых, для работы на секретном заводе. Отбор кандидатов на этап проводили врачи. Особенно обращали внимание на зубы, с коронками на зубах отсеивали сразу. В первую очередь отбирали мужиков, у кого уже есть специальность токаря, фрезеровщика, шлифовальщика. У меня таких специальностей не было, самое главное – было здоровье. Мне так и сказали:

-   Не хочешь - заставим, не можешь - научим!

Насколько велика наша Россия, я убедился там, в тех вагонах-телятниках. Нас везли и везли. Кончалось лето, а Россия не кончалась. Самое главное, надо было успеть, чтоб последним пароходом в этой летней навигации попасть с материка на тот военный завод для зэков. И мы успели. Ржавый, некрашеный без названия пароход стоял несколько дней, поджидая наш этап. Медленным ручейком, в шеренгу по одному человеку поднимались зэки по трапу и исчезали в трюме. Набитый людьми, как селедкой в бочке, трюм закрывали. Остальных грузили в другой. Удивительное божье создание - человек. Весь этап дошел до места целехоньким, никто даже не заболел, никто не косил, чтоб остаться на материке. Сколько времени двигалось наперекор волнам это ржавое чудовище, не знал никто. Мы не замечали смены дня и ночи, так как дневного света не видели. Морская болезнь укладывала штабелями зэков на палубе трюма. Всех, буквально всех тошнило от качки. И только когда в трюм спустили ведра с водой и швабры, стало понятно, этап подходит к завершению. Трюм в буквальном смысле вылизали до блеска. Пароход протяжно погудел, стало слышно, как наверху забегали люди, готовясь к швартовке. В несколько заходов, с большим трудом причалили к скальному выступу, какое-то подобие пирсу, и началась выгрузка.

Ничего подобного в своей жизни я не видел. Почти совершенно отвесные скальные берега и до горизонта серое безжизненное пространство острова, ни одного кустика или дерева. Несколько таких же серых бараков, да невысокая труба, по-видимому, котельной, потому как пахло угольной гарью, вот и все, что открылось нашему взору. На огромной каменной площадке стояло всего три человека. Никакого встречающего конвоя с собаками мы не увидели. Все было настолько загадочно, что все молчали. И когда раздалась команда построиться в шеренгу по четыре, безропотно построились. Один из трех встречающих этап вышел вперед и начал сортировку. Одетый как шут гороховый во все яркое и не военное, он как-то не вписывался своим обликом в обычные чекистские рамки обращения с зэками. Его манера говорить категорично перемешивалась со словами блатной фени. Весь его вид, и вид его двух товарищей, стоявших рядом, говорил, что мы быдло, а он хозяин, и так будет всегда, пока он есть.

Надо сделать небольшое отступление от темы и описать, во что был одет этот хозяин. Белоснежная кавказская папаха скрывала его глаза. Полушубок белого цвета военного покроя расстегнут нараспашку, показывая широкий офицерский ремень с двумя пистолетами. Один, видимо, Маузер в деревянной кобуре, а второй настоящий американский Кольт самого страшного калибра. Он его любовно гладил при разговоре с нами. Широченные брюки галифе по самые коленки уходили в белоснежные фетровые бурки. Больше похожий на вора в законе, чем на начальника лагеря, свою речь он начал со слов:

-   Дурь из ваших голов вышибать буду лично сам, в этом не сомневайтесь. Отныне и до конца срока у меня не будет поблажек никому, тем более ворам в законе, если кто-то себя таковыми считает. С этого дня вы все мужики, работяги. Для многих из вас это последняя возможность расслабиться, завтра все будет по-другому. Постарайтесь запомнить всего три слова: подъем, работа, отбой. У каждого из вас срок червонец, и отбывать его будете здесь. Здесь есть все, кроме кладбища, мертвых просто сжирают песцы, их здесь великое множество. Отсюда еще никто и никогда не убегал, тем более зимой, поэтому, как видите, лагерь не обнесен колючей проволокой. В ваших же интересах я сейчас произведу сортировку, а кто куда пойдет, подскажет ваша статья. Воры направо! Суки налево! Работяги прямо! Пошли! Этап расходился, кому куда сказали. Я стоял в нерешительности, не зная, с кем идти. Уже было дернувшись в сторону воров, я почувствовал на своем плече чужую руку. Рядом со мной стоял мужик огромного роста. Я видел, весь путь по этапу он наблюдал за мной. И он сказал:

-   Пойдешь со мной, парень - прямо.

 

Вот так я и сам оказался в учениках фрезеровщика. Николай, так звали этого мужика, был родом из Донбасса. Бывший шахтер, но однажды по пьянке упал в забой и повредил себе позвоночник. В начале войны в армию не взяли по болезни. До работы на шахте уже имел специальность фрезеровщика седьмого разряда. Перед приходом немцев в Донбасс, в этой неразберихе, что-то спер, вроде мешка муки, был осужден на десять лет, вот он и этап, и вся его история. Так двое с ним мы и пошли по дороге, куда указал хозяин. Там из меня сделали человека и мастера. Теперь твоя рука, Миша, в моей, свернуть в сторону не дам, пока не увижу в тебе хорошего парня.

  Кончался теплый летний вечер. Солнце огромным красным шаром садилось за

горизонт, чтобы немного отдохнуть, а завтра светить и греть им же, по-видимому, порожденную, эту прекрасную планету Земля. Все Мишкины тревоги и сомнения насчет своего будущего развеивались, уходя из сознания и разума навсегда. После такой исповеди Леши уже не было никакого сомнения, пока он все делает правильно, а главное у него есть мать. «Вот сейчас приду домой, а она обязательно спросит: «Что так долго, сынок, был на работе? Мы с отцом совсем переволновались!» А я скажу: «Значит, любите меня, мама, за чужого бы не волновались». «Любим, Мишенька, любим, садись скорее кушать да спать».

Мишка еще добрых часа полтора рассказывал матери о Леше, о его судьбе, да так сидя и заснул. Хорошо в доме, когда он становится родным. И куда бы потом тебя судьба не занесла, роднее тех стен человек ничего не встретит.