О том, что есть такое понятие в медицине, как дальтонизм, человек, как правило, узнает тогда, когда проходит медкомиссию, особенно водительскую. И вот там, в кабинете окулиста, все и выясняется. Герой этого рассказа Витька не знал, что он дальтоник, пока не пошел на такое медобследование. Желание стать шофером было у него с детства. Его отец всю жизнь работал водителем автобуса. Витька решил продолжить семейную династию, спал и видел себя шофером.

Рыжий, весь в конопушках, он совсем не был похож на своего отца-молдаванина, смуглого, с волосами черней ночи. Мы все, в том числе и я, жили в одном доме. Витька с раннего детства постоянно крутился в гараже у отца около автобусов, слушая шоферские байки. Иногда и я брал его с собой в недалекий рейс, до Риги, за что он мне был несказанно благодарен. Витьки, как правило, хватало всего часа на два хорошей дороги. Потом он начинал клевать носом и засыпал. 
В то время в городе у нас не было ни одного светофора, а в Риге — полным-полно. Я уже тогда обратил внимание на его реакцию на свет светофора. Если горел красный, он торопил меня и говорил: «Поехали». Горел зеленый, когда надо начинать движение, слышу: «Стоп». Я ему говорил: 
— Витька, ты что, цвета не различаешь, что ли? Вот скажи, трава какого цвета? 
— Зеленого, — отвечал он. 
— А небо какого цвета? 
— Синее! 
— А флаги висят какого цвета? 
— Красные, — отвечал он. 
— Все вроде правильно, но почему ты путаешь цвета в светофоре? — спрашивал я его. 
— А я и сам не знаю, почему так происходит, — отвечал он. 
— Нет, Витек, не быть тебе шофером. Ты таких дел можешь наделать, всю жизнь не расхлебаешь. Витька, скажи, а отец знает, что ты путаешь цвета? 
— Нет, не знает, да я ему об этом боюсь говорить. Вы тоже ему об этом, прошу, не говорите. А может, кто знает, я шофером и не буду, после школы ведь сразу в армию заберут, — успокаивал он себя и меня. 
Кажется, что чужие дети всегда растут быстрее, чем свои. Вот и Витька вымахал ростом, как каланча, но все еще в душе был ребенок. Он не забывал меня. Мои собственные дети лет на шесть были моложе его. Иногда мои ребята, а их было двое, и оба сына, играли в песочнице, что около дома. Витька приходил к ним, садился рядом с песочницей и наблюдал, как мои грузили в игрушечные самосвалы песок и везли его как бы на стройку, в противоположный угол песочницы. Вот, наверное, есть такой период, когда ты уже не ребенок, но еще и не юноша. И что-то тебя сдерживает, и что-то еще тянет поиграть с малолетками. Вот и Витька часами сидел и наблюдал за моими мальчишками. Если вдруг неожиданно начинался дождь, да еще с радугой в полнеба, он, устремив взгляд вверх, уходил домой. Что  он видел такое в этих цветах радуги, для меня долгое время было загадкой. Почему его это так раздражает? Однажды я его спросил об этом: 
— Витя, что ты видишь в этот момент? 
И он ответил:
— Вижу, как будто большой черный пояс хочет стянуть в одно целое и небо, и землю. 
И все-таки у него был свой, особый цвет, ему нравилось все или коричневое, или цвета кофе с молоком. Он, кстати, так и одевался, во все однотонное, даже туфли подбирал под цвет брюк. Я почему-то думаю, ему не хотелось выделяться своей рыжей шевелюрой, вот он все и подгонял под цвет волос. Вообще рыжих не так уж и много. Порой можно весь день исходить в гуще людей, но не встретить ни одного с таким цветом волос. Высокий ростом, да еще с такой яркой шевелюрой, он, сам того не желая, очень выделялся среди всех. По-видимому, его это очень раздражало, и он иногда сердился просто по пустякам. Разве можно какому-нибудь маленькому мальчишке запретить выразить свое восхищение Витькиной шевелюрой и конопушками возгласом: «рыжий, рыжий, конопатый, стукнул дедушку лопатой?» Ладно бы это услышать один раз в день, но Витька слышал это, каждый раз выходя на улицу, даже в бане он был не как все. 
Однажды он пришел ко мне очень расстроенным: 
— Дядя Миша, Вы человек веселый, хороший. Подскажите, как жить дальше? Если честно, мне самому не кажется, что я рыжий. Светлый, но не рыжий. 
Чем я ему мог помочь? Сказал лишь, что он очень красивый, добрый:
— Вот этой своей добротой и бери всех, кто на тебя смотрит. Вот представь: идешь ты, а тебе навстречу тот пацаненок идет, и уже готов тебя подразнить. Ты, Витек, просто улыбнись ему навстречу, и поверь, у него язык не повернется обозвать тебя рыжим, будь как солнышко, ты один такой и оно одно. 
Он так и делал, и все проблемы кончились. А уж когда закончил школу, увидев парня под два метра ростом, да еще такого крепкого, вообще ни у кого не было больше желания назвать его рыжим. Моя шоферская судьба много раз сводила нас с Витькой и разводила. Когда он ушел в армию, я его не видел два года. Ведь совсем чужой мне человек, а не находил себе места без него, беспокоился. Знал, что перед армией он проходил медкомиссию и ему не дали медицинской справки, чтоб поступить в автошколу. Встретив его мать, я поинтересовался, как он там, в армии. Она ответила, что служит в стройбате под Москвой, и там все-таки прошел эту несчастную комиссию и будет учиться на шофера. 

Почему я тогда ей ничего не сказал о его дальтонизме, и сам не знаю. Не хотел огорчать ее материнские надежды на Витьку. У меня в семье было много медработников, включая жену. Все, что я узнал от них, дальтонизм не лечится, на худой конец в жизни должен произойти такой стресс, от которого, возможно, все изменится к лучшему. Я чувствовал себя причастным к судьбе этого человека, но сделать или предупредить кого-то не мог. А он действительно в армии окончил курсы шоферов, да не просто шоферов, а с категорией, которая дает право водить автомобиль с прицепом.
В следующий раз судьба нас свела, когда я увидел его в отделе кадров, он оформлялся на работу в нашу автоколонну. При встрече Витька показал мне права. Я глазам не поверил, увидев все категории, даже для работы на автобусе. Мне бы радоваться за него, а у меня предчувствие беды, и оно меня не обмануло. Был у нас в автоколонне директор, Александр Иванович Барабанов, полковник в отставке, добрейшей души человек. Да они все, кто ту войну прошел, были настоящими людьми прежде всего, а уж потом коммунистами. У таких людей на первом месте всегда был человек, а потом все остальное. 
Новичкам, а особенно тем, кто после армии, всегда давали новые машины. Все это понимали, нужно молодому вставать на ноги. Так и Витьке на другой же день дали машину с прицепом, прямо с завода. Я от души радовался за него. В городе ни одного светофора, да и в других городах — Прейли, Балви, Гулбене, Мадоне — их тоже не было. Витька ездил спокойно до той поры, а это прошел год и даже больше, пока его не отправили в Ригу. На первом же светофоре он полетел под красный свет, чудом избежав аварии. Два прокола в техталоне за один день, такого еще не бывало. Но он все скрыл. Года два дальше Балви не ездил, за это время он выработал свою тактику проезда светофора. Если б он знал, кого обманывает. Каждая буква в правилах дорожного движения написана кровью, только сумасшедший с таким диагнозом, как у него, мог работать водителем. Вот уж точно говорят: охота пуще неволи.
Увидев его однажды очень огорченным, я поинтересовался, что произошло. Оказывается, он стал резко терять зрение. Моментами, как он выразился, почти ничего не видел. Длилось это доли секунды, но затем все восстанавливалось. 
— Когда у тебя будет отпуск? — был мой вопрос. 
— Хоть завтра, — ответил он. — Я два года не отдыхал. 
— Как два года? — удивленно спросил я его. 
— За первый год взял компенсацию и работал, а сейчас могу уже «гулять». 
— Давай, мой хороший, сделаем так, — предложил я ему, — ты бери отпуск, а я попрошу рейс на Москву. 
Я знал, что недалеко от нашей общероссийской грузовой станции на Коровинском шоссе построен огромный комплекс врача-офтальмолога Федорова. Как знал и то, что больше там лечат иностранцев, чем своих. Валюта нужна, а что со своих возьмешь... Но если быть понастырнее, то и своих принимают. И работает там удивительнейший человек, но беспокоить по пустякам не стоит. Выслушав мои доводы, Витька согласился со мной: ехать надо. Договорились, завтра он берет отпуск, а я, у ныне покойной, надо сказать, тоже прекрасного человека, Елены Петровны Афанасьевой прошу рейс на Москву. Елена Петровна очень хорошо относилась ко всем водителям, кто обслуживал «Ребир». Она сидела в своем кабинете отдельно от девушек, что работали в ее отделе. Но когда приезжал на загрузку я, обязательно заходила в отдел, где сидели ее очаровательные сотрудницы. Надо сказать, все девочки были замужем, кроме нее самой на тот момент. Вот есть же в жизни несправедливость, когда хорошему человеку, а Елена Петровна таковой была, достается, как в народе говорят: «На, Боже, что нам негоже». Я знал ее первого мужа. На мой взгляд, охламон почище меня был. Тоже водитель, но, видно, прожила она с ним недолго. А приходила Елена Петровна в отдел, чтобы послушать мой треп, посмеяться вместе со всеми, а главное, послушать мои стихи. Их поражало, что простой шофер пишет стихи. Потихоньку приходили девчонки и из других отделов завода и тихо слушали. Но когда заходили грозные дяди и тети, мой концерт заканчивался. Я любил этих милых прекрасных женщин, и наша любовь была взаимна. Если я подолгу не появлялся у них на заводе, был уверен: они скучали по мне, как и я по ним.— Явился не запылился, — встретила меня Елена Петровна у себя в отделе. — Ну, куда тебе дать груз? Слышала, в Москву надо? В Москву на сегодня нет, хочешь в Тамбов? Тогда иди грузись. 

— Благодетельница Вы наша, Елена Петровна, это же то, что нужно. Все равно через Москву ехать, ну, подумаешь, на пятьсот километров подальше, — елейным голосом благодарил ее. 
— Хитрюга ты, Мишка, у мертвого и то выпросишь, — улыбалась она. — Иди с глаз моих, — уже шутя добавила она. 
Вот какие люди тогда были — и строгие, и нежные одновременно, открытые. И мы, шофера, отвечали им взаимностью. Бывало, по ошибке загрузят несколько лишних ящиков инструмента, так ни у кого и в мыслях не было обмануть завод, все привозили обратно. У меня до сих пор нет ни электрорубанка, ни электропилы, ни лобзика, ни дрели. Порой при ремонте, если что-то надо, бегаю по соседям, прошу электродрель. Смеются надо мной. Двадцать пять лет возил электроинструмент и не спер с завода ни одной штуки. И сейчас живу спокойно, потому как чисто на душе. Верили нам тогда, а когда есть вера, не до подлости или, хуже того, воровства.  Это уже при независимой Латвии научились тащить все, что можно. Знаю одного, как теперь говорят, крутого, во время начала независимости не то что дрель, цистернами топливо воровал, бензовозами на перегонах умудрялся за время стоянки поезда, пока один пропускает, другой, украсть тонн шесть. И представьте — не стыдно, живет припеваючи, даже фирму транспортную имеет. Что там у него сейчас за шофера работают, чему такой научит? Но, говорят, у себя воровать не позволяет, считает каждый принадлежащий ему цент. Да дурит он всем голову — что таможне, что налоговой— откупается просто ото всех, зато на плаву. Как же, уважаемый человек, рабочие места создал. Однажды, уж кто принудил одну журналистку написать о нем да его фирме статью, не знаю. Только когда я прочитал всю эту галиматью, что он ей наговорил, и как он понимает работу дальнобойщика, плевался и до сих пор плююсь от негодования на таких людей. А вот журналистку жалко. Испачкалась о такого,  не ведая, что за жук ей попался. Уж если сейчас в моде воры да бандиты, с этого надо было и строить свою статью о предпринимателе. Вор, мол, дорогие товарищи читатели, тоже человек. А воровал топливо. Так кто же начинает свое дело без первоначального капитала? Вот и воровал. Зато сейчас видите, какой он честный! Давайте же пожелаем процветания сей фирме и благополучия. На нарах он уже был. Думаю, будет и еще. Болото озером и родником никогда не станет. Терпеть не могу несправедливости. Вот и сделал себе небольшую отдушину. Выкинул весь негатив, чтоб душа опять вместе с помыслами чистой стала. 
Витька дома никому не сказал, куда едет. Лишь обмолвился, мол, с дядей Мишей съезжу в Москву. Решили выезжать рано утром в воскресенье, чтоб на следующий день быть в Москве. Всю субботу Витька бегал по магазинам, искал конфеты «Лайма», шпроты, рижский бальзам и «Коровку». После Великих Лук, считай до самой Москвы, сплошной лес. Я решил испытать Витьку — врет он или нет насчет своего зрения. Проехав вместо меня километров семьдесят, он остановил машину чуть ли не посреди дороги и сказал: 
— Плохо вижу, садись сам.
Но прошло несколько минут, и действительно все стало нормально, видел он по-прежнему хорошо.
— Тебе нужны очки, Витька,  — сказал я ему. 
— Ну, Вы даете, дядя Миша, мне же двадцать два года всего, да и в роду нашем очки никто не носил. Вы хоть представляете меня, рыжего, конопатого, да еще и в очках, все со смеху умрут. 
— Я знаю, почему у тебя так, — сказал я ему. 
— Почему? — спросил тот.
— От перенапряжения у тебя в глазном яблоке создается давление, когда кровь не успевает по капиллярам проходить через все глазное яблоко, как будто у нее на пути есть препятствие, и ей его не обойти. 
— Так Вы еще и в медицине понимаете? — спросил он. 
— А чего в ней понимать? Все так же, как в машине. Если хочешь знать, в машине все еще сложнее, — ответил я ему. 
Конечно, ничего я в медицине не понимаю, да и в других науках не силен, дилетант он и есть дилетант, но Витька мне поверил. Он знал, что у моей жены вся родня медики. Впереди была длинная дорога, и чтобы скоротать время, я ему рассказал одну историю, как однажды мне пришлось выдать себя за доктора, да так удачно, что врач-профессионал поверил. Это была женщина, можно сказать, в самом соку. Бывают же на самом деле такие: помнишь всю жизнь, хотя, оговорюсь сразу, ничего безнравственного между нами не было. Я женат, она замужем. Просто при прощании несколько раз поцеловались. Вкус поцелуев помню до сих пор. А было все как всегда. Нужно пригнать четыре самосвала из Минска. Меня назначили старшим группы. В общем, ответственность на меня легла колоссальная. 

Почему? Да потому, что в моей группе оказался муж Елены Петровны Афанасьевой — той, ныне покойной. Баламут, балагур, бабник, пьяница, старовер, потому как не курил, и это еще не все эпитеты. Вообще-то, личность в то время в городе известная. И пьянками, и скандалами, и приводами в милицию. Человек, еще полностью не вышедший из одной странной ситуации, попадал в другую, и так каждый день и всю жизнь. Звали его по-староверски Изот, но все звали Зотик, Зонтик, Афоня по фамилии. Короче, мы с ним по подвешенности языка и другим народным ухарствам стоили друг друга. Я получил в кассе деньги на всю группу и только вышел на улицу, как этот, в полном смысле, бестия, подъехал ко мне с просьбой. Да с такой, что сразу и не поймешь, зачем нам всем это надо. По возрасту мы с ним одногодки, и в его просьбе я ему не мог отказать. Но ведь как, подлец, подошел ко мне: 

— Мишель! Майкл! Мигель! — позвольте мне ангажировать для всей нашей команды даму по имени Валентина. Это моя новая подруга, пока не по жизни, но она в эти дни свободна и тоже желает лицезреть столицу Белоруссии. Будет сидеть и лежать тихо, а при случае может и рубашки с носками постирать. И еще, Мишель, не могли бы Вы ссудить ну очень маленькую сумму денег, скажем, рублей тридцать, естественно, под зачет, когда вернемся? 
Поговорив с остальными, пришли к выводу: форма одежды парадная, трезвость, сбор за час до поезда на ст. Резекне I. Поезд до Даугавпилса, там пересадка на Вильнюс, а в Вильнюсе пересадка на Минск. Лето, конец июня, тепло. И точно, смотрю, мои ребята идут к пяти часам вечера, как на конкурс «Мистер РТО». 
— Молодцы, — подумал я. 
— А где ж этот донжуан Зотик? 
А он стоит на крыльце и улыбается. Дама с ним, при близком осмотре, оказалась, конечно, не первой свежести, но все было при ней, даже кокетство. 
— Знакомьтесь, Валентина, — встретил нас Зотик. 
Через два часа мы были в Даугавпилсе, компостировали билеты до Вильнюса. Следующий поезд ждали недолго. Я смотрю, эта Валентина на своего кавалера и внимания не обращает. Все пытается быть в поле моего зрения. 
— Только этого мне еще не хватало, — подумал я, — чего доброго, еще и по морде от Зотика можно схлопотать, вдруг приревнует. Говорю ей:
— Вы, Валентина, не забывайте, с кем пришли, кем ангажированы, у меня своих проблем полон рот. Во-первых, вторично в браке, во-вторых, злостный алиментщик, в-третьих, на всех заборах вишу как злостный алиментщик в розыске. Если это не охладило Ваш пыл к моей персоне, дайте мне хоть пять дней в году побыть без Вашего женского общества. 
Загрустила Валентина, чувствую, переваривает своим женским умом, что я ей наговорил. 
Вокзал в Вильнюсе большой, красивый. И высокий, и широкий, с парадным крыльцом. Стоишь на самой верхней ступеньке крыльца — весь город видно, стоишь на самой нижней ступеньке — все нижнее женское белье видно у той, что на самой верхней стоит. Стоит Валентина на самом верху. Я глядь снизу, а на ней ничего не видно, кроме голых ягодиц. Вот, думаю, народ пошел женского роду — совсем стыд потеряли. Зотика спрашиваю:
— Что ж твоя дама вообще без всего, что должно быть под юбкой? 
— Темнота ты, — отвечает, — деревенская, мода сейчас такая. Каждая уважающая себя женщина по теперешним временам таким образом показывает свою сексуальность, понял, командир?
— Ага, — говорю, — понял. 
Хорошо хоть моя Лариска штаны эти носит, но если покажет, сексуальности не меньше, чем у Валентины, но я ему об этом не сказал. 
Общий вагон, в котором мы ехали, был практически пустой, только в начале его и в конце, около туалета, сидели пьяные мужики. Одеты грязно и неряшливо. Разговаривали громко. Ругались матом и прямо из горла пили водку. Бутылка переходила из рук в руки. Из всей закуски по кругу ходила пачка печенья.  
Где она была, когда села в поезд, куда ехала? Но когда прошла по вагону из конца в конец, спасаясь от пьяных мужиков, за ней тянулся шлейф разных запахов. Первым до моего обоняния дошёл запах больницы, где полы до сих пор моют с хлоркой. Вторым был запах дорогих духов, не советского производства. Третий запах скорее всего походил на запах критических женских дней, которые вот-вот закончатся. Мужик ведь по сути своей тот же кобель — безошибочно ориентируется в этих запахах. Ей хотелось просто уединиться от всех, побыть в одиночестве, чтобы не видеть эти пьяные рожи в вагоне. В сером костюме джерси, плотно облегающем бедра и грудь, она, видно, не только у меня, а у всего вагона возбудила желание завладеть ею. Отбиваясь в прямом смысле от кобелей, она поравнялась с нашим купе. Глаза ее молили: ну, заступитесь же кто-нибудь за меня! Почему я встал один, даже из своих трех мужиков, не знаю. Наверное, и сам того порой не осознавая, я все-таки в какой-то мере больше воспитан на уважении к женщине, матери, чем вся та пьянь по соседству в поезде. Я грозно сказал (ибо была тогда силушка у меня, а нас к тому же трое): 
— Присаживайтесь к нам, коллега! 

Как она во всем выигрывала у Валентины. И рост, и стать, одета со вкусом, не сомневаюсь — и с нижним бельем. Румянец во всю щеку вспыхнул, но по мере успокоения стал пропадать, проявилась белизна ее кожи. Хотелось прикоснуться рукой, провести внешней стороной ладони по щекам и подбородку, почувствовать тепло ее плоти.
— Еще раз благодарю вас всех, что приютили у себя, право не знаю, как бы доехала. 
Зотик уже не смотрел на свою Валентину. Я вызвал всю свою четверку, включая Валентину, в соседнее купе, предварительно извинившись перед дамой за кратковременное отсутствие. 
— В общем, так, — сказал я им, — мы не шофера. Ни о каких карданах, карбюраторах не должно быть и речи, тем более о солярке и бензине. Мы врачи, едем в Минск на курсы повышения квалификации. Матом не ругаться, водку не пить, если только по чуть-чуть. Вы — хирурги, я — терапевт, едем на курсы педиатрии, меняю профиль на детские болезни. Если по-латыни не знаете ни одного слова, лучше молчите. Запомните, олухи царя небесного, по-латыни вода называется не «водеус», а «аква». 
Четыре часа до Минска я рассказывал всё, что знал о коклюше, свинке, гепатите, дистрофии... Говорил о последних достижениях нашей латвийской медицины, о выдающихся докторах и ученых. Ах, как я изумительно врал этой божественной женщине. Я и сам не подозревал, что на самом деле так знаю медицину. А все благодаря моей жене. Она уж точно не знает, что такое карбюратор. Я говорил с попутчицей и наслаждался её присутствием. Она была без изъянов, без пороков. Говорила задушевно, не торопилась, иногда, где надо, держала паузу. Например, сказала, что живет в Минске, и, выдержав паузу, добавила: «Совсем одна». Я видел, какая борьба в душе происходила у Зотика. На его лице было написано: и зачем я только притащил с собой эту Валентину, здесь такая женщина — и с квартирой, и одна. И везет же этому Майклу — такую деваху закадрил. 
Между тем мы подъезжали к Минску. Город начинался совсем не так, как все российские города того времени. Не было ни бараков вдоль дороги, ни частных домов с патриархальными палисадниками, а сразу дома в девять этажей и выше. А какая прелесть вокзал. Все новое, построенное после войны. 
Ее никто не встречал. На площади перед вокзалом мы прощались. Она подсказала, в какой троллейбус сесть, чтобы добраться до Минского автозавода. Она отвела меня в сторону, поцеловала и произнесла:
 — А ведь вы не только, по-видимому, хороший человек, шофер, могли бы быть и хорошим врачом. Я раскусила Вас, но все равно было очень мило. Прощайте, не жалейте ни о чем, у Вас все это было, у меня все впереди. Люди, если они настоящие, помнят не секс, а душу человека, и это правильно. Эти четыре часа до Минска меня научили больше, чем порой длинные годы с нелюбимым человеком, годы однообразия. Кто поздно, кто никогда не поймет — дороже человеческого общения еще ничего не придумано. 
Монотонное пение двигателя и мой разговор совсем разморили Витьку. Он спал, головой прислонясь к прохладному стеклу двери. Я был уверен, ему снилась скорее всего женщина, но не та, про которую он только что услышал, а своя. Я подумал про себя: а нравятся ли ему женщины с рыжими волосами? Улыбаясь сам себе, просто представил такую пару вместе. Витька, как ребенок, причмокивал губами и глубоко дышал, словно во сне бежал длинную дистанцию от своего детства во взрослую жизнь.
— Вот приедем в Москву, и я помогу тебе пробиться к этому глазному доктору-волшебнику. Я тебя не брошу, пока не увижу, не устрою по-человечески с жильем, дальше не тронусь, время еще терпит. 
Витька проснулся, как-то виновато посмотрел на меня — прости, мол, дядя Миша, не дослушал Вас, уснул. 
— А что дальше-то было? — спросил он. 
— Дальше? Да доехали мы до этого завода. Троллейбус подвез чуть ли не к самому главному входу административного здания, но рабочий день закончился. Нескончаемым потоком народ шел из всех проходных завода на штурм автобусов. На небольшой доске объявлений для приезжающих висели объявления желающих сдать жилплощадь на срок от одного до десяти дней. Мы нашли себе квартиру в километре от завода. Пожилая приличная женщина проверила наши паспорта. У Валентины паспорта с собой не было, и женщина поначалу ей отказала, так что Зотику пришлось соврать, что она его жена. 
— Располагайтесь как дома, — приветливо говорила хозяйка, — но деньги вперед. 
Я с ней рассчитался. В доме было все, даже небольшая сауна с душевой кабиной. Зотик, потирая руки, подошел ко мне со словами: «Не пора ли нам поддать?» С общего согласия я дал ему денег, и он отправился в гастроном на первом этаже этого дома. Где их носило два часа, одному Богу известно. Явились уже втроем, в сопровождении еще одной женщины. Вся троица была подшофе, но про нас они тоже не забыли — из двух сумок торчали горлышки бутылок и палка докторской колбасы. Я разразился отборной бранью. 

От восточной ее границы (возле Замкового оврага) до начала улицы Спасской (Красноармейской — 
В. Сейлес) на «западе» были снесены с лица земли многие дома. Особенно пострадал участок от улицы Первомайской (Атбривошанас) до Красноармейской (В. Сейлес), где было уничтожено здание почты, Латгальский народный дом и кирпичный жилой дом по соседству. Напротив народного дома уничтожено здание Резекненского латышского общества. О красивейшем здании города — народном доме, построенном на народные средства в 1929 году по проекту архитектора П. Павлова, мы говорили в предыдущих выпусках. В 1944 году в период наступательной операции по освобождению города от фашистов он был разрушен прямым попаданием авиабомбы до основания. Чудом уцелел каменный сарай во дворе. После освобождения города советской армией центр культуры было решено восстановить в кратчайшие сроки силами добровольцев, которые в голодное послевоенное время, после своей основной работы, помогали строителям. Основными рабочими инструментами были тачки и лопаты. 
Вдалеке просматривается здание белого костела, пережившего бомбардировки. Дощатый забор на заднем дворе Дома культуры просуществовал долгие годы. Нужно заметить, что в Резекне находился один из лагерей для военнопленных немцев. Эта категория рабочей силы привлекалась для разбора разрушенного здания и подготовки стройплощадки к восстановлению. В начале 50–х годов немцам дали возможность вернуться на родину. О гуманном отношении к военнопленным вспоминает В. Г. Самсонов, ныне проживающий в Великих Луках: «Когда немцы возвращались в Германию, каждому выдали шикарнейший чемодан. В нем были разные подарки, в том числе и костюм из добротной ткани. Вот так отправляли их домой. А в стране, между прочим, был голод и карточная система обеспечения». 
Сегодняшний Дом культуры — традиционно любимое место отдыха многих поколений горожан. Его небольшому коллективу хочется пожелать долгих лет творческой жизни.
Паспарту 
Ц. Грейсмана
В прошлых выпусках «ПР» мы говорили о становлении фотографии в Режице в конце 19 века. Особое внимание уделялось оформлению бланков-паспарту, на которые наклеивались фотографии. Ранее мы рассматривали паспарту 
Ц. Грейсмана со всей его атрибутикой. В разное время на центральных улицах города находились фотоателье А. Лейбовича, И. Тоубкина, И. Рогалева, 
Ц. Грейсмана и других. Все они работали по индивидуальному заказу и имели собственные именные паспарту, стоившие дорого, что могли себе позволить только очень именитые фотографы. Именно Ц. Грейсман среди местных фотографов имел несколько видов именных паспарту. Одно из них представлено на коллаже. Герб на паспарту — дань моде начала двадцатого века. Вы видите аверс и реверс серебряной медали «За трудолюбие и искусство», присужденной фотомастеру на Режицкой сельскохозяйственной промышленной и кустарной выставке 1910 года. Особо искусно прорисован облик музы с мольбертом и кистями в руке. Роскошь придает тяжелая бархатная штора на подвязках в традициях лучших европейских домов. Картину дополняет девочка-ангел, символизирующая начавшуюся эру фотографии, своеобразный посредник между духовным и материальным. Видна  фотокамера на штативе, рамки и склянки с химическими реактивами. Как отмечал наш краевед Владимир Никонов, старейшая из известных ему работ Ц. Грейсмана датирована 1908 годом. Работы этого мастера встречаются вплоть до конца 1920-х годов. Сегодня каждый желающий может придумать себе паспарту, используя возможности Интернета. Цифровая «мыльница» позволяет получать качественные фотографии без видимых усилий. Это наше время. На его фоне особо трепетно воспринимаются черно-белые фотографии из прошлого, полученные с помощью сложной химической обработки и наложенные на красиво оформленные картонные именные паспарту. Но это уже далекая история фотоискусства нашего города.