Ночью она проснулась от сильной боли в сердце. Оно болело и раньше, но так, как сегодня, ещё никогда. С вечера она протопила печь – в доме было тепло и даже душно.

- Может, угорела, - подумала она, встала, подошла к окну и поразилась: на улице шёл снег. Так бывает на еврейскую Пасху, а она – завтра.

  Всё перепуталось в этом мире – у евреев Пасха всегда у первых, у католиков – вторых, а у православных – у последних. Бог один, а Воскресение по-разному…

   Она открыла окно – свежий воздух ворвался в комнату, холодком пробежал по её ногам, пробрался под ночную рубашку.

  - Нет, - подумала она, - ещё только насморка не хватало, - и закрыла окно. И в самом деле, ей стало лучше. Боль отступила. Светало. Часы показывали половину шестого. А снег большими хлопьями падал на куст сирени под окном, на куст крыжовника, уже совсем зелёного, и на скворечник – её гордость – она его сделала сама.

  - Апрель. Можно сказать, его конец, а природа всё проверяет человечество на прочность. А что проверять. Утром выглянет солнышко, и к обеду всё растает. Я же не вчера родилась… Насмотрелась за восемьдесят четыре года всего.

  Она посчитала свои годы и поразилась: неужели ей и в самом деле столько! Кажется, что совсем недавно была молодой. А вот и сердце стало сдавать. Она не очень-то и расстроилась: не я первая, не я и последняя – все там будем. Вот только… Она задумалась, словно вспоминая что-то очень важное для неё, да так и не вспомнила. Склероз окаянный: другой раз очки на носу, а она их ищет.

- Ну, вспоминай, Тереза, вспоминай – посылала она команды своему мозгу. Ведь только что помнила, что надо сделать обязательно сегодня. Ах, ты, Господи, совсем голова дырявая стала. Ладно, может, вспомню, буду что-то делать и вспомню.

   Пока она себя мучила, уже совсем рассвело. Снег прекратился. После того, как умылась, хотела поставить чайник, но передумала: есть совсем не хотелось.

   Блуждая глазами по комнате, она заметила свою хозяйственную сумку. Покопалась по многочисленным кармашкам сумки, достала кошелёк и всё вспомнила. Ей же надо сходить на почту, получить пенсию. А потом… А потом у неё же всё написано на бумажке, что купить. Ведь через неделю её Пасха.

   Первым номером в бумажке стояло – купить два десятка белых яичек, кулич и вербочку. Без вербочки и Пасха не Пасха.

   Она засобиралась так шустро, что, когда уже вышла за калитку, вспомнила, что кошелёк-то не положила. Вернулась, постояла немного в задумчивости и решила, что никуда сегодня не пойдёт: возвращаться – плохая примета.

   И всё равно какое-то беспокойство её не покидало.

- Что же меня сегодня так волнует, что же я никак не могу определиться.

  Она снова вышла на крыльцо. Её глаза машинально остановились на скворечнике: - Почему нет птиц, что же я не так сделала?

  Она посмотрела на соседский дом, где тоже висел скворечник, старый, весь обшарпанный, а вот, поди же, скворцы в нём жили. Посмотрела попристальнее и всё поняла. Её скворечник, сделанный совсем недавно, был покрашен в ярко-зелёный цвет, и краска очень сильно пахла химией. Это-то, видимо, и отпугивало птиц.

   Ей стало даже обидно: хотела ведь как лучше, красивее, а вот птицам не нравится. Постояв ещё немного, она всё-таки увидела, что не пустует её скворечник – в нём поселились воробьи. У неё как камень с души упал. Ладно, согласилась она с собой, пусть хоть эти живут, тоже ведь птицы полезные. Потом она принесла старую пуховую подушку, на которой умирал её муж, и прямо под скворечником высыпала пух и перья.  Первыми её маневр поняли соседские скворцы. Они были тут как тут. А её шалопаи даже не посмотрели в сторону перьев.

   - Ты смотри, - возмутилась она, - бездельники, ну, точно как сегодняшние молодые – только на готовенькое. А что с них взять – одним словом, разбойники, а потом у скворцов воровать будут.

   Пока она стояла и любовалась птицами, дунул ветерок, и всё перо разлетелось.

  - Ну, явно, не мой сегодня день. За что ни возьмусь, всё вопреки моей задумке.

   За ворота дома вышла соседка и, увидев старушку, спросила: «А что Вы там, пани Тереза, так внимательно рассматриваете, любуетесь своим скворечником? Так я Вам скажу, не надо было красить краской. Птица на дух не переносит масляную краску. Вот за лето дождём всё отмоет, и на следующий год скворцы обязательно займут этот домик. Не печальтесь, пани Тереза, с Вашего крыльца ведь тоже слышно, как мои поют».

   Соседка ожидала, что Тереза вступит с ней в разговор, но та посмотрела на неё с укоризной и вернулась в дом. Время подходило к обеду. Половина дня пролетела, а она так ничего и не сделала.

   После смерти мужа одиночество её особенно не тяготило, через какое-то время наступило даже успокоение. Муж был хороший, слава Богу,  больше сорока лет прожили вместе, но детей Бог не дал. Чья была вина, она до сих пор не знает. Может, её – ни в какие больницы не ходили. Любила его одного. Даже в войну, когда в их доме квартировал офицер и сизым голубем за ней увивался, полный отказ ему дала. Не побоялась, что гестаповец: целая их рота досматривала за паровозным депо, боялись, чтобы мастера в паровозы какую взрывчатку не подложили.

   А она ему: «Нет, герр офицер! Помолвлена! После войны поженимся!»

  - Знать, не судьба, - сказал и оставил в покое.

  И когда русские пришли, она у них в госпитале нянечкой работала, тоже отставали, когда говорила, что помолвлена.

   Вот и дом Ви’тек построил, да сам рано ушёл, вроде и не болел совсем. Тереза сидела и вспоминала – так она и осталась на всю жизнь нянечкой. Учиться ей не хотелось, на всё у неё был один ответ: «Мне хорошо и так!».

   Всё развалилось в одночасье. Она уже давно была на пенсии, да и муж тоже. В последние годы она работала в Онкологическом центре в Даугавпилсе. Страшная больница: привыкла ко всему. Привезут, вроде, живого человека, смотришь через два месяца и не узнать.

  В красивом месте разместилась эта больница, парк там с вековыми деревьями, а вот птицы почему-то, кроме ворон, не живут.  И что интересно, там рядом другая, психиатрическая больница, так на тех деревьях птицы живут. Вот и пойми эту природу: может, деревья около онкологии всю человеческую боль в себя берут. А психиатрическая, она более весёлая, если со стороны посмотреть. Там тоже горе, даже больше родственникам, словно они в том виноваты…

  - Эко, куда меня понесло, не дело это заниматься такими рассуждениями. Каждому своё. Надо доживать свой век достойно. Мне ли плакать – дом большой, свой огород – кормилец. Да и пенсия, какая никакая, а сто тридцать шесть латов, это одной-то. Хватает, грех горевать.

  Она вспомнила, как прошлым летом у неё в огороде народилось всего, и соседка присоветовала на базарчик сходить, да продать кое-что. Только из неё коммерсант не получился: привезла всего помаленьку на тележке, а что заработала – в горсточке поместилось. Народ живёт трудно, кругом все знакомые, что с них возьмёшь. Да и на базаре своя мафия, дурят людей, как могут.

  Тереза улыбнулась – вспомнилось что-то хорошее в тот раз, в тот день. Местечко ей выделили самое невыгодное, бесприбыльное, на самом солнцепёке, на самом краю ряда. Смешно и грешно вспоминать, но Бог есть. С её места были видны три улицы: в своё время большой завод «Электроинструмент», на другой улице детсад, а напротив детсада ворота в больницы. Стоит Тереза с утра, ничего ещё не продала, и вдруг видит, как из ворот больничного парка выходят трое молодых мужчин. Она по одёжке узнала, что это ребята из психушки. Они немного подурачились около ворот, у кого стрельнули покурить, кому-то помахали рукой, и решили сходить на базар.

   Солнечный день, жара. И один из них, истинный интеллигент, шёл с большим цветастым зонтом. Шли не спеша, одним словом, зрелище незабываемое. Только большой артист смог бы передать их походку, но в этом и заключалась их болезнь, они никому не подражали. Но они хоть и душевно больные, но ведь наши, не с Луны же прилетели. Тот, что с зонтом, вообще милашка, весёлый, общительный, сама галантность. Всем встречным он говорил два слова: «Здравствуйте!» и «Хорошо!». Два других, как свита, с мрачным непроницаемым лицом следовали за своим королём, и вели себя очень пристойно, словно получили инструктаж у главного врача.

   Тереза знала, раз они выходят за ворота больницы, то мало вероятности, что опасны. И всё же, одно дело, когда такие гуляют по территории больницы, и другое дело в миру. И когда король со свитой подошёл к Терезе и сказал: «Здравствуйте! Хорошо!», она опешила и ответила: «Хорошо! Здравствуйте!».

  Теперь опешил король и посмотрел на свою свиту: «Спасибо! Здравствуйте! Хорошо!» - их словарный запас был больше на одно слово.

   Тереза обратила внимание на глаза короля – васильковые с зелёным отливом, таящие в себе тайну, о которой здоровым людям знать не дано. Голова, руки, ноги в этом человеке жили своей жизнью, а глаза говорили – мы знаем такое, мы такое видели, вам туда никогда не заглянуть…

  Король посмотрел на Терезин товар, показал пальцем на огурцы и сказал: « Здравствуйте! Хорошо! Спасибо!» Тереза наложила целый пакет огурцов, яблок и протянула ему. Он посмотрел на небо, оценил щедрый дар и протянул ей  свой зонт. Король смотрел на старушку, пытаясь ещё что-то выудить из своей памяти хорошего, нежного, и сказал: «Мама!»

   Терезу как кипятком ошпарило: за всю её долгую жизнь никто её  не назвал так, как этот парень. Она была благодарна ему за эти слова. Нутром, умом, сердцем, всей женской сутью она была мамой всем: мужу, больным – а уж на её долю досталось всего. Но после его слов она по-другому посмотрела на него и сказала: «Иди с Богом, сынок! Храни тебя Господь, и поправляйся!».

  Они уходили и махали ей рукой. Может, как раз сегодня они получили своё настоящее лекарство. На базарчик она больше не ходила, но того паренька вспоминала часто. Она и сегодня утром не могла вспомнить, что же её так беспокоит. Конечно, не скворечник…

  - Да, как же это я за весь год не удосужилась сходить к нему в больницу! Какая я всё же неблагодарная мама. Завтра, завтра же схожу к нему. Сегодня покрашу яички – какая разница, что завтра еврейская Пасха. В конце концов Иисус Христос сам из тех краёв, думаю, не обидится на старуху, которая хочет время опередить. Бог – есть Любовь! Любовь – есть Бог!

  А назавтра она умерла… Отпевали её в костёле, в дар которому она составила своё завещание. Умирала она мамой Терезой, так до конца и не разгадав тайны тех глаз, что увидели в ней мать.

 

  Аве! Тереза!